«Готовлю себя к высокому служению»

Дневник иеромонаха Никиты (в миру Николая Петровича Сапожникова) в период окончания им учебы в Одесской Духовной семинарии.

Начало см.

Иеромонах Никита (Сапожников) в молодые годы.

1911 год.

Июнь, 15. Немного времени прошло с тех пор, как я последний раз сам с собой беседовал в дневнике, но какие важные события принесло оно с собой! Какие великие и внезапные произошли крушения моих планов и намерений! Чего только не пережито! С какой ясной очевидностью показали события этих дней, что не властен человек над собой. И то, что люди обыкновенно называют непредвиденной случайностью, то, что в существе дела есть непонятное для человека действие о всем и всех заботящегося и все направляющего к конечным высшим целям Промысла Божия - что такое действие может одним толчком опровергнуть и совершенно изменить самые рассчитанные и несомненные предположения. И через это самое научает человека не на преходящее, изменчивое, от него независящее, а на вечное, «единое на потребу», всегда одинаковое, и самому себе равное, ни от кого и ни от чего не зависящее, а следовательно, и прочное, как несокрушимая твердыня, достойное самой безграничной веры в него и траты самых великих усилий для обладания им.

Накануне самого выезда мне пришла телеграмма, что мама лежит при смерти, умирает. Словно ножом ударили в сердце эти слова, я зарыдал от боли, на крыльях хотел бы полететь к маме, чтобы хоть последний вздох ее услышать, услышать от нее хоть одно слово, да поздно уже было: я получил телеграмму около 11 вечера, а мама испустила дух часов в 9. Выплыть из Одессы нельзя было - пароход уже ушел, поезда тоже не шли. Хоть плачь, хоть из кожи лезь - ничего не поможет: нужно было ожидать утреннего поезда. Часа два один ходил я на дворе монастыря, то озаряемый надеждой, то представляя себе маму умершей, то отгоняя от себя мрачные мысли, то падая на колени и моля Бога о пощаде. Утомленный, но успокоенный молитвой, я лег, наконец, спать. А рано утром, поднявшись с постели, пошел в церковь, простоял Литургию, отслужил молебен о здравии мамы и пустился поездом в путь. Мне казалось, что я буду плакать всю дорогу, сосредоточенный только на маме, но не то случилось: дорожные ли условия так подействовали, или я какой безсердечный человек, но я мало жил мыслями о будущем: душа моя была спокойна, меня развлекали вагонные сценки и путевые картинки, свежие разнообразные впечатления отвлекали мое внимание. Я познакомился с группой немцев и очень рад был, что удалось разговаривать с ними по-немецки, и с удовольствием констатировал, что хотя я целый год уже не занимался, но знания не пропадают, а еще держатся; только порядком заносился я мыслями вперед, да и то ненадолго; пробовал читать Евангелие, но тоже неудачно. На следующее утро я подъезжал к Варваровке и чем ближе был к ней, тем больше волновался. Вот с горы открылось и село, вот едва заметна маленькая хатка. Всматриваюсь - нет ни души, еще очень рано. Смотрю пристальнее: плотной массой движется народ, над головами его развеваются хоругви, около дверей какое-то движение, вон какая-то фигура выходит из-за хаты… Подъезжаю ближе, и опять ничего нет: картину похорон нарисовало тревожное воображение. И я подъезжаю к хате с надеждой и с такой тревогой. Что я скажу маме? Она лежит больная, слабая, с закрытыми глазами, но не спит. Я вхожу, она увидит меня и вяло улыбнется… Коля… наконец-таки… приехал… «Будьте здоровы мама…» Мы целуемся. «Что это Вы, маменька, умирать собираетесь? Да Вы совсем здоровы, это пройдет, ободритесь… Рано Вам умирать, маменька, еще жить будем. Богу молитесь, и все хорошо будет…» Бодрый, готовый обрадоваться, но с тайной тревогой в душе, подъезжаю я к воротам, за несколько шагов до остановки поспешно спрыгиваю и бегу в хату. У ворот стоит Мария Дмитровна - хозяйка нашей хаты. «Ну, что? Как мама?.. жива?...» - «Нема, дитко, мамы… еще вчера вмерла…» Вбегаю в комнату: нет мамы… смотрю за ширму: тоже нет… Саша печально смотрит на меня - растерянного, плачущего: «Иди к Саватиям^[1], мама там лежит… Позавчера вечером умерла в братолюбовской больнице…». А почему же не дома? «Такая была ее воля…» Сиротливой-сиротливой стала для меня наша маленькая хатка, все в ней было так бедно, мрачно. Не стало мамы, и нечем уже согреть, оживить и украсить ее… Распухшее, толстое лежало тело мамы… Совсем не она - маленькая, худенькая, лицом добрая, спокойная, с тонкими морщинами на щеках. Здесь лицо ожиревшее, глаза совсем заплыли жиром, ресниц и не видно... Тело уже начало разлагаться и сильно смердело. Вся такая страшная, уродливая, суровая. И вспоминать не хочется. Такой противный вид труп принял за ночь, вчера еще мама лежала как живая, смотреть приятно было; лекарства так «разбухкали» ее. Горько заплакал я, и так больно стало, что не пришлось увидеть ее живой, что не приехал, когда звали меня в первый раз. А мама сильно хотела увидеть меня. «Два слова сказать бы Коле,- говорила она одной женщине недели за две до смерти, уже больная, - а так хоть и умирать». Что она хотела сказать мне? Разумеется, тайны никакой не унесла она с собой в могилу. А и была такая - наверно раньше сказала бы. Это была потребность живого общения с любимым человеком, жажда послушать что-либо утешительное и поучительное о душе, о Боге, о вечном спасении, как это было на прошлых каникулах. Блаженна ты мама, если это так: за порогом Вечности узнаешь больше и лучше, чем мог бы я научить своим слабым словом, узнаешь, что уму человеческому, в земном обличии его и недоступно, и непостижимо; увидишь лицом к лицу то, что здесь лишь грешные разумеем только верою.

Июнь, 16. Сказать же она мне хотела: «Коля, молись за меня грешную», как и раньше говорила. Буду молиться, дорогая мама, пока и меня не отзовет к Себе Господь, буду молить Его Милосердного, чтобы помиловал тебя и даровал вечную жизнь в Царстве Своем, если только искренняя, горячая молитва такого же грешника может иметь силу пред Богом.

Не приехала к похоронам только Маня, а телеграмму ей послали еще 11-го утром; послали за ней подводу на станцию и принялись ожидать; ждали до самого полудня, да так и не дождались; телеграмма не была доставлена со станции, потому что по незнанию Саша не уплатил паромному. Бедная, и до сих пор, наверно, и не подозревает, какое страшное горе постигло ее; не увидела даже трупа мамы и никогда уже не увидит. Завтра придет домой с радостью об окончании школы, с надеждой и маму порадовать, и вместо радости встретит такое горе, как будет плакать. После нескольких часов томительного, неприятного ожидания начались похороны. Было воскресенье, и народу сошлось порядочно. От Саватия гроб с мамой занесли к нам в хату и, отслуживши Литию, понесли в церковь. Я за несколько часов так наплакался, что в церкви уже был почти спокоен и только, когда запели: «Придите, последнее целование дадим», громко зарыдал. Последнее… больше уже никогда не буду целовать тело так дорогого нам человека, всю свою жизнь жертвовавшего для нас и покоем, и здоровьем, и счастьем, и все свое счастье видавшего в нашем счастье, никогда не увидим матери, объятой чистой безкорыстной любовью к детям. Сердце рвалось на части от горя.

Июнь, 17. (Вчера болела голова, и сильно клонило ко сну; писать для меня было мученье). Психолог я плохой. Даже сильные и глубокие продолжительные душевные состояния переданы скучно, безцветно, самая суть, то, что придает им энергию и эстетическую красоту (не знаю, как и выразить это точно) - это-то и не подмечено. Читая свои писания, я кажусь себе самому похожим на тех дикарей - тоже родичей культурного человека, которые, умея считать только до пяти, с такими математическими познаниями обходились во всех случаях жизни. Вижу, что не гожусь я в писатели, а надо бы быть и писателем. Самонаблюдание, анализ жизни в ее различных проявлениях, обдумывание, большее усердие, может быть, помогут делу. Благослови, Господи!

Другой особенно тяжелый момент был при опускании тела в могилу и когда начали засыпать ее. Недаром бабы так голосят в это время; теперь тоже в толпе поднялись вопли и причитания, еще больше расстраивавшие душу. Я хотел было сказать надгробное слово, но был так расстроен и утомлен, что чувствовал себя совершенно не способным на это: голова была, как камень, мысли никак не вязались. Зато я сказал его на следующий день после панихиды у Саватия. Проста была моя речь, говорил я в ней, что за душа отошла от нас к Господу, какова была жизнь мамы, сколько горя, лишений, несчастий перенесла она, как безгранично она нас, детей, любила и чего-чего только не терпела для нашего благополучия; рассказал несколько случаев из ее жизни. Все это было так правдиво, так трогательно, что я несколько раз прерывал свою речь и плакал; плакали и собравшиеся сюда на поминки люди. Потом был обед. Когда я писал маме осенью, чтобы устроила поминки по папе на 40-й день, то сильно выругался против народного обычая пить на них водку, и говорил, чтобы ни под каким видом не покупала ни водки, ни пива, ни вина, и мама, сама почти ничего не пившая, была за это недовольна мной: без водки и обед - не обед. А теперь и самому пришлось «потчивать» народ, была и водка, и пиво - такая сила обычая. Не поставить ничего нельзя без подготовки к этому народа - это ни к чему не повело бы и само по себе было бы насилием над общественной совестью, крепко держащейся за дедовские обычаи. Если Бог даст, придется стать общественным деятелем, борцом за народную трезвость, то буду действовать расчетливо.

Вечером мы втроем ходили на могилу мамы, сделали крест из васильков, венок и положили его сверху в виде сердца. Так после того мы бываем там каждый вечер. И любо теперь мне кладбище, дорога, священна и та земля, на которой лежит мама.

Июнь, 20. Начинается самостоятельная, свободная жизнь и первое, чего требует она, есть забота о куске хлеба. Как ни бедна была наша жизнь при маме, но мы были тогда, что за пазухой: откуда брались средства к жизни, какими путями они добивались, нам и дела было мало до этого; теперь все самому нужно знать, во все вникать и заботиться. Казалось бы в таком, как наше сиротское, положении должна клокотать энергия, я должен бы быть кипучим, мужественным работником, изыскивающим средства и лучшие условия для лучшей трудовой жизни, и однако ничуть этого нет: я безпечен, как-то непривычно бездеятелен. А вижу, что нужно работать, и вяло, чуть ли не с боязнью берусь за дело. Нужно занять место псаломщика, и я для этого сегодня еду в Одессу. Относительно дальнейшего будущего у меня зреет уже решимость поступить в Академию. В судьбе или, по крайней мере, в намерениях Мани смерть мамы тоже произвела поворот в жизни, и вместо того, чтобы в августе держать дополнительный экзамен на учительницу, она с большей охотой продолжила бы свое образование; затруднение в том, что ей уже 18 лет, а в школу, куда обыкновенно идут лучшие ученицы ее школы, начальством предъявляют возраст для поступления - 17 лет. Для потребного осведомления об этом придется заехать и к смотрителю ихней школы, а по дороге побывать и в Херсоне и там же у бывших товарищей, а теперь студентов, собрать нужные сведения для поступления Саши в Варшавский университет. В Одессе нужно будет хлопотать о выдаче нам пенсии, подать прошение о назначении Маши, пока мы будем жить в Варваровке, и выполнить много других мелких дел и поручений.

Июнь, 21. Вот тебе и подъехал в Одессу: вышел вечером на гору, да и тот час же и домой вернулся, вернулся против воли, неохотно, с досадой за необдуманность своего поступка и за малодушие. Еще когда я собрался выходить, меня уговаривали остаться - надвигалась гроза: порывисто дул ветер и безпрерывно блестела молния. Но я не послушался - раз принятое решение поставил важнее того, что намокну и запачкаюсь грязью: одежа, говорил я провожавшему меня Пете, высохнет, и я от воды не раскисну, если же откажусь от решения, то сделаюсь постепенно нерешительным, слабодушным, непостоянным, оставлю неизгладимый след на своем характере. А молясь на дорогу, просил Господа, чтобы дал Он мне сил быть мужественным, непоколебимым в своих решениях, чтобы устоял я против страхов, нагоняемых грозой, и тем сделал бы себя способным для борьбы и с врагом. Для воина Христова твердая воля - первое оружие для победы над врагом после веры в Бога и всесильной помощи Его. И, однако же, вышло иначе: я не устоял, когда спокойное миганье молний сменилось зловещим грозным сверканьем, послышались гулкие раскаты грома и упало несколько крупных капель дождя. Страшно было теперь, а впереди еще страшнее; и я с Петей пустился бежать, подгоняемый грозными перекатами грома. Досадно было, что возвращение мое было не свободным, а вынужденным, стыдно, что решимость моя сильна только до тех пор, пока слабы препятствия. Теперь я не так жалею за то, что подчинился действию страха, сколько за свою досадную необдуманность: вообразил себе, что воля сильна и сама по себе, без упора разума, не взвесил заранее опасностей путешествия в грозу, и пришлось поплатиться за это.

Июль, 7. Больше недели прошло уже, как я воротился домой из поездки; результат ее тот, что пришлось мне отказаться от желания кушать свой трудовой хлеб хоть один год в жизни, а [придется] безпрерывно продолжать свое образование. Оказывается, что на следующий год мне нельзя уже будет поступить в Академию - в солдаты забреют, хотя от экзаменов в августе до срока отбывания воинской повинности останется еще месяца 2-3; такой закон существует, что если по окончании Семинарии начали службу - так тяни ее все пять; хоть целый год останется до солдатчины - все равно дольше, чем не отбудешь ее, ни в какое учебное заведение не примут. Официальных сведений я так и не добыл на этот счет, но кого ни спрашивал, почти все одно говорят все то же. Так что теперь занимаюсь изо всяких сил; почти 6 дней сидел над Курсом 5 класса догматики. Теперь возьмусь за латинский - пройду грамматику и синтаксис.

Июль, 10. Одним ртом стало меньше: Саша уехал на урок в Гуровку, Вавилу подготовлять к переэкзаменовке в Семинарию. Предложили за это ему с лишним 25 рублей. Слава Богу и за то; теперь эта помощь как нельзя кстати, заработает себе хоть на поездку в Варшаву. Дело в том, что мы много надежд возлагали на хранящиеся в Сберегательной кассе сбережения мамы в 325 р., но прежде чем можно будет получить их, пройдет не меньше году, но не всем, а только совершеннолетним. А мы строим планы, рассчитывая на эти деньги: и Маня за себя уплатит хоть первый год, и я, и Саша. Отец Дионисий посоветовал обратиться с просьбой занять нам под залог сберегательной книжки 200-300 р. к одинокой почти помещице, живущей вблизи села. Сегодня после вечерни, может быть, пойдем к ней. Добро было б, если бы заняла, а иначе трудно придется нам.

Июль, 11. Неудачей окончилась вчерашняя поездка к Г-цкой: не успели еще мы и дела своего изложить как следует, как она отказала нам под тем предлогом, что у самой теперь денег нет. Что ж делать? Есть еще надежда на о. Дионисия: там как раз мы встретились с военным юристом - зятем помещицы, который уверил нас, что деньги можно получить из кассы через 5-6 месяцев, - если это так - то тогда он наверно займет нам. С этим делом Петя завтра утром едет в Гуровку, с тем, чтобы Саша пошел к З., начальнику, живущему оттуда в 2-3 верстах, собрал нужные сведения и оформил дело. Сегодня же у меня весь день почти пропал на хлопоты: с утра бегал то к священникам, то к псаломщикам, а теперь вот прошения писал; работа очень скучная, но требующая необыкновенной чистоты, кропотливости, осмотрительности и очень располагающая к ошибкам: написался, на столе лежит целая кипа чистых почти, но никуда не годных листов белой бумаги - хоть бери да выбрасывай.

Июль, 14. Безтолково, отвратительно, суетливо проведен день. В 5 ч. поднялся я с постели, сейчас уже вечер, а я книги совсем еще не раскрывал. С утра делал доброе дело: писал письмо Жежалю Т.; называю это добрым делом потому, что своим, хотя и слабым, но и задушевным словом, м.б., вызволю [его] душу из заблуждений, направлю на путь истинной жизни. Он теперь в таком же точно состоянии, в каком и я был когда-то, только в еще больше напряженном - в душе его совершается перелом; блудный сын, он начинает сознавать необходимость возвращения к Отцу Небесному, но его очень безпокоят и возмущают несоответствия современного и государственного, и церковного устройства. Я и выражал ему свои мысли об этих противоречиях: о смертной казни^[2], доказывал разумность ее и необходимость даже с точки зрения христианской; буду писать еще о войне. Письмо выйдет обширное. С таким усердием разъясняю эти вопросы потому, что метущейся совести они могут дать успокоение, мыслям сообщаю другое направление, и для меня это хорошее письменное упражнение: на экзамене нужно будет написать целых три сочинения, а я почти не упражняюсь в изложении своих мыслей. После же долгого перерыва особенно туго идет работа: и результаты - отвратительные и самая работа - одно мучение. Все некогда за перо взяться. Потом околачивался то у о. Дионисия, то у псаломщиков – все [расспрашивал] о получении денег из Сберег. кассы, пенсий из Попечительства, и так все это мне опротивело, что смотреть не могу без раздражения на эти ворохи испорченной бумаги, на прошения, а нужно возиться с ними, потому что в общей нашей кассе и полтинника нет. Спасибо о. Дионисию, что хоть на гербовые марки дает, которых нужно уже наверно рублей на 8-10. Что дальше будет, я уже шутя говорил Пете, что пешком придется идти в Москву, а ему в Одессу.

Июль, 17. В Церковных ведомостях за прошлый год я нашел сегодня статью: «О значении ученических экскурсий» и дал ее прочесть Пете. Просмотрев сначала, он отложил ее в сторону, заметив, что сидя дома, на печи, не к месту читать об экскурсиях, а когда будет в экскурсию собираться, то он прочтет об этом. Я начал было говорить, что тогда уже поздно будет, что это такой вопрос, в котором должен быть сведущ. Я рассердился на него за это, назвал невеждой, вырвал книгу из рук и начал укорять его за такое равнодушие к столь интересному для всякого, а в особенности учащегося, вопросу. Так из заботливого просветителя я сразу превратился в гневного обличителя, отворотился от брата родного за непонимание. А что же будет, когда я стану пред массой народной, стану впереди как глава и путеводитель ее в Царство Божие - Землю Обетованную? Что будет, если встречусь с невежеством? Своей заботой о благе народном на меня обрушатся подозрения, вражда, ненависть? Если моя просветительная ревность лицом к лицу сойдется с упорством, эгоизмом в самом разнообразном его виде и с нежеланием знать то, что считаешь выше всего на свете? Что тогда я запою? Во что обратятся мои мечты жизни? Несчастный я тогда человек. За каждым словом своим, за каждым движением души нужно смотреть и взвешивать, пока есть время, потому что поздно уже бывает переливать горшок, когда он выйдет из рук гончара. А теперь надо поменьше о себе думать, да побольше в себя вглядываться, жить в себе и терпеть.

Июль, 19. Утром у нас пила чай баба Б-ка. Интересно и полезно бывает водить знакомство с такими бабками: сегодня такую молву о мне меж людьми сообщила, какой я и надумать никогда не умел: - Галагант, що Вы будете офицером… Что правда, что ни? - Что ж Вам казав? - Так як ходите, что размахиваете отако руками, ну звисно люди и как бы то, що ото так выделуйте руками для экзамену.

Я размахиваю руками, что никакой мускульной работой не занимаюсь, и чтобы размяться, делаю самые незамысловатые движения, а они успели уже и заключения такие сложные неспроста. Какой наблюдательный стал народ, как тщательно нужно за собой следить, чтобы не подать повода к соблазну, осуждению, клевете. Если такие мелочи подмечают и по-своему понимают их, то больше заметное, особенность характера, душу человека, так или иначе выражающуюся во вне, поймут еще лучше, вернее, не поймут, а поворотят, но все-таки по-своему будут судить. Так создается мнение о человеке, одно за другим накопляется, а потом и совсем не будут знать, за что это тобой так недовольны и осудишь людей, а себя оправдаешь.

Июль, 20. 40 дней прошло уже со дня смерти мамы. По заведенному обычаю был устроен обед; большую помощь оказали Саватии; они-то, собственно, и устроили все нужное, а мы только дали на пуд муки 1½ р., которые она, впрочем, назад возвратила, так как негде было купить ее, и на водку с пивом тоже 1½, которые заняли у о. Дионисия; обед был у них. Народу было душ на 50. Вчера вечером у Саватия читали псалтырь, сегодня тоже будем; хороший, благочестивый обычай, я только со смерти мамы и узнал о нем.

«Псалтирь» - учительница русского благочестия; простой народ любит ее, в поэтических псалмах вдохновенного пророка выражает и горе свое, и надежды на защиту Бога, и на жизнь вечную. Нужно бы и мне лучше ознакомиться с этими священными песнями; я ведь только-то и знаю, что вынес о них из III кл. Семинарии; мы учили только оправку [здесь по смыслу - поверхностное изучение] их, да и то на очередь.

- Послал в Семинарию прошение о том, чтобы мне выдали пособие для поступления в Академию. Просьбу свою я обстоятельно мотивировал, а наперед изложил причины, почему я откладывал на следующий год свое решение поступать в Академию и почему так внезапно переменил его, так что заняло оно 9/4 места. Особенно я заботился о правильности и чистоте слога и, когда переписывал, то думал, что в самом деле пишу очень красиво и убедительно, а когда, переписавши, прочел, то увидел, что все-таки просто и обыкновенно; есть стилистические притязания на напыщенность. Переписка между тем отняла моего времени, я три раза присаживался, пока написал.

При прошении же я приложил коротенькую записку К.К. Спасскому, которую начал так: «Г-н К.К.! Если чем можете помочь, то помогите», и дальше говорю, что единственного нашего дохода с просфор не стоит даже, чтобы покрывать скудные расходы. Написал это - к чему? Чтобы больше разжалобить? Это уже похоже на попрошайничество. Да еще Бог знает, как он поймет это выражение. Легко можно подумать, что я прошу, чтобы он лично оказал помощь. Чего доброго возьмет, да и вышлет несколько рублей от себя… Тогда я сейчас же отошлю ему их назад. А то еще ответит, что у самого семейство большое, и расходы большие - еще лучше. Взялся за ум, да поздно. Если можно будет взять прошение обратно, то пойду наверно на почту завтра и напишу что-нибудь другое.

Июль, 21. Все-таки лучше бы я не писал той записочки; в ней выразилось мое малодушие при встрече с лишениями и то - только возможными лишениями, а не действительными; не вступивши даже в борьбу, уже обратился в бегство. А каким я героем был, когда жил в Семинарии на всем готовом, палец о палец не ударивши для добывания средств к жизни, не зная и не интересуясь узнать, где и как что берется, каким трудом оно достается и какой ценою. Не я ли мечтал пойти в самый бедный приход, пренебрегши возможностями лучшего, подвергнуть себя лишениям, какие только возможно перенести, чтобы узнать горькую долю бедного люда? Не я ли думал мужественно бороться с нуждой и ни одной пядью достоинства не уступать человекоугодничеству, или кривляниям душой, а использовать нужду так, чтобы научиться свято повиноваться своим убеждениям и ни в чем не изменять им. И вот она жизнь; вот они - мои убеждения, раньше родились во мне слабодушие и чувственность, глубже залегли они в природе моей, чем порывы к лучшей, идейной жизни; не успел даже я подумать, что делаю, как впал уже в такое грубое противоречие… Ну что ж? Сам виноват - сам буду и расплачиваться.

Июль, 28. Позавчера окончил, наконец, Церковную Историю; курс ее в 400 почти страниц я читал 8 дней, значит средним числом по 50 страниц в день. Мало… Вина этого, впрочем, во мне самом. В IV классе «мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь» и потому знаниям из этого курса очень «мудрено блеснуть». Тогда плохо выученное за два года совсем почти перезабылось. IV класс, ведь, самый подлый год моей жизни. Это было время полного торжества чувственности и всяких видов греха, время, когда все копившееся в прошлом году зло дурных влияний и примеров, скверных и природных наклонностей, привычек, но таившееся под маской приличий и сдерживавшее боязнью и стыдливостью, настоятельно заявили о своем существовании и требовали полного подчинения себе; время, когда я безстыдно, ни Бога не боясь, ни людей не стыдясь, самодовольно, с гордостью, с претензиями на внимание к себе и на увлечение, выносил напоказ содержание своей души. То был высший пункт развития порочных наклонностей, принимаемых однако и другими за добро, и эгоизма, тоже одевавшегося иногда в одежду самоотвержения и любви; я и не думал тогда о лучшей жизни, но душа переполнена была ядом греха, не в силах уже была выносить такую тяжесть и утомленная, поруганная, оскверненная сама, помимо моего сознания, влекла меня на путь отрезвления. Тогда-то и выступили на борьбу за свободу и чистоту души то, в детстве еще привитое, но к этому времени забытое и забытые, униженные и слабые ростки добра, что мама вложила в меня, когда на груди еще держала меня, когда, молясь Богу, и меня ставила около себя на колени и учила молиться «Бозе». Вечная память тебе за это, мама; пусть наградит тебя Господь, вовеки не забуду этих полусознательных еще, но святых минут моей жизни: это - основа всего доброго, что по воле Божией есть, может быть, в душе моей, - это корень моих слабых еще, но не уже - горячо верю в это - не уничтоженных стремлений к высшему, духовному миру и Богу.

Август, 1. Пришла мне дня три тому назад мысль сказать сегодня проповедь - импровизацию; сначала я думал было говорить о значении матери в воспитании людей к Царствию Божию. Потом вспомнил, что в Церкви сегодня будет очень много детей, и решил обратиться с словом к детям. Раза 3-4 подумал я на эту тему, и уже почти уверен был в себе, так что вчера вечером сказал о своем намерении и о. Дионисию. Но привести в исполнение свое намерение не удалось. Когда сегодня утром я начал продумывать начисто свою проповедь и попробовал произнести ее, то дело оказалось гораздо сложнее, чем я думал: говорить было трудно, в течении мыслей скачки, изложение их тоже нестройное. Словом, проповедь самая незатейливая; но на меня напала неуверенность, сомнение в себе. Вот уже и утреня отошла, перезвонили и к обедне, а у меня все ничего не выходит: начну говорить и сбиваюсь, язык словно на привязи. В голове тоже пошла какая-то путаница. Я чувствовал, что коренная и главная причина моего безсилия - в недостатке веры и, ставши на колени, просил Бога помочь моему неверию. Немного успокоенный, я опять начинал про себя думать, потом говорить и опять скоро сбивался, потом снова молился, и так, пока не зазвонили на «Достойно есть». Жалким существом я был в то время: доброе намерение поражено было моим слабодушием, и я даже во время молитвы чувствовал себя во власти каких-то непонятных мне грязных сил моей души: было и стыдно за себя, и гадко, и досадно. Под конец я стал спокойнее и почти в состоянии был говорить, но… посмотрел на себя в зеркало и совсем убедился, что никакого действия моя проповедь не окажет на слушателей моих, а ко мне возбудит разве только жалость. Пришел я в Церковь уже пред «Отче наш»; видя, что я совсем не готовился к произношению, о. Дионисий спросил меня: ну, что ж Вы? Раздумали? Я ответил, что не здоров. Стыдно было сказать настоящую причину, я соврал. Так одно зло влечет за собой другое, третье, без конца, а корень их - в неверии, а причина его - безпорядочность моей внутренней жизни, неустойчивость в добрых намерениях, непостоянство в добре. Сильная вера в Бога и в себя - порождение доброй жизни, неуклонного следования раз признанным началам, а у меня этого и нет, жизнь моя расходится с убеждениями; низкое, двоедушное существо, за это и терплю неудачи и буду терпеть их без конца, пока не убью в себе врага духовной жизни - чувственности и не поведу безпрестанной, неослабленной борьбы со всем, что мешает мне быть человеком и христианином.

Август, 3. От ректора получил 25 руб. на дорогу в Москву и благословение с пожеланием успеха. Все складывается так, что как бы расчищает мне путь для безпрепятственного выполнения моего задушевного пожелания, о котором еще полгода назад и думать не смел, что оно может так скоро осуществиться. Не могу не видеть во всем этом благую руку Премудрого Промысла Божия. А я все же иду своей жизнью наперекор воле Промыслителя: духовная моя жизнь ослабела, подавлена чувственностью, разбросанностью, мелкими житейскими заботами; отсюда, как прямое следствие, маловерие, сомнения, безпомощность и безсилие, боязнь за будущее, узкая житейская расчетливость и так без конца; последствия самые разнообразные. А корень видно в невнимании к себе, к голосу внутреннего судьи. Ректор тоже обо мне думает очень высоко, говорит, «желаю помощи от Бога, Которому служите любовью и истиной». Эти слова подняли во мне настроение и веру в успех своего дела, но вместе с тем выступили мне резким укором за несоответствие своей жизни с этим мнением обо мне. Поступление в Академию зависит не от моих сил и способностей, а от помощи Божией. Помощь же Свыше получают только достойные ее, а кто не заботится о ней, тот сам разрушит свое дело, ибо удаляет от себя самый источник неоскудевающей мудрости и могущества.

Август, 6. Вот когда судил Бог исполниться моему желанию: сегодня я говорил-таки в церкви проповедь-импровизацию. Готовился я к ней больше и усерднее, чем прошлый раз, не обдумывал просто, а написал, тщательно отделал; на утрени сегодня в своей комнате в школе произнес, так что, вышедши пред народом, я был почти спокоен, устремленные на меня взоры всего храма уже не смущали меня, как в прошлом году; я говорил громко, убежденно, не боясь за то, что растеряюсь; уверенный, что говорю не отвлеченности, а чистую правду жизни. Не могу сказать, насколько я передавал эту уверенность моим слушателям, при сосредоточенности на себе самом некогда, да и трудно было уловить это по выражениям их лиц, но многие слушали меня с видимым интересом, со вниманием, сосредоточенно; другие стояли равнодушные, слушая меня, а не проповедь. Ну, что ж? Слава Богу и за то. Интерес к речи проповедника, а тем более внутренняя убежденность в истине и жизнепригодности слова его, создается в слушателях не сразу и не красивыми фразами, не внешними достоинствами оратора и проповеди его, а внутренней же убежденностью его, гореньем духа его, ревностью по воле Божией. Это - самое главное и ценное в проповеди; а больше, чем я сам имею это сокровище в запасе, нельзя было передать слушателям; прочно залегает оно в душе, если приобретать его не урывками, а неуклонной последовательностью в убеждениях и в жизни, а у меня-то и нет этого. Сегодняшняя Литургия, впрочем, была для меня временем наиболее чистой духовной жизни, я молился от души, и потому самая молитва была уже радостью, потому что, насколько могла вместить это моя грешная душа, я чувствовал близ себя и в себе Бога.

Август, 7. Открывается для меня душа народная, постигаю ее в настоящей, свойственном ее природе виде: простые мужички - вот она где соль народа русского, вот где сердце и основа святой богоносной Руси. Прост душой и коряв на вид русский мужик; но глубоко в душе его теплится искра Божия, и он с жадностью ловит и высоко ценит в человеке даже самые слабые проблески этого Божьего света и ищет впотьмах в грешном мире душу, которая бы раздула эту искру. Достаточно даже маленьких, но искренних движений религиозного чувства, и они уже с благоговением смотрят на человека. Сильно, видно, понравилась мужичкам моя вчерашняя проповедь; с особенным, как я сегодня заметил, вниманием слушают и мое чтение в церкви - отчетливое, громкое, осмысленное; в храме станет так тихо, словно что-то ожидают.

Август, 8. Не знаю, чем я понравился им, только они оказали мне большое внимание и честь: после утрени пришли ко мне двое стариков - послы от выстроенной уже церкви, которую не сегодня - завтра будут освящать, и предложили мне быть у них священником. «Мы знайимо вашего папашу, маму; люди были хорошие, до всех ласковые, добрые; та и Вас тоже почти що знайимо - и читайите Вы горячо, и спивайите, и набожный человек, и вообще всяк следуе: батюшка будьте хороший». И вспомнилось мне, слушая эту простую речь, как я, возвращаясь после того, как ездил в Одессу и Херсон, со станции домой пешком и нес под мышкой тяжелую кипу книг, вообразил себя просветителем народа - проповедником, говорю с надеждой, а народ в умилении слушает меня, сокрушается о грехах, плачет, а я - вдохновленный, раскрываю пред ним его душу, назначение его и сам, наконец, плачу; мне предлагают стать их батюшкой; я благодарю за честь, но взять на себя теперь такое святое ответственное служение не могу: и душой я еще не окреп, и образование свое не закончил, да и другие причины есть; а вот, когда окончу Академию, сам приду к этому же простому народу, как посланник Божий и как преданный сын и слуга народа, приду во всеоружии духа и истины, облеченный силою Свыше и всего себя отдам ему; таково же мое высшее назначение, это же и мой долг пред народом. Вспомнил все это, да так и ответил. Пусть будет надо мной воля Господня.

Наконец-таки исполнилось мое давнее желание сняться всей семьей. Еще когда папаша был жив, я не раз предлагал сняться; на Пасху собирались привезти домой фотографа - отложили до другого раза, когда все съедемся после экзаменов и вот, когда и не стало уже ни папы, ни мамы, снялись хоть сами: разбредемся во все концы света - Бог знает, когда еще соберемся. Для этого ездили вчера в Братолюбовку. Саша на два дня приезжал с Гуровки. Снялись и дома - на могилке мамы аппаратом о. Феодора; все же будет живая память о маме. На могилке ее я поставил былинку: осталась одна-оденешенька.

Август, 9. Сегодня выезжаем: я - в Москву, Маня - в Ингульскую Каменку к подруге, чтобы через 1½ недели ехать двоим вместе в школу. Четвертый день, как я совсем не занимаюсь - все некогда: и самим нужно в дорогу собираться и то, что оставляем дома, привести в порядок, много есть работы, не так работы, как безтолковой, утомительной суеты. Курс некоторых предметов я еще не закончил, дочитывать буду в вагоне и на месте, да и то, что прошел, не ахти как знаю. С чем вступлю в дело? Чем возьму верх над своими соперниками? Если бы я только на себя надеялся, то едва ли предпринял бы такой великий шаг, но моя сила не во мне, а в помощи Божией. Знаю, что не заслужил я этой помощи, но вижу в своей жизни руку Господню и верю, что если Академия даст мне возможность и средства стать на высоту своего честнаго достоинства и возможно полнее и глубже выполнить свое земное назначение, то Всеблагий и Всемогущий Господь не откажет мне в этой милости и худшего из рабов Своих и наименьшего из всех жаждущих учения поставит и в числе первых и лучших. Поступление в Академию - величайшее событие в моей жизни, от которого зависит все последующее течение ее и степень ее ценности и пред людьми и пред Богом. Пусть же Он - Премудрый Сам определит ее соответственно предвечным планам Своего всечестнаго Промысла, а мое дело вникать в него и во всем быть покорным воле Божией. Если новая жизнь за 4 года в Академии укрепит меня в добре, приготовит меня к чистой, идейной жизни меж людьми, то будь Помощником мне, Господи, в моем деле, то разбей в прах мои планы и надежды, поставь на путь праведности.

Сентябрь, 11. Дома я получил письмо от Пети - большое, в целых два почтовых листа; только радоваться можно было, читая его: написано толково, остроумно, с тонким юмором в некоторых местах; право, не ожидал, что он умеет так писать, я в его время двух фраз не в состоянии был сложить как следует. Дай Бог только, чтобы не погасло так живое и во всем ощутительное чутье Бога, не знающая сомнений детская вера в Него. Это будет путеводитель и вдохновитель в его развитии. Мое же дело, сколько есть ума, сил и времени, помогать ему в этом.

Я получил и открытое письмо Т. Жежаля. Благодарю за него Бога; не погибают, видно, брошенные Им чрез меня семена добра, потому что падают на добрую, искреннюю, ищущую света и истины душу. Он благодарит меня за изложенные в прошлом письме мысли о неосуждении ближнего и любви к врагам, потому что опытно испытал величие и жизненную правду этих заповедей Божиих. На правильный путь жизни поставил его Господь и Он не оставит его Своей всесильной благодатной помощью; нужно только мне вовремя сказать от души доброе слово и посильно помочь, и спасен будет человек. Напишу еще и отцу его, чтобы помирился с ним и простил его, потому что его прощает Небесный Отец. Слава Ему и честь.

Сентябрь, 14. Мане отослал письмо, в котором в первый раз пишу ей о жизни, назначении человека, о счастье, вообще о Царствии Божием; все оно посвящено разъяснению этих вопросов. Пытался я заводить речь об этом и дома в последнее время, да как-то не действовало это на нее; не привыкшая к такой работе мысли, не задаваясь подобными вопросами, она не почувствовала к ним особого интереса, а только слушала. Может быть, на расстоянии слово мое будет сильным, и спасена будет Божией милостью душа, похожая скорее на спящую Лейбницевскую монаду. Дай Боже, чтобы разбудило и оживило в ней слово мое интерес к высшим запросам духа и направило бы ее на путь сознательной, осмысленной, праведной жизни!

Продолжение см.