Первая исповедь

«Крупинки» писателя Владимира Крупина.

Об авторе. Владимир Николаевич Крупин родился 7 сентября 1941 года на Вятке, в селе Кильмезь Кировской области, в семье лесничего. Православный писатель, первый лауреат Патриаршей литературной премии (2011). Работал в газете, служил в армии в Москве. Окончил филологический факультет Московского областного педагогического института. Работал учителем русского языка, редактором в издательстве «Современник». Широкую известность получили его повести «Живая вода» (1980) и «Сороковой день» (1981). Главный редактор журнала «Москва» (1990-1992). С 1994 года преподаватель Московской Духовной Академии. Сопредседатель Союза писателей России. Живет в Москве.

В Сережином классе у многих ребят не было отцов. То есть они были живы, но жили отдельно. Кто сидел в тюрьме, кто куда-то уехал и не оставил адреса. Сережин отец приходил раз в месяц и приносил подарки. Достанет игрушку, посидит, они сыграют в шашки, и скоро уходит. Даже чаю не попьет. Мама и бабушка в это время сидели на кухне. В последнее время отец стал давать Сереже и деньги. Бабушка ворчала: «Ишь как ловко устроился: от сына откупается».

Но Сережа любил отца. И мама, это чувствовалось, тоже его любила, хотя никогда не просила остаться. Деньги отца от Сережи не брала. А ему на что? Мороженое ему и так покупали.

- Давай деньги в церковь отнесем, - предложил Сережа. Они с мамой любили ходить в церковь.

- Давай, - сразу согласилась мама. - И тебе пора, наконец, на исповедь.

- Какие у него грехи? - вмешалась бабушка. - Куда ты его потащишь!

- А пойдем вместе, бабушка! - сказал Сережа.

- Я век прожила и уж как-нибудь проживу, - отвечала бабушка. - Я честно работала, не воровала, вино не пила, не курила - какая мне исповедь?

Мама только вздохнула. Вечером они с Сережей прочли, кроме вечерних молитв, акафист Ангелу-хранителю, а утром встали пораньше, ничего не ели, не пили и пошли в церковь.

- А что батюшке говорить? - волновался Сережа.

- Что спросит, то и говорить. Сам же знаешь, в чем грешен. С бабушкой споришь...

- Она больше меня спорщица! - воскликнул Сережа. - Она вообще так зря ругается!

- Вот уже и осуждаешь, - заметила мама. - Даже если бабушка и не права, нельзя осуждать. Она же пожилой человек. Ты доживешь до ее лет, еще неизвестно, каким будешь.

В церкви они купили свечи и пошли в правый придел, где вскоре началась исповедь. Вначале отец Виктор читал общую молитву и строго спрашивал, лечились ли у экстрасенсов, ходили ли на проповеди приезжих гастролеров, различных сектантов... Потом вновь читал молитву, говоря время от времени: «Назовите свои имена». И Сережа вместе со всеми торопливо, чтоб успеть, говорил: «Сергей».

Впереди стояла девочка его лет, может, даже поменьше. В руках держала листочек из тетради, на котором было крупно написано: «Мои грехи». Конечно, подглядывать было нехорошо, но Сережа невольно прочел, успокаивая себя тем, что это как будто обмен опытом. Было написано на листке: «Ленилась идти в детсад за братом. Ленилась мыть посуду. Ленилась учить уроки. В пятницу выпила молока».

Сережа прочел и охнул. Нет, у него грехи были покруче. С уроков с ребятами в кино убегал. Кино было взрослое и неприличное. А посуда? Сережа не то чтоб ленится, но тянет время. Он знает, что бабушка заставляет его, а потом сама вымоет. А вчера его посылали в магазин, а он сказал, что надо учить уроки, а сам болтал целый час по телефону с Юлей, всех учителей просмеяли...

Ну вот и мама пошла к батюшке. Видно, что плачет. Батюшка укрывает ее склоненную голову широкой золотистой лентой, крестит сверху и отпускает. Сережа собрался с духом, перекрестился и подошел к батюшке. Когда тот спросил говорить о своих грехах, то у Сережи вдруг вырвалось само собой:

- Батюшка, а как молиться, чтобы папа стал с нами все время жить?

- Молись, милое дитятко, молись своим сердечком. Господь даст по вере и молитвам.

И еще долго говорил батюшка с Сережей.

А потом было Причастие. И эти торжественные слова «Причащается раб Божий Сергий...», - а в это время хор пел: «Тело Христово приимите, источника безсмертного вкусите». Сережа причастился, поцеловал Чашу, со скрещенными руками подошел к столику, где ласковая старушка подала ему крохотный серебряный ковшик со сладкой водичкой и мягкую просфору.

Дома радостный Сережа ворвался в комнату к бабушке и закричал:

- Бабушка! Ты бы знала, сколько у меня грехов! А ты говорила!.. Не веришь? А вот пойдем, пойдем вместе в следующий раз.

А вечером вдруг позвонил папа. И Сережа долго говорил с ним. А в конце он сказал:

- Папа, а ведь это неинтересно - по телефону говорить. Давай без телефона. Мне, папа, денег не надо и игрушек не надо. Ты так просто приходи. Придешь?

- Приду, - сказал отец.

- Нет, ты совсем приходи, - сказал Сережа.

Отец промолчал. Вечером Сережа долго молился.

«И о всех, кого некому помянути»

Оттого, может быть, так тянет к себе кладбище, что оно означает для кого ближайшее, для кого отдаленное, но для всех неминуемое будущее. Ходишь по дорожкам, вроде как выбираешь себе место. Тихо, спокойно и на тесном городском и, конечно, на просторном сельском. Кресты, памятники, оградки. Засохшие живые цветы и выцветшие искусственные.

Особенно хорошо на кладбищах поздней осенью. Выпало немного снега, он лежит светлыми пятнами между могил. И всюду золотая пестрота умирающих листьев.

Но ни мрамор памятников, ни громкие фамилии лежащих под ними так не останавливают и так не волнуют меня, как безымянные холмики чьих-то могил. Кто там в земле? Кто-то же плакал здесь, кто-то же приходил сажать безсмертники, поливать цветы. И почему больше не приходят? Где они? Умерли и сами? Уехали? А, может, просто так задавлены жизнью, что и умирать не думают и сюда не ходят.

В Димитриевскую родительскую субботу отец Александр служил панихиду. Я ему помогал. Перед началом написал большущий список имен своих родных и близких, уже ушедших в глубины земли. Но у самого батюшки списки поминаемых были вообще огромными, целые тетрадки имен усопших, убиенных, за Царя и Веру и за страну нашу Российскую пострадавших. Батюшка читал и читал. Молящиеся всё передавали и передавали ему через меня листочки-памятки. Торопливо взглядывал я на них: там значились имена воинов, младенцев, безчисленные ряды имен, имен, имен... Иногда грамотно: Иоанна, Симеона, Евфимия, Иакова, а иногда просто: Фисы, Пани, Саши…

Батюшка читал и читал. Вспомнил я иностранца, стоявшего со мною однажды на субботнем Богослужении. Сказал он: «У нас все службы не более двадцати минут». А тут только зачитывание поминаемых имен заняло более получаса.

Так вот, зачем я все это вспомнил? Именно - из-за одних слов батюшки. Заканчивая поминовение, он, принимая в руки кадило и вознося его молитвенный дым, возгласил:

- Молимся Тебе, Господи, и о всех православных, кого некому помянути.

И вот это «некому помянути» довело до слез.

Но как же некому? А мы? Мы, в купели крестившиеся, как и те, безымянные для нас, но Господу ведомые? Мы же повторяем слова: «Имена же их Ты, Господи, веси». Мы же с ними встретимся, мы же увидимся.

Будем поминать всех от века почивших. Как знать, может, и наши могилки травой зарастут. Вдруг да и нас, кроме Господа, будет некому помянути.

Доставка пиццы

Внуки звонят дедушке:

- Ты придешь сегодня? Приходи, мы кино сняли. Такое здоровское! Придешь?

- Еще бы! - восклицает дедушка.

- Ой, не знаю, что из вас вырастет, - говорит он, придя к внукам, - всё-то вы знаете, айпеды всякие, айфоны, планшеты, да всё с накруткой, всё, как говорите, с прибамбасами, ничем вас не удивишь. Теперь вот кино? Сколько серий?

- Да ты что дедушка! Пятьдесят секунд! Называется «Доставка пиццы». На английском языке. Но ты всё поймешь. Мы переведем. Садись к ноутбуку.

Внуки, предчувствуя торжество, аж подпрыгивают. Включают кино. Громкая музыка, заставка, название. Всё как у людей. Красивая девочка в кадре звонит по мобильнику («Она заказывает пиццу», - объясняют внуки). Мальчик принимает заказ, хватает плоскую коробку, устремляется к выходу. На улице вдруг начинается по нему стрельба, кто-то даже кидает гранаты. Взрывы. Мальчик бежит зигзагами, падает, вскакивает, видна большая ссадина на лбу и щеке, разорвана куртка. Но он молодец - добирается до цели. Отдает пиццу и ждет. Девочка недоуменно смотрит на него. Он что-то говорит. («Он говорит, чтобы она заплатила»). Тут девица ни с того ни с сего вскакивает, хватает нож со стола, видимо, заранее готовый, и со словами: «Вот тебе плата!» - кидается на мальчишку. Тот шатается вправо-влево и падает к ее ногам. Заключительные титры, фамилии актеров, заставка. Всё.

- Дедушка, здОрово? - спрашивают внуки. - ЗдОрово? Круто, да? Как она его замочила, как лоха последнего. Чик - и всё!

- Я гримировала, - объясняет внучка. - Маминой губной помадой кровь рисовала. ЗдОрово? Похоже, да? А он как клёво падал, да?

- Сколько дублей было, - вспоминает внук. - Говорю: «Дим, короче, лезешь на дерево и с десяти метров прыгаешь головой на корягу». Он: «О-о, это не катит, стрёмно, снимай другого». - «Да я же шучу!»

- Так за что она его убила? - не понимает дедушка. - Сама пиццу заказывала, он принес, и его за это, как вы выражаетесь, мочить?

- Дедушка, забудь, тебе не понять, это круто, - объясняют внуки. - Ребятам показывали, говорят: «Офигительно»! Взрывы какие, да? Такая ржачка была.

- Снято здорово, музыка подобрана, актеры хорошие, взрывы всякие, все впечатляет. Но за что она его убила? Не хотела за пиццу платить?

- Дедушка, это просто так.

- Просто так убила?

- Дедушка, этот чувак типа того, что киллер. Она его типа того, что вычислила. Он притворялся доставщиком пиццы.

- Но это же непонятно мне, зрителю. Зритель видит, что она этого типа, типа того, что замочила. Так вы говорите.

- Дедушка, ты не всё знаешь. Он узнавал, где богатые живут и хотел получить бабла, - объясняет внучка, а внук добавляет:

- А тут-то, ха-ха, вот в чем фишка, прикольчик-то в чем, обломчик у него. Она его просекла.

- В чем просекла? Расколола, что ли?

- Ну и ну, дедушка, не понимаешь. Мы просто похлопаем.

Дедушка возвращается домой. Вечером звонит внукам и просит к телефону маму или папу. И говорит им, что фильм ужасный.

- Убила за три порции пиццы.

- Ну что вы так серьезно? Они играют, - говорит мама внуков.

- Да ты просто придираешься, - говорит папа внуков, сын дедушки. - Смотри, какой монтаж, ты бы их похвалил, как они в малое время столько вогнали. Тебя же держало внимание к экрану?

- До сих пор держит, - говорит дедушка. Он слышит, как невестка говорит мужу: «Объясни, что это домашнее задание учительницы английского - снять видео на языке. Какая разница, какой сюжет?»

- Я слышу, - говорит дедушка, - пока не глухой. Не надо объяснять. Все-таки спрошу преподавательницу.

И в самом деле на следующий день спрашивает. Но и преподавательница его не понимает.

- Это же шутка, ролевые игры, помощь в изучении иностранного языка при помощи современной видеотехники. Такой прием сейчас рекомендуется во всех методичках.

По ее мнению такие умные слова должны его убедить.

- Прием-то прием, - отвечает упрямый дедушка, - но убивать, да еще и играючи?

- Да, игра, но это игра в предложенной ситуации. Все же понимают, что это не всерьез. Как вы не поймете? Догоняйте. Конечно, вам такое не в кайф, но это еще не факт, чтобы отвергать методику освоения иностранного.

- Я понял одно - показано убийство, и над этим предлагается смеяться и заодно учить английский.

- Да вы посмотрите телевизор. Дети же видят.

- И учатся подражать?

- Ну что вы. Ваши внуки очень талантливы. У них всё окейно.

- То есть, у меня окейные внуки?

- Можно и так сказать. Их фильм в группе приняли на ура.

- Талантливо сняли немотивированное убийство?

- А вы посмотрите под другим углом зрения.

- Под каким?

- Повторяю: помощь в изучении языка. Сейчас же без английского никуда.

- Апостол Павел называл знание иностранных языков самым низким знанием.

- Ну это для вас он авторитет, а сейчас другое время.

- Ну, а что ж мы совсем заамериканились? У школы одна дама говорит другой: «У меня чилдренята слегли», - это: дети заболели?

- Ну да, что тут непонятного?

Дедушка идет домой и горестно думает: она смотрела на меня, как на тупого совка, как они нас называют. Что ей скажешь, если Апостол для нее не авторитет. Да-а, за сутки пять человек сказали, что я ничего не понимаю. Но это онименяне понимают. Как раз я-то их понимаю. Они подражают взрослым, вот и всё. А взрослые киношники снимают кино, которое действует на нервы, а не на душу. Оно сюжетно, держит в напряжении, и оно калечит душу. Жизнь представляется полной драк, разборок, подозрений, погони за богатством. А сколько нечистой силы, всякой бесовщины, похабщины, пошлости ползает по экранам. Прошлое России изображается сплошь в крови, в лагерях, убийствах, нищете, сплошная лапотность. Как будто не Россия спасала и спасает весь мир. Эта телекиношная чернота специально, чтоб людей развратить и оттянуть от Бога. А телекиношникам что, «пиарятся, срубают бабло, делают бабки, косят капусту». Бедные вы мои, думает дедушка о любимых внуках, как еще не скоро вы всё это поймёте.

В этот же день он снова у них. Внуки уже знают о его разговорах и с родителями, и с учительницей. Они для внуков авторитеты, а дедушка просто отстал от жизни. Он хороший, дедушка, но просто чего-то не понимает, не въезжает.

- Милые мои, - говорит дедушка, - я вас очень люблю, очень. Больше жизни. Но, скажите, вы будете на таких фильмах воспитывать своих детей?

- Да этот фильм уже устареет, мы другое снимем.

- «Доставка пиццы марсианам»?

Внуки смеются.

- А разговоры какие у вас: взять это клёво. Вы что, про рыбалку снимаете, клюет - не клюет? И эти офигительно, замочила, лохи, всякие типа чуваки, всё это круто, да? И этот ваш «блин».

- Дедушка, это коротко, это один слог. А говорить: ле-пеш-ка - целых три слога. Это тупо. Это для бамбУков. Для зомбАков.

- Да вы же русские! Величайший язык! Самый богатый! Какое клево, какое круто, когда можно сказать: прекрасно, восхитительно, превосходно, превозносительно, необыкновенно, несравнимо, единственно, неподражаемо, удивительно, замечательно, безподобно. Да просто красиво. А у вас клево да круто, а? Какая куцая тут работа мысли. Ведь чем больше у человека слов, тем богаче у него мышление. А у вас на всё готовые штампы, и все на грани вульгарного. Такая ваша фигня. Вы что, и при учительнице так говорите? И она не поправляет?

- Бывает. Она говорит: «Смех без причины…», - а мы знаем, что она дальше скажет: «признак дурачины» и хором: - …признак хорошего настроения!

- Значит, на уроке у вас чистота русской речи, Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Тютчев, а на перемене и дома эта грязная словесная пыль. Она вам засыплет и мозги и сердце, да еще и засохнет. Потом сквозь эту корку ничему не пробиться.

- Все же, дедушка, так говорят.

- Я, например, не говорю.

- Так, конечно, ты же дедушка.

- Логично, - вздыхает дедушка. - А знаете, что я вам посоветую. Снимите фильм «Счастливая бабушка». Вот сюжет: бабушка заболела, слабой рукой набирает номер телефона внуков. Ей плохо, ей нужно лекарство. А дедушки рядом нет. Его отсутствие я сыграю, а роль бабушки исполнит любая ваша бабушка. Внуки всё бросают, мчатся за лекарством, тут пригодятся снятые вами взрывы, страхи, препятствия, и собаку можно снять, бежит за ними и лает, и ворона каркает, но храбрые внуки приносят лекарство. Бабушка принимает его и на глазах выздоравливает. Вот бабушка измученная, больная, а вот от любви и заботы расцветающая. Что, плохой сюжет? В вашей «Доставке пиццы» смерть, тут спасение, а? Подумайте.

Но ни до чего внуки не успели додуматься, потому что бабушка в самом деле заболела. Об этом по телефону сказал дедушка. И внуки сразу приехали к ней. Бабушка была очень рада.

- Вот об этом вы и сняли бы фильм, - сказал дедушка.

- Ну, дедушка, это не сюжет. Это не цепляет. Ты позвонил, сказал про бабушку, мы приехали, вот и всё, чего тут особенного?

- Как чего особенного? Вы принесли радость. Господь сказал: «Любите друг друга», любите, а не убивайте. Разве девочка, которая убивает, может кого-то любить? А тут фильм о любви.

- Смотреть такой фильм будет неинтересно.

Дедушка умолкает, думает:

- Хорошо. А если так? Вот она замахивается, он перехватывает руку, кричит: «Ты что, с ума сошла?» Она говорит: «Мне эсэмэска от подруги пришла: тебя убьет тот, кто принесёт пиццу». Это у подруги такой черный юмор. А вначале, чтоб было потом понятно коварство подруги, она звонит девочке: «Что ты делаешь?» - «Да вот пиццу заказала». Но подруга тут же наказана: выбегает из подъезда и шлепается в грязь в новом дорогом костюмчике. Это возмездие за грех.

Тут в комнату вошла мама внуков и поставила на стол всеми любимый яблочный пирог.

- Вот вам и заключительный кадр - любимая мама награждает внуков за их доброе сердце.

Сидели и пили чай. Хорошие внуки и хороший дедушка, которого они любили, но не понимали.

Гречиха

Вот одно из лучших воспоминаний о жизни.

Я стою в кузове бортовой машины, уклоняюсь от мокрых еловых веток. Машина воет, истертые покрышки, как босые ноги, скользят по глине.

И вдруг машина вырывается на огромное, золотое с белым, поле гречихи. И запах, который никогда не вызвать памятью обоняния, теплый запах меда, даже горячий от резкости удара в лицо, охватывает меня.

Огромное поле белой ткани, и поперек продернута коричневая нитка дороги, пропадающая в следующем темном лесу.

В заливных лугах

Поздней весной в заливных вятских лугах лежат озера. Дикие яблони, растущие по их берегам, цветут, и озера весь день похожи на спокойный пожар.

Ближе к сенокосу под цветами нарождаются плоды. Красота становится лишней, цветы падают в свое отражение. И на воде еще долго живут. Озера лежат белые, подвенечные, а ночью вспоминается саван.

Падает роса. Лепестки, как корабли, везущие слезы, покачиваются, касаясь друг друга.

Постепенно вода оседает, озера уходят в подземные реки. И как будто лепестки вместе с ними.

Вода в вятских родниках и колодцах круглый год пахнет цветами. Пьют эту воду кони и люди, птицы и звери, цветы и травы, дает эта вода жизнь всему сущему, всему живому.

Только мертвым не нужна вода. Поэтому место для них выбирают на взгорьях.

Тихий воз на горе будет

Пилить дрова - это наказание. Но колоть дрова - это радость. Колоть дрова - награда судьбы, продление жизни и полезное ликование плоти. Да, устаешь, хнычет наутро спина, но какое же древнее, мужское дело - колка дров. Сколько удали в этом взметывании топора над головою, сколько силы в ударе. А расчет, а глазомер. Точность удара. Опытному работнику много чего говорит еле заметная трещинка на поверхности тюльки. Ставишь ее, как на плаху, осматриваешь со всех сторон. Где сучок, где извилина, все надо учесть, чтобы, ахнув, рассадить ее с одного, много с двух ударов надвое, а затем покрошить на поленья.

Вот привезли мне дров, свалили. И среди всех - сосновых, еловых, березовых, уже напиленных на чурбаки - выкатили и скинули такой чурбачище, такой пнище, что земля вздрогнула, когда это чудовище поселилось у меня на дворе.

С утра, по морозцу, звонко разлетаются березовые поленья, кряхтя, раздираются еловые, сосновые всяко сопротивляются, но все равно рассаживаются и поддаются. И вот я колол дрова, колол, а сам понимал, что все это у меня репетиции, учения перед боем, перед сражением с этим чудовищем, с этим смоляным, перевитым окаменевшими сухожилиями необхватным комлем. Доставало это дерево, наверное, до облаков, облетали его стороной самолеты, отдыхали на нем стаи перелетных птиц. Как его свалили, какой артелью, не знаю. Но мне предстояло порубить его на дрова и превратить скрытую в нем энергию в тепло для жизни.

И вот наступил день, когда я вышел к этому единственному оставшемуся пню в одной рубахе, вооруженный до зубов колуном, клиньями, топорами, и сказал:

- Ты понимаешь, что нам двоим не жить. Или ты - или я. Или ты умрешь - или я умру. - Потом я подумал, что надо с пнем по-хорошему, и сказал: - У меня на дрова больше денег нет.

Пень молчал. Так как за эти дни я всегда на него поглядывал и мысленно примерялся, то стал колуном легонько потюкивать от трещины к трещине. Но это пню было легче щекотки. Я будто по наковальне стучал. Ударил с размаху. Колун отскочил. Хорошо, не в лоб.

У меня были клинья - и дубовые, и два стальных. Я принес из сарая кувалду и вогнал ею клинья по намеченной линии. Но я как будто гвозди вбил, а не клинья. Стальные вошли целиком, дубовые расщеплялись и погибали.

Так прошло полдня. Обедая, я все время помнил о пне, о его булыжниковом спокойствии. Полежал. В глазах стоял пень. Надо идти. Пень показался мне еще огромнее. Уже и компромиссы стали мне воображаться - ведь какой хороший можно устроить из него журнальный столик. Или на нем дрова колоть. Такой монолит, он меня переживет. Но нет, отогнал я капитулянтские настроения, этот монолит должен сдаться, иначе я перестану себя уважать.

- А тебя не перестану, - сказал я пню. - Ты должен погибнуть, как боец. Но погибнуть. Иначе как мне жить? Ты чувствуешь, что ты делаешь меня первобытным охотником, я с тобой говорю, как с медведем, которого надо убить для продления жизни племени.

Пень молчал. У меня были топоры, которые я вогнал по новой намеченной линии. Пень и не крякнул. Я два раза ходил менять мокрые рубахи, пил чай и угрюмо чего-то жевал, восстанавливал силы. Солнце пошло на закат. Спал я плохо. Утром все начало повторяться. И был момент, когда бы я мог отступить, но вспомнил уроки детства. Я всегда был торопыгой, и мама всегда меня осаживала, говоря пословицу: «Тихий воз на горе будет», - то есть надо все делать помаленьку-полегоньку. Вот я нацелился на выступ сбоку пня и отколол его. Потом другой, третий. Напряжение стиснутости пня ослабевало. Обошел один круг, другой. Уже гора скорченных, перекрученных смоляных поленьев лежала вокруг, а пень все еще был громаден. Но уже, вогнав рядом с прежними еще клин, помассивнее, я достал первые клинья и с их помощью пробил новую линию, по нетронутому месту. Стал бить кувалдой, с наворотом, как мы выражались. И пень треснул. Вначале тихо, потом с утробными звуками раздирания древесной плоти. Я загонял в щель все новые клинья и топоры, все бил и бил, не заметил, когда и как порвал рубаху, но, наконец, пень раздвоился. И потом еще почти весь день я трудился над гигантскими половинами. Потом сложил разделанные в поленья останки пня и поразился величине поленницы.

Великая эта мудрость - помаленьку-полегоньку. С бока, с краешка, по щепочке, по лучиночке. Топлю печь, смолой пахнет, и с какой же благодарностью я вспоминаю те дни, когда шла битва с пнем.

Так бы нам во всём - помаленьку, потихоньку. Куда торопиться, ведь не под гору катимся, в гору идем. Тихий воз на горе будет.

Где-то далеко

Много времени в детстве моем прошло на полатях. Там я спал и однажды - жуткий случай - заблудился.

Полати были слева от входа, длинные, из темно-скипидарных досок.

Мне понадобилось выйти. Я проснулся: темень-темная. Пополз, пятясь, но уперся в загородку. Пополз вбок - стена, в другой бок - решетка. Вперед - стена. Разогнулся и ударился головой о потолок. Слезы покапали на бедную подстилку из чистых половиков.

Тогда еще не было понимания, что если ты жив, то это еще не конец, и ко мне пришел ужас конца.

Всё уходит, всё уходит, но где-то далеко, далеко, в деревянном доме с окнами в снегу, в непроглядной ночи, в душном тепле узких, по форме гроба, полатях, ползает на коленках мальчик, который думает, что умер, и который проживет еще долго-долго.

Как погибает память

В одном из псалмов Давидовых говорится о том, как погибает память о человеке. С шумом. «Запретил еси языком, и погибе нечестивый... погибе память его с шумом» (Пс. 9:6-7).

Я вовсе не хочу сказать, что память, обрушившаяся при мне, есть память нечестивого, но то, что я присутствовал при скачке секундной стрелки истории, - несомненно.

Рано утром я шел от Пушкинской площади вниз, к Кремлю. Но что-то заставило меня свернуть с Тверской на бывшую улицу Немировича-Данченко, на еще прежде бывший Глинищевский переулок. Прошел мимо бывшей опять же гостиницы «Англия», в которой Пушкин посетил Адама Мицкевича, о чем свидетельствовала мемориальная доска, прошел и чуть далее.

И вдруг краткий грохот ужасной силы, наподобие взрыва, заставил содрогнуться и бывшую улицу, и нынешний переулок. Метрах всего в двадцати от меня обвалилась часть стены. Когда пыль от обвала улеглась, я понял, что это не стена обрушилась, а мемориальная доска. Но такая огромная и толстая, что обломков и пыли от нее хватило на весь переулок.

Мемориальных досок на фасаде дома было очень много. Явно не предусмотренные проектантами здания мемориальные доски отягощали его во всех смыслах. И утяжеляли, и привлекали внимание только к себе.

Среди досок была одна, самая скромная. «На этом месте была церковь Святителя Алексия. 1621-1934 годы». Остальные доски были с эпитетами: выдающийся, известный, великий.

Так чья же память рухнула с таким шумом? Она как раз упала лицом кверху, и можно было прочесть, что это такая-то актриса. Годы жизни. Жена писателя, пережившая мужа на пятьдесят пять лет. Но ведь, в конце концов, могла и не ее доска упасть, их рядом сколько угодно. Конечно, тоже упадут. Не по отдельности, а вместе с домом. Сколько ему стоять? Ну пятьдесят, ну сто лет. Это же крохотная часть вечности. И не часть, не частичка, а вскрик в ночи.

Нынче уже редко реставрируют дома, их просто ломают и строят новые. Дешевле. А память об актрисе? О режиссере? Смешно. Эпоха, будто покрытый коростой больной, чешется, сдирая с себя чешую имен и фамилий. Чешуя остается во времени, высыхает и разносится ветром. И это справедливо.

Назавтра утром я специально прошел по переулку посмотреть, что свершилось за сутки. Осколки мрамора были вывезены, тротуар подметен, а на место мемориальной доски рабочий в желтой куртке примазывал керамические плитки. Они как будто так и были, дожидались своего места. Конечно, и они не вечны, но подержатся.

Не знаю, будет ли восстановлена церковь Святителя Алексия. Хорошо бы. Тогда бы не разрушалось ничего. Но, может, уже упущено время. Как знать.

Как знать. Просыпаешься среди ночи от грохота. Это движение времени, которое освобождается от тяжести.

А у Господа вообще нет времени. Для нас столетие, для Него секунда.

Сижу в деревне, переживаю за скворцов. Это такое нежное время ожидания птенцов. Сижу, читаю Плутарха: «...он успел умереть раньше, чем в жизни римского государства настали те перемены, которые уже тогда уготовлялись ему роком в междоусобных войнах, и окончил дни свои в отечестве, пораженном недугом, но еще свободном».

Лодка надежды

У рыбацких лодок нежные имена: Лена, Светлана, Ольга, Вера... Я шел с рыбаками на вечерний вымет сетей на баркасе «Надежда» и пошутил, что с лодкой надежды ничего не может случиться.

- Сплюнь! - велел старший рыбак.

Солнце протянуло к нам красную дорогу, и на конце этой дороги волны нянчили наш баркас.

Пришли на место. Выметали сети. Отгребли, запустили мотор.

Рыбак, тяжело ступая бахилами, подошел и сел. Помолчал.

Прожектор заката вел нас на своем острие.

- Надежда! - сказал рыбак. - На этой «Надежде» нас мотало, думали: хватит, поели рыбки, сами рыбкам на корм пойдем.

От лодки разлетались белые усы брызг, как будто лодка отфыркивалась в обе стороны.

- А ты ничего, - одобрил он. - Выбирать пойдешь?

- Пойду.

И вот хоть верь, хоть не верь, своей дурацкой шуткой я накликал беду. Когда на следующий день мы выбирали сети, налетел шторм.

Лодку швыряло, как котенка. Ветер ревел так, что уничтожал крик у самых губ.

Вернув рыбу морю и отдав пучине сети, мы все-таки выгребли. Когда, обезсиленные, мы лежали на песке, и волны, всхрапывая от злости, расшатывали причал, он крикнул:

- Как?!

Я показал ладони.

- Заживет!

Я согласился, но все равно сказал, что имя у лодки хорошее. Он засмеялся.

- Жена моя Надя. Каприз ее был. Назови, говорит, лодку, как меня, тогда выйду.

- Хорошая?

- Лодка? Сам видел.

- Жена!

- Об чем речь. Сейчас с ума сходит, волнуется за меня.

Он стащил сапоги, вылил воду и хитро посмотрел на меня:

- Хочешь, надежду покажу?

- Да.

Я подумал, что в поселке он покажет свою жену Надежду.

- Вот! - Он показал мне свои громадные ладони, величиной в три моих.

Лист кувшинки

Человек я совершенно неприхотливый, могу есть и разнообразную китайскую или там грузинскую, японскую, арабскую пищу, или сытную русскую, а могу и вовсе на одной картошке сидеть, но вот вдруг, с годами, стал замечать, что мне очень небезразлично, из какого я стакана пью, какой вилкой ем. Не люблю пластмассовую посуду дальних перелетов, но успокаиваю себя тем, что это, по крайней мере, гигиенично.

Возраст это, думаю я, или изыск интеллигентский? Не все ли равно, из чего насыщаться, лишь бы насытиться. И уж тебе ли, это я себе, видевшему крайние степени голода, думать о форме, в которой питье или пища?

Не знаю, зачем зациклился вдруг на посуде. Красив фарфор, прекрасен хрусталь, сдержанно серебро, высокомерно золото, но, завали меня всем этим с головой, все равно всё победит то лето, когда я любил библиотекаршу Валю, близорукую умную детдомовку, и тот день, когда мы шли вверх на нашей реке и хотели пить. А родники - вот они, под ногами. Я-то что, я хлопнул на грудь, приник к ледяной влаге, потом зачерпывал ее ладошкой и предлагал возлюбленной.

- Нет, - сказала Валя, - я так не могу. Мне надо из чего-то.

И это «из чего-то» явилось. Я оглянулся - заводь, в которой цвели кувшинки, была под нами. Прыгнул под обрыв, прямо в ботинках и брюках брякнулся в воду, сорвал крупный лист кувшинки, вышел на берег, омыл лист в роднике, свернул его воронкой, подставил под струю, наполнил и преподнес любимой.

Она напилась. И мы поцеловались.

Так что же такое посуда для питья и еды? Ой, не знаю. Не мучайте меня. Жизнь моя прошла, но не прошел тот день. Родники и лист кувшинки. И мы под небом.

Солнце играет

На Святую Пасху Христову солнце играет на небе. Смещая все законы зримого мира, солнце просто прыгает, резвится в небесах от счастия Воскресения Иисуса Христа. И это очень легко увидеть и верующим, и неверующим рано утром, в каждую Пасху каждого года.

Но я слышал, что солнце играет и на Благовещение. И нынче в первый раз это увидел. После причастия в день Благовещения вышел из храма и оглянулся на его крест. Солнце над ним свершало непонятное для моего разума. То увеличивалось, то сжималось, светлые ленты пересекали его, цвет оранжевого круга сменялся желтым, потом белым, языки пламени выкидывались во все стороны.

«Днесь спасения нашего главизна», - говорится в молитве празднику Благовещения. То есть Благовещение - главный день в нашем спасении: Архангел Гавриил возвестил Пречистой Деве Марии весть о рождении Ею Иисуса Христа, Сына Божия. Страшно представить, что было бы, не будь этого дня. Не было бы нас, не было бы Божия мира. Ведь уже был один мир, первый, допотопный. Где он?

В этот день я приехал в свой дом, в Никольское, и, хоть и знаю, что в Благовещение девица косы не плетет, птица гнезда не вьет, стал сгребать прошлогодний мусор, говоря себе, что это не работа, а счастье. Счастье сделать нарядными и чистыми хотя бы эти две сотки земли.

И нагреб груду сухого мусора. К ночи решил его сжечь. Надумал сжечь у ворот, на траве, с которой всегда борюсь. Это было жестоко для травы. Я знал, что ожог от костра не проходит на земле три-четыре года. То есть фактически я выжигал дорогу к дому.

Мусор запылал. Так вскинулся огонь, что отогнал меня в сторону. Но скоро утих, стал дожирать горстки и то, что я подгребал с краев. Вскоре огонь и вовсе погас, редкие лоскутки пламени цеплялись непонятно за что, но и они гасли, и остались уголечки. Уголечков в разных местах пожарища было много. Будто это пожарище было живой картой мироздания.

Такие на ней были созвездия, мерцающие и гаснущие, такой цвет закатного солнца, будто я присутствовал при кончине миров.

Я сидел у ворот, сидел так отрешенно, что не смог бы сказать, долго ли сидел. Очнулся и вдруг услышал много звуков окружающего мира. Где-то далеко проезжали машины, где-то близко лаяли собаки.

И уже было темно. Только алые светлячки среди пепла и звезды вверху.

Но будет же утро. И хотя бы завтра не будет луна как кровь, не сместятся завтра звезды со своих мест. Еще пробавит Свою милость Господь к нам, грешным. Он, колеблющий море и сушу. Он, призвавший нас одухотворить материальный мир, Он, ждущий нашего покаяния и обращения.

Солнце взойдет. Скворцы вылетят за кормом. Но нет, уже не скворцы, а скворец. Уже не вылетит скворчиха - села на яйца, высиживает птенцов. Нынче они очень ранние. Вылупятся, встанут на крыло, осенью улетят в Африку. А весной вернутся. Они летят по звездной карте. И пока она неизменна, они найдут дорогу.

Владимир Крупин.