‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

«Готовлю себя к высокому служению»

Дневник иеромонаха Никиты (Сапожникова) во время его учебы в Одесской Духовной семинарии.

Дневник иеромонаха Никиты (Сапожникова) во время его учебы в Одесской Духовной семинарии.

Начало см.

Иеромонах Никита (Сапожников), в схиме Никандр, оставил после себя несколько сочинений. Более всего известно его богословское истолкование Православной Пасхалии. Опубликованы нами и другие его богословские сочинения. А этот его Дневник привлек к себе внимание совсем недавно. Его обнаружила в отделе рукописей Российской Государственной библиотеки монахиня Сергия (Каламкарова), насельница Свято-Успенского женского монастыря г. Александрова Владимирской области.


Иеромонах Никита (Сапожников) в последние годы жизни.

Дневник показывает нам будущего подвижника только еще вставшим на строгую духовную стезю. Но все же основные черты его характера - целеустремленность, интерес к богословию, а главное, всецелая преданность Христу Спасителю - уже заметны в этом уникальном человеческом документе, своего рода «слепке» с души семинариста, а потом и учащегося Духовной Академии начала ХХ века. Это история духовного возрастания молодого человека, вставшего на путь Православного подвижничества.

Но не только история его души! Как бы ни был автор Дневника углублен в свои личные переживания, его автобиографические записи в какой-то мере касаются и того времени, в котором писался Дневник, и тех условий, в которых протекала жизнь провинциального семинариста, а потом и учащегося Московской Духовной Академии. Автор не ставил перед собой задачи в подробностях отразить в Дневнике жизнь духовных школ, но рассказывает и об этом тоже. И делает это с присущей ему искренностью, рассудительностью, вниманием.

Отец Никита прожил трудную жизнь, которая в основном пришлась на время суровых гонений на Церковь. Но в главном он сделал выбор еще в юности, а потом честно и смело шел по пути служения Богу, Церкви и народу Божьему. Более четверти века провел он в ГУЛАГе за свою пламенную веру в Христа Спасителя. Причем, срок заключения ему несколько раз увеличивали за то, что он категорически отказывался выходить на работу на Пасху и на Рождество. В условиях неволи это можно считать подвигом веры.

Иеросхимонах Никандр (Сапожников) умер в Куйбышеве в день своего тезоименитства, в день преподобного Никандра Псковоезерского, 7 октября (н.ст.) 1974 года. Похоронен на сельском кладбище р.п. Красноармейское Самарской области. Недавно его честные останки были обретены и перенесены в Михаило-Архангельский храм поселка Красноармейское. Иеросхимонах Никандр почитается как еще не прославленный Церковью подвижник благочестия Кинельской епархии Самарской Митрополии.

Дневник публикуется с незначительными сокращениями, орфография приближена к современной.

Автобиография иеромонаха Никиты (в миру Николая Петровича Сапожникова).

Родился я 19 февраля 1891 года в селе Контакузовка Вознесенского района Одесской области. По национальности русский. Родители мои - крестьяне. Отец: Сапожников Петр Иванович, села Знаменки Таврической области, служил в сельских приходах псаломщиком. По национальности русский. Мать: Сапожникова Акилина Никитична (урожденная Приходько), села Привольного Кировоградской области, по национальности украинка. Нигде не работала, занималась воспитанием и домашним хозяйством в семье. Родителей лишился: отца - в 1910 году, а матери - в 1911 году.

Учился последовательно 15 лет: окончил Елисаветградское Духовное училище (курс обучения 5 лет), затем окончил шестилетний курс Одесской Духовной семинарии и за четыре года окончил Московскую Духовную Академию в 1915 году по второму разряду с присвоением мне степени кандидата Богословия. Будучи студентом третьего курса Академии, принял постриг в монашество с именем Никиты от ректора Академии Епископа Феодора (Поздеевского). Постриг состоялся 1 сентября 1913 года. 8 сентября того же года им же был посвящен и в иеродиакона. Спустя год (7 сентября 1914 года) по благословению Епископа Феодора Епископом Тульским Иувеналием (Масловским) был рукоположен в иеромонаха. В мае 1915 года Епископом Феодором был награжден набедренником.


Дело по обвинению Сапожникова Н.П. 1920-е гг.

По окончании Академии Святейшим Синодом был назначен преподавателем каноники в Самарскую Духовную семинарию. Преподавал там же и курс литургики, гомилетики и церковной археологии. Прослужил в Семинарии до закрытия таковой в 1918 году.

С 1918 по 1927 г. состоял приходским священником: в Иоанно-Предтеченской церкви г. Куйбышева, что на 7-й просеке, в Михаило-Архангельской церкви с. Колдыбани того же района Куйбышевской области (ныне р.п. Красноармейское Самарской области - ред.), в Воскресенской церкви гор. Чернигова и снова в с. Колдыбани.

С 1927 по 1956 г. с небольшими промежутками, но в общей сложности полных двадцать семь лет провел или в ссылке (три года), или содержался в тюрьмах и лагерях.

1. В 1927 г. «тройка» ОГПУ по Куйбышевской области по 58-10 ст. УК подвергает меня «вольной высылке» сроком на три года.

2. В 1931 г., когда я еще находился в ссылке, «тройка» ОГПУ по Новосибирской области снова определила мне десять лет заключения в исправительно-трудовых лагерях по 58-10 ст. УК.

3. В 1941 г. по освобождении из лагерей проживал в г. Куйбышеве. В связи с началом военных действий отдел гормилиции предписал мне покинуть г. Куйбышев, запретив проживание в таковом и разрешив нахождение в пределах области, но не ближе 100-километровой зоны. Я подчинился и выехал. Через несколько дней, желая сменить один район проживания на другой, при переезде был вынужден следовать через г. Куйбышев и за это снова был арестован и предан суду (нарушение паспортного режима). По приговору Народного суда г. Куйбышева был осужден к лишению свободы сроком на два года в ИТЛ.

4. В 1946 г. по назначению Московской Патриархии я должен был следовать в г. Киев. По условиям того времени при таком выезде и проезде в г. Киев надо было иметь пропуск-разрешение. Патриархия такового не выслала мне. Я по неопытности также не надоумился обратиться к ней с такою просьбой, а за намерение проехать в Киев нелегально был привлечен к ответственности и по приговору Нарсуда Духовницкого района Саратовской области был заключен на 5 лет в исправительно-трудовой лагерь.

5. В том же году, находясь в лагерях, был предан снова суду и по приговору Саратовского областного суда (лагерный суд) по 58-10 ст. УК осужден к лишению свободы сроком на десять лет.

Последний срок отбывал уже с 9 сентября 1946 г. и был освобожден 16 июля 1956 года по постановлению особой правительственной комиссии, действовавшей на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 24 марта 1956 г. (о проверке обоснованности содержания под стражей и осуждения лиц за политические, должностные и хозяйственные преступления). Освобожден был со снятием с меня всех судимостей и полным восстановлением во всех правах.

До 1960 г. с благословения Святейшего Патриарха Алексия лечился и восстанавливал свое здоровье, столь подорванное заключениями в тюрьмах и лагерях. В 1960 г. на праздник Успения Пресвятой Богородицы я был награжден Святейшим Патриархом Алексием золотым наперсным крестом. С 1960 г. выполнял послушание Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия по исправлению формы и изложения Православной Пасхалии. Ныне эта работа почти окончена, и я намерен вновь возвратиться к пастырской деятельности.

По церковному ведомству никогда никаким взысканиям и наказаниям не подвергался, под церковным судом и следствием не состоял, никакими отклонениями или течениями в религии не занимался. Всегда был, оставался и останусь до конца моей скорбной жизни староцерковником.

В 1965 г. реабилитирован Сов. судом по всем трем судимостям по ст. 58-10 УК РСФСР.

Иеромонах Никита (Сапожников).

Дневник 1911 года. Одесская Духовная семинария.

Март, 6. Неделя только прошла после говения, а как обезсиленно и понижено мое прежнее приобретенное на неделе настроение, как далек дух мой теперь от тех стремлений. Вчера вечером и сегодня на Литургии я совершенно не мог сосредоточиться для молитвы, и молиться не было охоты. Боже мой, что мне делать? Я по-прежнему усердно крестился и на колени становился и стоял с виду внимательно, только какое сильное противоречие было с самим собой. Безсмысленно казалось все это. И стоять было так тяжело. Как же бороться с этим злом? Эту неделю я был очень деятелен, но разбросался на мелочи, а в Священное писание почти не заглядывал: неудивительно, что исчезло то настроение. Внимание нужно было обратить на причину. Как легко говорить это, а делать так трудно.

Март, 13. Все некогда было заглянуть в дневник; пора уже подавать беседу «о св. храме», и я усердно таки взялся за нее. На дворе приходится бывать совсем мало, за эти дни я, говорят, осунулся, побледнел, исхудал. Ну что же? Зато написал беседу. А каких трудов и времени стоила она мне. Какая большая и малопроизводительная трата времени. А на переписку еще сколько пойдет: я ведь не прямо переписываю, а передумываю, опять исправляю. Но я все-таки ничуть не жалею об этом, не жалею потому, что велики, думается мне, плоды этой работы. Не в том дело, что я хорошо выполню ее, не удовлетворила бы, пожалуй, меня и хорошая отметка, если бы ради нее я трудился; затрата времени все-таки была бы большая. Достоинство этой кропотливой работы в том, что она закаляет мое терпение, настойчивость. Если я смог сидеть над такой сухой, малоинтересной работой, если иногда я даже с увлечением работал, то это подбодряет меня. Что значат большие способности, многознание без навыка к настойчивому труду и терпения? Несчастны эти люди: даровитости мало там, где для достижения цели нужен упорный труд: начавши дело, они обыкновенно бросают его наполовину и так вырабатывают, хотя и сильные от природы, но слабохарактерные, болезненно-самолюбивые люди. Впрочем, что жить рассуждая о даровитых людях? Если для них так необходимо терпение, то такие, как я, малоспособные, без терпения никуда не годятся, они не больше, как мокрая тряпка: жизненные обстоятельства и люди делают из них, что хотят, они не в состоянии противиться их влиянию, идея меньше всего может руководить ими; это - безвольные рабы, продавшиеся и продающиеся всему тому, от чего они зависят.

Март, 19. Закончил я, наконец, вчера свою беседу. В продолжение 9 дней я переписывал ее, 24 раза присаживался к ней, затратил 27 часов; вышло 4 полных писчих листа. Терпение готово было лопнуть, но я сдерживал себя: неблагоразумно ведь было бы спешить, чтобы только сбыть с рук работу, над которой уже затрачено так много труда и времени, и я утешал себя тем, что меньше осталось сидеть над своим сочинением, чем уже просидел. По окончании беседы я прочел ее и… остался недоволен: в объяснениях текстов много недоговоренного, много лишнего, нет той убедительности, чтобы у противника не нашлось слов для возражений, хотя есть мысли, которые мне кажутся и сильные. Есть неправильности, слог, особенно в начале, «тяжелый», только при конце, где и мысли, и выражения совершенно самостоятельны, я пишу увлекательнее, свободнее, неотразимее; впрочем, и в этом, может быть, ошибаюсь: мы ведь любим свое. Производительность моего ума, значит, очень низкая. Какие же плоды этого труда? Претендовать на то, чтобы беседа моя из всех 12 была назначена к произношению, я не могу: недостатков я нахожу в ней много; умело списавши откуда-нибудь, можно было бы избежать их, и потому соперников у меня много, потому что такой способ писания бесед у нас «всеобдержный». Если же я и произнесу ее, то заранее предвижу, какой будет успех: выслушают ее в зале собеседований полтора-два десятка семинаристов, которые от скуки и праздного любопытства зайдут в зал, а потом будут ожидать, чтобы поскорее окончилось чтение и ударил бы звонок на обед. Может быть, как-нибудь случайно зайдет еще старая, полуглухая баба. А больше кому же быть? Народ простой и знать не будет, что семинаристы хотят просвещать его. Как не радоваться? Награжден труд… Да, награжден, он не пропал безследно. Выполнил его я честно самостоятельно, с большим усердием, а это одно уже для меня не безразлично; если в моем труде мало пищи для ума, то много для воли: такие упражнения сглаживают нетерпение, непостоянство, неусидчивость, приучают к обдуманности в действиях, в характере насаждают много хорошего, укрепляют внутреннюю силу. Да и какая заслуга для меня была бы в том, если бы мне пришлось читать при многолюдном стечении народа? Самому своими силами нужно пробивать путь к успеху; такой способ надежен и постоянен. То, что добыто самим, что станет достоянием моей души, не легко будет растерять, как то, что зависит от людей, потому что они непостоянны. На себя надейся, тогда не страшны будут измены людей.

Март, 22. Сегодня в моей жизни было маленькое событие - я давал практический урок по Катехизису в образцовой школе и, видно, не дурно выполнил свое дело; последнее впечатление, по крайней мере, было хорошее. Я объяснял I член Символа веры; план выполнен не совсем точно, объяснения не без недостатка, хотя на подготовку я посвятил вчера часа два с половиной, сегодня три с лишним. В конце пропели «Отче наш». Против обыкновения Ивановский не задержал после урока учеников для критики, «чтобы не испортить хорошего впечатления». Слава Богу!


Потемкинская лестница, Одесса. Фото начала XX века.

Март, 23. Деловое время! Некогда занести в дневник даже важные события моей ученической жизни. Вчера я принялся за сочинение по догматике на тему: Учение Православной Церкви о св. Евхаристии как жертвы, и значение этого учения в жизни Церкви. Я предпочел писать на [эту тему]: больше в ней места для самостоятельного труда и ближе она к современной жизни Церкви Православной, есть где разойтись против сектантов. Это последнее сочинение в Семинарии, в нем отразится весь наличный состав моей души; все, что добыл я за время своего учения, что дала мне школа и что я сам внес в содержание своей личности: основательность, глубина, изворотливость моего ума, умение владеть пером, теплота религиозного чувства, кротость моей веры, настойчивость в труде - вообще, по сочинению можно будет судить обо мне. Сочинение это - высший пункт моего школьного развития. С Богом же за дело! До подачи осталось две недели. Сокращу свои занятия, лишнее же время все пойдет на сочинение.

Март, 24. Моя беседа оценена Стрельбицким в 3½ - отметкой самой маленькой, кажется, из всех - а вообще беседа написана учениками лучше двух предыдущих. Невозможно неприятно: трудился больше всех, а выполнил работу, оказывается, чуть ли не хуже всех; но было бы смешно и малодушно унывать из-за этого. Думать, что преподаватель отнесся пристрастно к моей работе, не оценил как следует достоинств, тоже необоснованно, потому что за прошлое сочинение он поставил мне 5-. Труд возьмет свое - я верю в это. Неудачи, как говорят об этом жизни великих людей, далеко не зло. Чрез них они шли к успеху, не скорому, но основательному, надежному. Такие же незначительные неудачи, как эта, только вызывают во мне желание бороться с препятствиями, коренящимися прежде всего во мне самом: в слабости моего ума и вообще в неразвитости моей души. Если же не преодолею этих внутренних препятствий, то как можно надеяться на победу тех, которые лежат не во мне, а во внешних обстоятельствах, в предрассудках, в невежестве? Сомнительно, чтобы могли быть прочными внешние победы того государства, в котором расстроена внутренняя жизнь, где царит застой, отсталость или безпорядки.

Март, 28. Вчера ходил в Епархиальный дом на духовный концерт дам - благотворительниц [из семей] духовного звания, исполняемый соборовым хором. Сильно расхвалили этот концерт присутствовавшие на нем в прошлое воскресенье, и я решил высунуться из своего затвора, хотя по дороге туда меня вовсю поливал дождь. С особенным удовольствием я слушал первую половину, а потом меня клонило ко сну; впечатление о нем у меня осталось хорошее, хотя и не сильное. Хорошо выполнен концерт с технической стороны, очень ослабляет впечатление отсутствие настоящего религиозного чувства в певцах, особенно там, где в песнопениях выражаются глубокие, выливающиеся из самой души мысли и чувства, как, например, в концерте «Помилуй мя, Боже»; искреннее чувство здесь ничем незаменимо, и даже изящно исполненные музыкальные вздохи звучат грубо, фальшиво, не захватывают души теми сильными порывами, которые изображаются и в содержании, и в мелодии. А в общем хор дал, что мог дать, и за это ему спасибо.

Март, 29. В. давал практический урок в образцовой школе по Катехизису. В его приемах преподавания, в обращении с учениками, в оборотах речи так много своеобразного, странного, не подходящего под общую мерку, что я невольно смеялся и во время критики тоже не мог удержаться, чтобы не засмеяться. Было что-то скверное в этом на вид безобидном смехе, на душе у меня снова скверно, мне стыдно и неприятно стало и за невыдержанность, и за то, что своим смехом я унижаю товарища. Это мелочь, но она показывает, что я не умею владеть собой. Отталкивающее впечатление производил этот смех на тех, кто понимал его, я невольно чувствовал это. Если бы кто мог проникнуть в самую сущность этого смеха, то почувствовал бы только отвращение ко мне. Когда я понял это, то настроение мое сразу опустилось. Много мне нужно наблюдать за собой, чтобы раскрыть пред собой свою душу.

Март, 31. Окончились занятия, Семинария отпущена на Пасху, еще не разъехались ученики, только все стали безалаберные, а чувствуется всем, что они уже не живут в школе, что ее ожидает запустение, и это невольно наводит грусть. И самому хочется домой; я рад, что скоро исполнится это желание. Мама прислала 12 р. на проезд, просит всех собраться домой на последнюю Пасху, потому что там разбредемся по свету. Бог знает, что будет впереди. Только мы не теперь попадем, а на Страстной неделе; и отговеться мне хотелось бы здесь, и сочинение еще не написано, да и дома только мешать будем в предпасхальных приготовлениях. Я и не думал быть эту Пасху дома, потому что это вообще редкость, за все время жизни в Семинарии второй раз, но мама - спасибо ей - сама приглашает к себе на праздник. Да и нужды особенной я в поездке домой не видел. Житейская же мудрость, простота души моей мамы оказались ближе к истине: пред разбродом, действительно, надо всем собраться. Это похоже на то, как пред отъездом из дому кого-нибудь все члены семьи присаживаются.

Апрель, 3. Вчера переписал, наконец, и подал сочинение по догматике. Не дешево обошлось оно мне, времени захватило прилично. Тема моя обширна, всего, что можно и даже нужно было сказать, я не сказал. Язык моего сочинения подчас тяжелый, растянутый. В мыслях часто нет строгой последовательности, сразу можно сказать, что они не к месту пристегнуты. Когда дело доходило до того, чтобы изложить мысли последовательно чистым литературным языком, то приходилось пасовать, я не знал, что и делать с этим сырым материалом, уже каялся, что написал так: лучше бы совсем не писать. И это доставляло мне прямо мучения. Меня осаждали мысли о будущем, одна другой чернее и страшнее, душа переполнена была горечью. Когда же удавалось открыться последовательному изложению мыслей, то я с двойной энергией брался за перо, и кое-что выходило. Одна из причин неумения последовательно писать - то, что я, не окончив одной мысли, брался за другую, вследствие чего запас скоро истощился; главную мысль я не отличал от второстепенной и писал все подряд. Я брал одну мысль и около нее группировал остальные: выходило ясно, последовательно.

Апрель, 5. Страстная неделя. Опять наступили дни говения, самоуглубления и молитвы. Мне нужно отдать себе отчет, и здесь я чувствую себя безсильным, не знаю, как успокоить мое безсилие: думать я почти не умею, анализировать прошлое тоже не умею - не знаю, как взяться за него, на что внимание обратить, хотя и вижу, что мое христианское настроение за это время понижено. Постоянно читая книги, я так свыкся с ними, что и думаю только по ним, а без них я как без рук. Это очень плохо: так они, пожалуй, могут и совсем убить способность мыслить своим умом, жить своей головой, чего я больше всего опасаюсь. А если я не разовью в себе этого дара Божия, то к чему же я тогда гожусь? Что готовлю из себя, как не безжизненного книжника? Такие однообразные занятия, во всяком случае, немало дают пищи для наблюдательности, для понимания жизни людей, а главное - себя самого. Неоткуда будет взяться ясным, глубоким мыслям, не пройдет идея в жизнь, нечем будет воспламенить ее, потому что переполнятся чужие мысли, не дадут сильного чувства, чтобы они вошли в плоть и кровь и потом выходили бы из самого дна моей души, захватывали бы все мои силы и способности, и для этого прежде всего нужно уметь самостоятельно обдумывать, чтобы в порядке была моя умственная сила, как и для питания необходим здоровый желудок. Значит, я сам обрекаю себя на прозябание, если живу только книгами. Забываю я мудрое изречение древнего философа Гераклита, кажется, что «многознание уму не учит», и это не пройдет безнаказанным. Попаду домой и попробую обойтись без книг: дум у меня много есть, уметь бы только разобраться в них; пред экзаменами же такая передышка тем более будет кстати.

Апрель, 19. Сегодня утром приехал из дому. Начну с того, что после такого длинного перерыва и писать труднее, может быть, впрочем, потому что после двух безсонных ночей в дороге чувствую себя немножко расстроенным. За пасхальную неделю я поправился, поздоровел - это все говорят. Время проводил спокойно, на воздухе, делал ежедневно прогулки на гору, за сим раздумывал о жизни, стараясь выяснить себя, свое мироздание, и о многом другом, касающемся меня и близких мне людей - родных и товарищей. Я обещал совсем не читать книг на Пасху, но не выполнил этого обещания в точности, о чем, однако, не жалею: прочел несколько глав «Из дневника студента» (про поездку к о. Иоанну Сергиеву)[1], и прочитанное всегда служило богатой пищей для мышления и возбуждало во мне доброе, жизнерадостное настроение. Заниматься не очень-то хочется, но все же я думаю, что дальше пойдет живее и лучше.

В Николаеве мне пришла в голову мысль отнести корзину с вещами с вокзала на пристань на своих плечах. Как будто странная мысль, если принять во внимание, что я мог бы и отвезти ее на извозчике, и что Петя сообща со своим товарищем действительно поехал. Но если странен поступок сам по себе, то здрава и велика идея, заставившая меня быть носильщиком. «Бедность, - говорят люди, - не порок», - а бегут от нее, как от чумы, и я сам почти невольно избегаю ее. Как можно мириться с таким противоречием? И я понес корзину не заказчикам, а по людной улице, чтобы пред всеми засвидетельствовать, что не боюсь бедности, что хочу стоять выше и вышних благ, и лишений. Я понес идею на плечах, которую для пользы людей и во славу Божию хочу нести до конца жизни.

Апрель, 20. (Вчера голова болела). В продолжении этого короткого пути я становился пред лицом насмешек - сам к двору несет корзину - а в будущем придется перенести их немало. Нужно заранее учиться привыкать к ним. Хочу, чтобы не было в моей жизни случайностей, чтобы не сломили они моих святых порывов ко Христу, а все чтобы было плодом свободного, разумного самоопределения. Нет хорошей жизни без самоотвержения, а мне-то ведь и хочется жить, а не прозябать. К высокому служению готовлю я себя. И бедность повсюду будет окружать меня и материальная, и еще больше душевная - всего себя нужно отдать людям, чтоб хоть сколько-нибудь заполнить ее, нужно научиться прежде и быть бедняком, в нужде сохранять свое человеческое достоинство, чтобы учить других тому же. Способности у меня маленькие, с ними только и теми знаниями, что я могу приобрести - мне грош цена; самый верный и надежный способ, каким я могу успешно действовать на людей - это пример своей жизни, сила влияния его неотразима, а без него я - медь звенящая. Помоги же мне в этом, Господи!

Значение своего поступка я выяснил у Пети; жалею только, что не сейчас же, как пришел на пристань; тогда говорил бы складнее, одушевленнее и впечатление оставил бы глубже. (Боже, как слабо и нескладно пишу я, хотя и говорю о том, что пережил, передумал; как много прорех в том, что сказал. В сознании моем есть гораздо больше, чем здесь, а записать не умею. Ничего - нужно работать).

Апрель, 20. Спятью душами из V класса осматривал после обеда около полутора часов пивной завод Санценбахера[2]. Так близко стоит он от Семинарии, и пиво его в большом употреблении, да и вообще заводы - большие по своему значению для людей произведения культуры, а я ни одного из них порядочно не осматривал, а о внутренней жизни их и совсем представления не имею. Вот и пришла мне еще до Пасхи мысль побывать на заводе. Впечатления от осмотра остались очень смутные: завод большой, основательно остановиться на всем некогда было, к тому же мы совершенно не подготовлены были к осмотру его, а объяснения, которые давал наш провожатый, были часто неясными, поверхностными, малопонятными. Да и где же это видно, чтобы сразу разобраться в таком явлении, над созданием которого многие, может быть, трудились всю жизнь, идея которого лежит в глубине жизни народной, которое и само по себе очень мудрено устроено? Для ума специалиста здесь бы много пищи, а с суконным рылом не суйся, - так что любопытство мое почти не удовлетворено.

Апрель, 22. Как трудно заправлять желаниями и настроениями людей! Что я говорю? Не заправлять, а объединять только их в одном общем деле, влить в них энергию, устранить нерешительность. Еще до Пасхи мне пришла мысль устроить экскурсию в Крым и на Кавказ. Желающих мало нашлось, но как я ни бился, как ни метался, не в состоянии был поставить дело на ноги: привыкли все жить на чужих хлебах, чтобы все им было готово, все за них делали другие, а взяться самим за дело не умеют и не хотят как следует. Много, конечно, зависит от меня: роль инициатора для меня нова: ни обдумать как следует предприятие, ни действовать осмысленно, решительно и смело, ни других возбудить к разумной деятельности и я не мог, больше кричал, суетился, другие тоже тянули кто в лес, кто в облака; так ни с чем мы и разъехались. Съехались, и опять повторилось то же: я из шкуры лезу, чтобы уже начать дело, а другие как будто заражены поголовно каким-то непонятным равнодушием и нерешительностью; хоть за шиворот бери и тащи за собой. Правда, что один, как говорят, в поле не воин. Наконец я взял с собой Жуковского V кл., пошел с ним к Спасскому и заявил о намерении учеников. От руководительства он отказался, потому что на лето ректор оставляет Семинарию, и обещал свою помощь. Теперь, даст Бог, дело пойдет лучше.

Апрель, 24. В суете прошел вчерашний день; в душе он оставил тяжелый, грязный осадок. Но вместе с тем мое поведение за вчерашний день показало наглядно, что такое я в настоящем своем виде. Мое христианское настроение, оказывается, существует только на бумаге, хотя я и так представлял его очень слабым. Я совершенно двойной человек. Избранные мной как несомненная истина руководящие жизнью принципы на поведении моем совсем не сказываются. На деле я как бы совсем забываю о них и руковожусь непосредственными ближайшими интересами, даже как будто стыжусь быть тем, кем я хочу быть - христианином. После обеда я ходил в Ботанику [Ботанический сад] на праздник учащихся средних учебных заведений Одессы, составляющих из себя гимнастическое Олимпийское общество; был молебен, потом древонасаждение и гимнастические упражнения. Здесь я присутствовал как зевака - не вызвало во мне зрелище работы мысли и чувства, и я ушел скучая. Потом пошел сниматься. Здесь я был расчетливым, бездушным торгашом; потом, когда своей настойчивостью в деле победил упорство фотографа, перед аппаратом сделал сладенькую улыбку на лице, как я вообще не знаю. Как же? Такое торжественное событие - все достоинство свое нужно показать. [много зачеркнуто]

Нет, скверный из меня писатель, совсем не умею я передавать своих переживаний. Только тяжело у меня теперь на душе. Пошло, глупо проведя день, во сне даже похабщина безпокоила меня. Наяву чуть мелькали в уме пошлости, во сне они отражаются в увеличенном, отвратительном виде, и за них я считаю себя отвратительным; не могу я быть спокойным тем, что я развратничал безсознательно. Это хотя и чудовищное, но близкое к действительности отражение ее.

В церкви я не в состоянии даже был стоять от какой-то неясной, но сильной внутренней тревоги и вышел, чтобы собраться мыслями; ничего не помню: остальное время прошло, как в полусне. Мое самочувствие было самочувствием отверженного. Я стоял, как истукан, - ни молился, ни крестился, а только ожидал, что скорее окончилось бы Богослужение. На душе мрачно, как в весеннюю темную ночь, - и больно, и оставаться так тяжело, и бежать от себя самого некуда… А что, если в этих строках я рассказал историю своей жизни? Говорят же пессимисты, что такая судьба у всех идеалистов. Да, пока идеализм мой будет на бумаге - другого лучшего чего-нибудь нельзя ожидать. Жизни же без разумного, практичного идеализма я и не хочу. Верю, что добро восторжествует, и не будет больше этих шатаний.

Пришлось мне сегодня быть свидетелем умирания человека от чахотки - Иосифа Леушинскаго, бывшаго товарища по классу, вышедшаго из III кл. Семинарии.

Апрель, 25. Незавидна была его жизнь: вырос он без отца, без матери, рано научился выпивать, любил погулять; человеком он был веселого нрава, безобидный, задушевный; врагов у него не было между товарищами - все любили его. Месяцев 5 назад он тяжело заболел, и вот уже около 2-х месяцев, как приехал, и у брата доживает последние минуты. Направляясь к нему, я думал по дороге, о чем удобнее говорить: о жизни ли, о смерти ли, о прошлом иль о будущем. Когда же очутился у постели, то увидел совсем неожиданную картину: на кровати в безпамятстве лежал маленький, высохший, изнуренный человек: кожа да кости только. Лицо обросло бородой, волосы растрепались. Из открытого рта неслись тяжелые, глухие, хриплые звуки. Зрачки его закатывались, и он то тяжело ворочал ими, то вдруг как будто сознательно открывал их и смотрел неподвижно в одну точку; в это время так и казалось, что вот-вот посмотрит на нас и заговорит - но скоро он опять закрывал их, а язык еще вчера отнялся. Лицо его выражало страдание. Жутко было смотреть на этот живой труп, смерть лучше такой жизни.

Апрель, 27. Богат впечатлениями вчерашний день - хоронили Иёсю Леушинскаго, умершаго позавчера в 5 ч. вечера. Еще после посещения его мне пришла мысль сказать над ним надгробное слово. Обстоятельства были как раз на руку моему желанию: позавчера я был дежурным на кухне: часа два утром я и употребил на обдумывания проповеди, вечером пришло известие о смерти - тогда я закончил ее.

Вчера был дежурным на кухне, и время занято у меня на подготовку проповеди, на бумаге она была окончательно готова, еще один час пошел на пробу в произношении, и я чувствовал себя в курсе дела. А в общем она стоила мне часов 10, не принимая во внимание то, что до произношения по пути к кладбищу я в уме повторял ее. Говорил я в ней о конечной цели, о задачах жизни и их содержании; с внешней стороны она нравилась мне: мысли изложены были стройно, последовательно, ясно, языком чистым, богатым сравнениями, даже изящным; вообще эта проповедь и легче далась, чем предыдущие классные сочинения, и вышла лучше их. Думалось, что и произнести ее не трудно; я заранее пожинал плоды своих трудов, самоуверенно вкушая приятность успеха, но пришлось раскаяться за мои мечты. Кладбище лежит на самом конце города, верст 20 от Петропавловской церкви, куда заносили покойника, шли мы путь 2 ч. с лишним, и хотя я чувствовал себя утомленным, но проповедь вовсе не думал «спортачить». В начале я был спокоен, но на фразе сбился, а после [зашел] совсем в тупик. Неловко продолжать было чтение, все в напряженном ожидании, я - терялся, прихожу в замешательство и никак не могу вспомнить - что дальше? К счастью, пришло что-то в голову, и я начал импровизировать, запутываясь и повторяясь. Дальше я то находил мысль, то опять терял - и уже совсем не мог овладеть собой и побороть волнение. Слово мое было безсвязно составленным. Так неудачно закончилось мое выступление в качестве оратора. Что ж дальше? Благодарю Бога за это. С каждым бывает такое. Если есть во мне задел способности мышления, то не может быть, чтобы обидела меня природа даром слова - не безсловесное же я существо. А если есть хоть маленькие задатки, то путем знаний и частых упражнений можно и совершенствовать. Неудачи тоже пойдут на пользу: предохраняют меня от самомнения и покажут настоящую цену искусности говорить.

После позора тотчас же началось веселье. Присутствующие при погребении покойника знакомые, между которыми было много девиц, товарищей, - семинаристы, как бы обрадовались, что окончилась, наконец, погребальная церемония; поднялся шум, веселый говор - совсем забыли и смерть, точно возвращались со свадьбы или веселого пира. Странным показалось такое поведение, но глядя на них и самому весело на душе, и грустно и приятно было смотреть на безпечную, жизнерадостную молодежь.

…Мы возвращались в Семинарию около полуночи.

Май, 1. Странное дело - работаю после Пасхи гораздо меньше, чем раньше, а к вечеру чувствую себя совсем разбитым, сплю как убитый до самого звонка; не кипит у меня работа в руках, а делается как-то вяло, и так хочется отдохнуть. Это совсем не вовремя, на экзамены мне нужны силы, нужно поберечь их. Вчера, например, на вечерне я стоять на начале не мог, а о молитве уже и говорить нечего. Сегодня, после продолжительного сна, я чувствовал себя лучше; на Литургии стоял бодрый, молился со вниманием. Чистое молитвенное настроение порождает в душе моей и чистые мысли, и добрые, хотя и непродолжительные движения сердца. Осязательно наяву чувствую в такие минуты, как справедливы слова Христа, что есть «единое на потребу», а суета житейская только удаляет душу от такого «единого» и производит еще большую путаницу желаний. После сердечной искренней молитвы я без всякого принуждения, а с охотой даже мог делать дело: пошел в военный госпиталь навестить больного не столько телом, но душой земляка. Тимофея Жежаля, зажиточнаго крестьянина; был отдан в свое время во второклассную учительскую школу в Кузовке, во время безпорядков вместе со многими товарищами был погнан оттуда и больше уже никуда не «попал», как ни старался, и так недоучкой и остался, хотя вкусивши початков просвещения, и работал без всякого руководства над своим образованием. По воспитанию человек богобоязненный, он под влиянием школы набросился на Ренана[3], на других безбожников, от природы с критическим умом, начал подвергать резкой переоценке веру Православную и вообще все, что раньше составляло предмет убеждений, а теперь зараженному сомнениями уму его представляется, как сплошной соблазн и неправда - и горькими оказались плоды такого просвещения - он стал сам атеистом. Но не погасла в душе его искра Божия, он ищет Бога, он хочет знать Его. Но не так-то легко строить вновь разрушенное: и книг у него не было, и поговорить не с кем, и самому разобраться в том, «что возбуждает сомнения» - тоже мало сил, а внутренний голос, между тем, требует решения вопроса миросозерцания, дальше так оставаться нельзя, в душе тревога, сам себе навязал в полную голову вопросы: кто такой Бог? Есть ли Бог и где Он? И вот послал меня грешника Господь к нему. Он открыл мне свою душу, и я увидал в нем близкого себе человека, родного брата по прошлому, я понял его смятения и, хотя давно знал его, но за один вечер сдружился с ним. Как умел, разрешал ему вопросы религии, с живым сочувствием отнесся к нему и обещал и дальше свою помощь в деле выработки мировоззрения. Взяли в солдаты, он упал с лошади, [повредил] кость на ноге; после Пасхи оканчивался срок, ему нужно было ехать опять в армию, мы сговорились переписываться. Не случайно он попал в Одессу - и теперь долечивался в госпитале. Я уже один раз был у него, а теперь нес ему две книжки, написанные общедоступным языком: «Верить ли мне в Бога или не верить?» и «Иисус Христос Бог», взятые из ученической библиотеки. С ним я беседовал около двух часов, но сильного впечатления своей речью я не произвел - нет в ней той внутренней непосредственной убежденности, которая дается только пламенно верующей душе и, как ток электричества, передается слушателю. Да и мысли свои не умею излагать ясно, после доводить дело убедительно. Не научила меня этому школа, так, Бог даст, и сам научусь. Верю, что это не неустраняемый недостаток.

Май, 4. Легче было писать дневник, когда я не вдавался в длинные подробные описания и рассуждения, а заносил свои впечатления в виде кратких заметок, а теперь напишешь и выжидай, когда представится новый случай и время, и охота писать как-то пропадает: многие стороны моей жизни вследствие этого - совсем ускользают из дневника, случаи, может быть, и самые характерные и существенные для истории моей души.

Много суеты и безпокойств доставляет экскурсия. Были такие мысли, когда она находилась чуть ли не на волосок от смерти, а публика совсем скептически смотрела на нее, но восстановилась опять же в еще более великолепном виде. И руководителя мы не могли найти, и по направлению нашей экскурсии не встретили поддержки со стороны начальства, потому что циркуляром Св. Синода предписывается устраивать путешествия с религиозно-патриотическими целями, и не по карману семинаристам было бы ездить по Кавказу, и другие препятствия помельче. Тогда у ревнителей экскурсии возникла мысль побывать на Старом Афоне; нашлось и больше охотников, и взялись за дело энергичнее. Кроме этого нам предоставляется случай побывать в Румынии, в Болгарии, проехать через Турцию до Царьграда, и обойдется эта экскурсия дешевле, чем на Кавказ. Начальство относится к ней даже сочувственно.

Май, 5. Не помню такого дня, когда бы суетливость так выбивала меня из обычной колеи жизни, когда бы так сильно обнаруживался мой подвижный темперамент, как вчера. После 4 урока я ходил в Турецкое консульство, и турки к экскурсии отнеслись с нескрываемым недружелюбием и меня приняли враждебно. Этим, конечно, они не запугают нас, и чрез Турцию все равно нам надо ехать. В Румынском же и Болгарском консульстве приняли самое живое участие. Вечером было заседание Правления, между прочим, представлен был на обсуждение членов и вопрос об экскурсии. За заседание так набегался, что потом совершенно не мог заниматься. Экскурсия, казалось, проиграна: к ректору мы совершенно не ходили, не заявили даже, что собираемся ехать на Афон, не успели, а он человек самолюбивый, инспектор тоже вел себя так загадочно, хотя в беседе с нами к экскурсии отнесся сочувственно, на своего фаворита о. Галактиона кричал, что он «туда же лезет», в инициаторы. 6 класс, как оканчивавший, тоже как будто не имеет права участвовать в экскурсии учеников, и другие безконечные затруднения. Пропало дело, окончились волнения, и я в самом деле был спокоен, не мог уже волноваться, потому что переволновался раньше. Я уже думал совсем отказаться от начатого дела и покориться воле Божией и начальства, только старался, чтобы не овладело мной недовольство судьбой и вражда к тем, кого молва винила противниками экскурсий. Но дело оказалось не в таком-то скверном положении, как мы думали, нужно только работать не покладая рук и напрячь все свои умение, усердие и изворотливость. Боже, помоги.

- Погибла наша экскурсия, пропали все наши труды, время, напрасно мы тратили силы, осталась только тоска по мечтам об Афоне. Ходили мы сегодня с Ивановым Г. к ректору, он оказался самым ярым противником экскурсии на Афон. О, если б у меня было перо художника, чтобы описать нашу беседу. Как только мы вошли к ректору[4], он наперед заявил о том, что напрасно мы хлопочем - ничего не выйдет, и сейчас же начал излагать нам свои доводы. Они сводятся к следующему: экскурсия на Афон не соответствует целям ни религиозным, ни патриотическим: только и того, что увидим монастыри и «бородатых монахов»; нужно сначала ознакомиться со своими - русскими святынями, а потом уже и за границу ехать, хотя если бы экскурсия направлялась в Иерусалим, то он был бы согласен; Афон и сам по себе не имеет особенной [значимости?] в сравнении с русским святынями; не станет времени для нас, чтобы спасаться с Афоном и Константинополем. Это главная причина. Говорить еще что-нибудь здесь не приходится, они сами за себя лучше говорят. За 20-минутную беседу мы слышали еще и получше возражения. Каждые слова ректора - ненависть к нашей затее, закрашенная, правда, доброжелательством. Когда мы говорили, то он старался подорвать и достоверность наших суждений и свести все к тому, что и рассуждаем, как дети, и не понимаем за что беремся, на Афон же только для того и едем, чтобы у монахов вина напиться и прогуляться, а это дело серьезное. Когда он открывал рот, то мы уже заранее знали, что он думает какое-нибудь новое препятствие. Относительно 6 кл. он сказал, что в числе учеников мы совсем не можем ехать, мы самостоятельные люди, такая воля высшего начальства, хотя инспектор и советовал нам просить об этом ректора же. Много еще о чем мы говорили, все-таки убедились, что с ректором каши не сваришь. Уходя от него, я и высказал это. Как много ни говорили мы, но везде доказательства, сказал я, для нас неубедительные. Мы затеяли доброе дело, но вы не хотите помочь нам; на вас лежит нравственная ответственность за это.

Май, 6. Еще не окончена история экскурсии. После беседы с ректором я совсем было повесил нос, но Иванов Г., затеявший экскурсию на Афон, еще не пал духом и меня убеждал не слагать оружие так скоро и не терять надежды. Подумал я, решил, что противоречия убеждениям религиозным не будет, если даже я пойду против ректора, потому что Божие дело, и смелый план возник у меня. Нежелание ректора удовлетворить нас я счел сплошной несправедливостью, безбожием и насилием. Добиться своего я вздумал помимо начальства. Наметивши, как оказывается, очень неудачно, в руководители о. Иоанна Стрельбицкаго, я думал обратиться чрез него к Архиепископу и дело наше представить во всей ее наготе, а если и он не тронулся бы нашей просьбой, то апеллировать в… Святейший Синод. План этот на общей сходке экскурсоводов вечером я поведал и им. Нечего говорить, что меня сразу же осмеяли, а некоторые внушительно заявили, что в Семинарии и у стен есть уши. Между тем мне план этот, когда только возник, казался вполне осуществимым в самом скором времени. Это был громкий протест во имя правды; протест при этих условиях неосуществимый и поэтому безрассудный. Мнения о том, как действовать дальше, разбились, наконец, после долгих споров, разногласий пошла [делегация] к Спасскому, он совсем отбил у нас охоту поехать на Афон. Экскурсию мы решили совсем оставить, вечная память ей; будет хоть наука следующим экскурсантам.

А в общем-то и вчерашний день весь пошел на хлопоты об экскурсии, неприятно, что все наше дело, все труды так и пропали; а ведь вчера у нас окончились занятия, завтра письменный экзамен и через три дня устный, нужно подготовиться, каждая минута дорога.

В спальню я пришел утомленный, разочарованный, недовольный собой и всеми. Молитва меня успокоила. Из ответа выношу то убеждение, что суета, безпокойная, трескучая деятельность не может способствовать духовному совершенствованию, разве только что в качестве отрицательного двигателя. Мои представления о жизни и действительность не похожи друг на друга, нужно больше присматриваться к ней. Нельзя искать правды у людей, если в себе самом ее нет, иначе и правду легко обратить в неправду, во имя добра будешь насаждать зло. К ректору я не чувствую вражды, мне только жаль его, что он так ослеплен какими-то своими, очевидно личными взглядами, что не хочет, а, может быть, и не может уже замечать того, что ничего хорошего из этого нет, а своими действиями только подливает яду в души молодых людей и без того озлобленных на него.

Май, 7. Сегодня во всех классах были письменные экзамены, у нас - по гомилетике. Я писал «Поучение при открытии в приходе общества трезвости», писал целых 4 часа. Производительность маленькая и не высокой пробы, но я радуюсь за то, что писал вполне самостоятельно, а впрочем, не вполне - это неумелая комбинация раньше слышанного и теперь явившаяся мне мысль. Подал я свою работу позже всех учеников, учителя разошлись, в учительской никого не было.

Май, 10. Голова тяжела, как свинец. Сдал раскол и обличительное богословие. Занимался я не очень напряжно, но опротивел мне раскол до тошноты. Мне казалось, что не пройду всего, на сегодня еще осталось больше 30 листов, на свежую голову я и прочел их пред экзаменом, и теперь такое помутнение, как будто занимался целый день. За ответ свой я боялся, потому что все-таки скверно знал курс, но отвечал хорошо. Очень важно для ответа перед выходом просмотреть хоть начало билетов, только не перед самым выходом, а немного раньше, чтобы мысли были в порядке.


Митрополит Одесский и Херсонский Анатолий.

Май, 14. Еще в тот вечер, когда окончательно расстроилась экскурсия на Афон, появилась мысль поехать на Афон самостоятельно, не втягивая начальства. Так на пути меньше препятствий. Иванов на днях ходил и к председателю Палестинскаго общества и принес от него добрые вести. А сегодня после обеда я ходил к Епископу Анатолию[5], тоже узнал, что нужно было, но жалею, что так непроизводительно пропало целых 4 часа, жалею потому, что можно было затратить на все это часа 2, сходивши в Консисторию. Зато поступком, мне кажется, я безсознательно поднял влияние на товарищей.

Май, 17. Целых четыре часа от обеда не могу заниматься: в теле чувствую недомогание, спать хочется, вспоминаю с трудом и скоро забываю же. Свежий горячий завтрак и обед отняли у меня все слова, я совсем изнурен, как будто после тяжелой работы: то же случилось со мной и дня три тому назад. Ослабел до минимума. Я стал ниже скота, не могу управлять даже животными потребностями своей природы, где же тут жить духовной жизнью? И вот так противно, и на душе еще гаже. Не хочу ничего пить, ни ужинать.

Май, 18. По предложению о. Галактиона, с которым я готовлюсь к догматике, мы, вставши в 5 утра, пошли в Пантелеймоновское подворье на отдание праздника Пасхи, в надежде услыхать пасхальное богослужение. Литургия, оказалось, начиналась только в 6 ч., и мы возвратились обратно. После чаю заниматься было особенно тяжело, сильно клонило ко сну, голова болела. Мы вздремнули часа два, но рвения этот отдых почти не подбавил, занятия идут все так же вяло. Я к тому чувствую еще со вчера нездоровым, желудок мой, по-видимому, совсем не изъявляет согласия помогать мне учиться, и ничего с ним не поделаешь. Хоть плачь, а негде взять энергии. А я, по правде говоря, боялся было воздержания, как бы не отказать - сил, мол, не хватит для начинаний, а вышло как раз навыворот. Вот она, судьба невоздержания… Организм не мирится с насилием над ним, не позволит он, чтобы человек обращал себя в животное. И никакие оправдания не изгладят тех начальных последствий, которыми неминуемо сопровождается нарушение правильного хода его откровений. Честь ему за такую заботливость о здоровье человека. Нужно внимательнее относиться к его требованиям; чрез невоздержание глубже постигаю истинные запросы организма; он не враг поста, а скорее покровитель.

Май, 24. Была Церковная история - экзамен, наверно, самый трудный из всех; я потратил много сил, ни к одному экзамену не готовился так усиленно, ни за один так не истомился, как за этот, хотя в году учил исправно и добросовестно, не пропуская ни одного урока. По заведенному испокон веку порядку ученики писали шпаргалки для этого экзамена. Я тоже написал свою, написал даже два раза, потому что первую трудно было читать - слишком мелким шрифтом я написал ее и неразборчиво; но пользоваться ими не пользовался. Это пособие для слабых или лентяев и трусов, а я хочу на экзамене показывать, что честным трудом приобретено мной за год, в надежде, что не буду посрамлен. И я не ошибся: труд вызволил. А по существу-то дела, пользоваться шпаргалками и неразумно: если бы даже и не ответил хорошо, то и не беда: меньше не поставили бы, что стоит; а я ведь хорошо повторил курс. Стоит ли делать такой подлог, если все равно придется обнаруживать, что есть в голове, и больше неоткуда взять, скудоумия ничем не подменишь. Так не лучше ли быть на деле лучше, чем краснеть за хороший, но фальшивый аттестат?

Май, 27. Вчера утром я пришел к о. Галактиону, чтобы заниматься. Шутил надо мной, что я поздно встал, он предложил мне поучиться у него скорости в жизни. Я также шутливо ответил, что он ведет жизнь вовсе не строгую в Семинарии, не доказал еще этого. Дальше, побуждаемый его настойчивостью, я начал перечислять, в чем выражается эта нестрогость жизни: сказал, что он любит хорошо покушать, не может есть черного хлеба, чай любит пить очень сладкий с лимоном из Румынии, после праздников проводит изысканные кушанья - и только. О. Галактион сразу же нахмурился и попросил продолжать дальше; я сказал на это, что лучше другим разом поговорим об этом обстоятельстве. Шутка перешла в серьез. Он обиделся, вышел из себя, в раздражении сказал, что я не понимаю ни его, ни обстоятельств и условий монашеской жизни, что я грубо оскорбляю самую благородную часть его души и просил, чтобы я совсем не говорил об этом. Я был в недоумении. Он поспешно набросил рясу и, хлопнув дверью, вышел. Целый день мы не говорили, а сегодня после обеда я пошел к нему объясниться. Оказывается, что мое замечание о строгости его жизни было последней каплей, переполнившей чашу его негодования против меня, хотя с виду мы и были друзьями. Я, оказывается, только затем и сошелся с ним близко, чтобы получше изучить, узнать его жизнь и потом колоть ему в глаза его недостатками, что издавна уже он только и слышал от меня обличения и укоры; что мнения мои о людях в сущности есть пересуды, что они мелочны, узки, односложны, пристрастны, и сам я упрям; что любил он меня раньше, как брата, но положительные люди и сами недоверчиво относились ко мне и к искренности моей хорошей жизни и ему внушали соображения, и теперь окончательно убедился в правдивости своих подозрений. Во многом ошибся, прежних отношений между нами не может быть, но против меня, сказал он, ничего не имеет. Тогда я пытался сказать ему то, что я думаю о нем, что говорят о нем ученики, в каком положении он находится и в отношении к себе самому, и к товарищам, и к людям вообще, какой непрочной вследствие этого была и наша дружба - но он и слушать меня не хотел, резко заметил, что не нуждается в назиданиях, что я горд, а если я хочу продолжать - вон дверь. На гнилых нитках держались наши добрые отношения, на непонимании, на самолюбии, что ж удивительного, что они так неожиданно и легко лопнули? Один такой случай еще бы ничего, а что если и со другими товарищами и людьми у меня такая же непрочная связь, если я в себе самом ношу это гнилое начало? Если я и вправду такой, каким я представляюсь о. Галактиону? Тогда не ищи себе оправданий, не вини других, если будут еще повторяться подобные же случаи. Я и теперь уже вижу, что я и мелочен, и самолюбив, и есть у меня склонность читать назидания, и суждения мои крайние, да чего только нет во мне. Благодарю Бога и за это; я и теперь буду внимательнее к себе, а на о. Галактиона не имею злобы.

Вчера вечером я ходил к Евг. Димитриевичу Гекеловскому на квартиру; нужно было узнать, поедет ли он на Афон; эта цель была собственно зацепкой, а главное, мне побеседовать с ним о своей будущей жизни, послушать на этот счет опытного человека. Просто, но душевно говорили мы о будущем, о женитьбе (страшно даже писать об этом, первый раз это слово употребляю относительно себя), о священстве, о молитве, вообще больше о духовных предметах; я и не заметил, как прошло полтора часа. Редкий человек Евгений Димитриевич, славный человек. Он просто и горячо верит в помощь Божию, в непосредственное участие Бога в судьбе человека! «Появятся вот тут (указывает на грудь) добрые намерения сделать что-нибудь - значит Бог хочет, чтобы так было, и я уже не могу отказаться от этого, а нет этого - значит не угодно Богу. Вот захотелось мне в прошлом году поклониться мощам Преподобного Серафима Саровского, - я и поехал, а не хочет Бог, чтобы я был монахом - что сделать? Пусть Бог сам наставит меня, укажет, что делать, а вот священником, так я был бы… Только вот что смущает меня: вид у меня такой, что смеяться будут надо мной. Это грешно, наверно, так думать, да что ж сделать… Такой уж я… Видно, нет на то воли Божией, чтобы мне послужить Ему в этом сане; недостоин я его - потому что великое, святое это служение». Так умиротворяюще действует на душу такая смиренная речь. Мы расстались, несколько раз поцеловавши друг друга. Я так умилен был беседой с ним, что хотел поцеловать ему руку, но он поспешно отдернул ее… Добрый старичок.

Май, 29. Трудно узнать себя самого, определить, какими мотивами руководиться в своих поступках, часто безсознательно, еще и трудно заглянуть в чужую душу и судить о человеке. Как не составить мнения о человеке, если с ним в близких отношениях? А между тем и это кажется чрезвычайно сложная задача для человека, не знающего своего внутреннего мира, пожалуй, и совсем непосильная. Нельзя судить о человеке, пока не раскусил его, как себя самого. Вчера я около двух часов говорил с о. Галактионом, он представляется теперь мне в несколько ином свете, и благодарю Бога за это. Мы примирились…

Май, 30. Опасно судить о человеке по делам только его: они не выражают всей глубины и разнообразия внутренней жизни. Есть еще и намерения - они тоже ценны пред Богом, они же сообщают смысл и достоинство и внешним делам человека.


Одесская Духовная семинария. Фото начала XX века.

Июнь, 3. Общее среднее образование, в особенности богословское, дало мне в руки метод познания, и я знаю, как и где эти знания приобрести. Дало мне в руки фонарь, с которым я мог разобраться и понимать самые разнообразные явления жизни, могу давать более или менее верную и своеобразную оценку и людям, и жизни. Так-то оно так. Но, Боже, как тускло и блекло светит этот фонарь, светит, а не греет. И сам в себе я ни холоден, ни горяч. А кругом тоже безпросветная темень и холод… Скорее, скорее надо побороть это безразличие, пора приготовить душу свою для того, чтобы Господь зажег в ней огонь веры и любви к миру, и этим светом разгонять и мрак, и невежество, и всех представителей духов злобы и ада.

Июнь, 4. Теперь женился товарищ Павел Тихонов. Утром вчера был экзамен по гомилетике, а вечером - свадьба. Утром [он] - ученик Семинарии, а вечером - глава семьи. Поспешил он так со свадьбой потому, что на Петра и Павла будет рукоположен во диаконы Епархиальнаго дома.

- С радостью и чувством благодарения Богу пишу о вчерашней победе над самим собой, победа во мне благоразумия и страха Божия над чувством товарищества и чувственностью. Несколько дней тому назад В. вместе с другими товарищами пригласил и меня к себе на вечерку в память окончания Семинарии. Я, не подумавши, согласился. Но раскаялся. Чего я пойду туда? Пить я не могу и не хочу, а самое-то сердце вечерки этой и есть выпивка. Сидеть же меж пьяными - противно, нужно значит и самому быть пьяным. Брань, ставшую как бы неправильным украшением в товарищеской беседе, придется слышать вдвойне, а я так их наслушался досыта - пусть хоть теперь отдохнут уши. От папирос дым будет стоять клубами - и для здоровья вредно. Если есть что интересное - то это в последний раз побывать в кругу товарищей, понаблюдать за кутежом, понять психологию пьяного и вообще ближе узнать такую жизнь, а не по описаниям, какие есть у Андреева[6]. Но какое же отношение имеет все это к основному интересу моей жизни - к нравственному усовершенствованию души? Что такая компания может привнести в мою внутреннюю жизнь, кроме разрушения того, что с таким трудом собирается и создается? Разве что учиться добру чрез познание зла, чрез наблюдение над нехарактерными явлениями? Но этот путь очень скользок и ненадежен. Если праотцу Адаму не посчастливилось на нем, то где уж нам грешникам идти по нему? Прикасаться к грязи и не запачкаться - это ведь было бы чудом, возможно разве для избранников Божиих, а простому смертному довольно следовать и совету Давида: Блажен, иже не иде на совет нечестивых; в этих словах - величие истинного мудреца, просвещенного Богом, и поэта по душе. Жизнь должна быть проникнута одним началом, и ни малейший поступок, ни одна мысль даже не должна быть вне его контроля; все исходит от одной идеи и направляется к одной цели - вот настоящая жизнь. И я решил остаться дома и время провести лучше в размышлениях о прошлом и будущем, сосредоточенно. Но пошел я на свадьбу - тянут на выпивку и трезвенника: посидеть в последний раз в кругу товарищей, поговорить, тем более что пойдет почти весь класс. Я не устоял и с легким сердцем пошел, предварительно убедивши себя, что решения даже окончательные не могут иметь безусловного значения. Мы проходили уже по мосту, как я случайно очутился позади всех. Настроение мое понизилось, в голове клином стоял вопрос: зачем я иду? Я замедлил шаг и начал резко отставать… Бежать назад… Пред товарищами неловко, сердиться будут. Я остановился: вперед или назад? Несколько минут я стоял в нерешительности, взвешивая мотивы, наконец, снявши шапку, помолился, перекрестился и направился в Семинарию. Пришел в спальню - ни души. Один… Искренняя молитва внесла в душу мой мир и спокойствие совести. Теперь, узнавши, как там проведено время, еще больше рад, что не поехал. Дай Бог и в будущем так побеждать в себе врага.

Июнь, 7. С Семинарией все уже окончено, а я все еще сижу в ней, пока непонятно, в надежде 11-го совсем оставить ее и перебраться на пароход. Акта - завершительнаго акта семинарскаго учения, ежегодно читаемого в присутствии учеников в актовом зале, - в этом году не было: Арх. Димитрий живет теперь в монастыре, далеко от Одессы.

Июнь, 8. Бросил писать, все некогда. Продолжу. В воскресенье пред обедом я ездил ко Мих. Синецкому, возвратился только к ночи. От него компанией ездили на Андреевский лиман, - это ведь достопримечательность - краса и сердце Одессы. Дома - Саша сообщил мне, что из дому пришла телеграмма, - просят меня приехать домой: мама больна. Я так уже и решил завтра поехать, жалею только, что пришел назад: раньше отхода парохода. В голову начали приходить тревожные мысли - одна другой безпокойнее: больно было на сердце, так трудолюбива, страдальчески, даже мученически проведена жизнь из-за нас - детей, так много перенесено невзгод и несчастий, так пора бы отдохнуть старухе, а все нет и теперь покоя… А если не будет его и там за гробом? Если и там одни мучения? Если болезнь теперь же закончится смертью и не будет времени принести покаяния за свою многогреховную жизнь?.. И от таких мыслей становилось еще тяжелее. Я плакал и молил Бога продлить жизнь, пощадить ее, наконец, не удержался и зарыдал. Меня начали унимать, а Саша сказал, что если бы с мамой было что-нибудь серьезное, то вызвали бы нас обоих, а так Петя нуждается в поддержке, так как он один около мамы. И он, думавши было остаться на лето в Одессе для подготовки в университет, согласился вместо меня [поехать] домой, пообещавши сейчас же дать телеграмму, если маме будет грозить серьезная опасность. До сих пор ничего нет: все, значит, слава Богу, благоприятно. Мне же нужна взаимопомощь с документами. Ужасная морока с этими документами, беда иметь дело с Консисторией. Со мной еще обращались любезно и выражали готовность поскорее все сделать, но прямо после вымотали душу за эти два дня, а тот, кто пользуется правом уважения за толстый ли карман, за образование ли или за безпрекословное почтение - так совсем несчастные люди, мученики консисторского формализма - им, наверно, только и остается, подобно праотцу нашему, многострадальному Иову, проклинать день своего рождения и день, когда они захотели иметь дело с Консисторией. Не знаю, где бы взять того терпения, если бы еще пришлось ждать сегодня, хотя нужно еще и завтра идти. Глупо и безтолково становится ожидание, если не знаешь, дождешься ли что-нибудь, - а ожидать надо: либо сиди смирно, либо обивай пороги, уходить нельзя, потому что иначе нельзя получить, что нужно. Я начал выходить из себя, невольно закрадывалась злоба и на такие порядки, и на людей. Но тогда же я увидел себя неправым. Все равно раздражаться и гневаться на людей: это противно правде Божией - правде взаимной любви друг к другу. Раздражительность влечет за собой несправедливость, а несправедливость разъединяет людей, делает их врагами. Поэтому разумнее всего было терпеть и спокойно ожидать, представляя себя постоянно как бы пред лицом Божиим - всесведущим, всезнающим, всегда и от всех людей требующим покорности Своей вечно единой святой воле. А чтобы эта покорность была свободным актом, нужно вдумчиво относиться к тому, что раздражает нас, и понять, что - то болезнь, ненормальность; как болезнь, она и требует способного, разумного отношения к себе. Мне же, сознавшему теперь свою ошибку, остается только пожелать, чтобы не остались мертвыми эти рассуждения, а проникли насквозь в мое сознание и оттуда проникли в жизнь, воплотившись в отдельных случаях и сделались бы настоящими руководящими мотивами и нормами моей деятельности.

Еще одно явление стоит записать, потому особенно, что я участвовал в нем и отдал на него много времени. Вчера утром приехали к нам в Семинарию экскурсанты, киевские семинаристы. Поедут в Крым и на Кавказ: люди взялись за дело значительно резвее, чем мы, и теперь вкушают плоды своего труда и предусмотрительности: у них вышла экскурсия, а у нас нет. После чаю вечернего я пошел на море: вода была холодная, купались всего несколько людей, остальные катались на лодках, в том числе и я (это тоже первый раз за время пребывания в Одессе, раньше часто норовились покататься, да все не удавалось). Потом мы пошли на выставку. Сегодня утром они уехали, ничего, собственно, не увидевши в Одессе, и так не богатой достопримечательностями. Есть между ними славные, сердечные люди, я распрощался с ними на пароходе, один проводил их из Одессы.

После отъезда семинаристов наша Семинария нагоняет тоску: в здании ни души; не слышно ни звука. Иконы, картины, карты сняты, пол усеян бумажками, парты, скамейки покрыты густым слоем пыли - поведешь рукой, будто мелом по доске. Видно, пора уже и нам убираться отсюда подобру-поздорову, не жильцы мы здесь; еще по милости кормят, поят, а то могут и попросить удалиться: свободные граждане ведь; обременять собой семинарскую казну не имеем права.

Июнь, 9. Вчера вечером ходил к ректору прощаться. На мою просьбу сказать, что он думает обо мне, о моих умственных способностях, о нравственных силах и стремлениях, он ответил, что до VI класса он смотрел на меня, как на обыкновенного серого человечка и не замечал за мной ничего, что бы выделяло меня в ряду других учеников. В VI классе я особенно выдвинулся в глазах корпорации, по всему видно было, что в душе моей произошел крутой перелом: я стал трудолюбивее, любознательнее, развитие мое быстро продвинулось вперед, видно, что теперь только начал сознательно относиться к жизни и свободно определять себя к деятельности. Особенно это обнаруживается в моих сочинениях. И ничего не было бы лучше, если бы я продолжил еще в Академии свое образование. Лучше всего поехать в этом же году, потому что потом будет труднее поступить. Даже усиленные домашние занятия, м.б., не смогут дать то, что дают занятия в школе: не будет той учебной атмосферы, которая незаметно для нас самих дает нам знания. Это истина, засвидетельствованная опытом многих откладывавших поступление в высокую школу. Бояться недостатка в средствах тоже нечего: хорошо зарекомендую себя, сейчас же окажут помощь - либо после Рождества, либо на следующий год могут принять на стипендию. Семинария тоже может помочь, зная бедность мою и мои стремления учиться. Тут же и дал мне программы двух Академий: Киевской и СПб. Я с своей стороны сказал ему, что рад бы продолжить образование, но в этом году уже решил остаться на должность, на следующий же год, если не будет непредвиденных препятствий, употреблю все усилия, чтобы попасть в Академию, а зиму употреблю на подготовку.

После ректора я посетил о. Иоанна Стрельбицкаго - преподавателя раскола. Этот человек - совсем в другом роде, и советы его тоже иные. Человек он уже поживший, в прошлом году праздновал 25-летие своей педагогической деятельности. Его излюбленная стихия - практика жизни, и все, что он говорит и делает, чего ищет сам и другим рекомендует - все движет разумом, осмысленным расчетом. Характер у него веселый, добродушный, но порой неловко даже становилось, слушая от священника, служителя Божия, узко-практические, чиновничьи взгляды. Смысл службы в чинах и наградах, на образование у него тоже [такой] взгляд. Поступать в Академию он тоже советовал, и хотя по другим соображениям, но тоже в этом году; впрочем, он говорил, что самообразованием тоже можно дополнить свое развитие. Сегодня вечером зайду еще к К.Н. Спасскому, с ним найдется о чем поговорить. А сейчас перебираюсь в Ильинское подворье, послезавтра же - в субботу - выезжаем. С дневником, по-моему, придется расстаться, перепишу его в книжечку. Итак, до свидания!

Продолжение следует.



[1] Вероятно, речь идет о поездке к св. праведному Иоанну Кронштадтскому († 1908 г.). Автор книги известен под инициалами В.М.

[2] Одесский пивоваренный завод. Компания учреждена в 1895 г. известным одесским предпринимателем немецкого происхождения Вильгельмом Ивановичем (Иоганновичем) Санценбахером, в 1890 г. открывшим на своей собственной даче в Одессе пивоваренное производство. Производственные помещения завода были возведены по проекту архитектора Бруно Бауэра. Завод Санценбахера располагал самым современным на тот момент оборудованием и не имел себе равных по техническому оснащению. Пиво производилось по классической технологии с выдержкой в 60 суток, разливалось в дубовые бочки емкостью 90 и 180 литров, а также в фирменные бутылки светлого и темного стекла, и фаянсовые кувшины с фарфоровыми пробками. Все пивовары одесского завода были немцами. Объем выпускаемого пива составлял 600 ведер в день двух сортов - мюнхенского и пильзенского. После национализации в 1920 г. завод переименовали в Пивзавод № 1. В постсоветскую эпоху бывшее предприятие было приватизировано и получило название Акционерное общество «Гамбринус». В 2007 г. бывший завод Санценбахера сгорел.

[3] Эрнст Ренан (1823-1892) - французский историк и филолог, либеральный «богослов», автор известной книги «Жизнь Иисуса» (1863), в которой отрицаются церковные догматы.

[4] Ректором Одесской семинарии в 1911 году был Константин Васильевич Бречкевич (с ноября 1906 года).

[5] Митрополит Одесский и Херсонский Анатолий (Андрей Григорьевич Грисюк, 1880-1938), церковный историк. Арестован в 1936 году. В 1938 году скончался в лагерной больнице. В 2000 году причислен к лику святых Новомучеников и Исповедников Российских.

[6] Леонид Андреев (1871-1919) - популярный писатель, родоначальник русского экспрессионизма. Прославился в том числе эпатажными произведениями.


89
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
2
Пока ни одного комментария, будьте первым!

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru