Пасха на чужбине

Слово русского дворянина, моряка Балтфлота Павла Сергеевича Горсткина, 1925 год.

Дорогой Антон Евгеньевич!

Давно с Вами не общался, но корпел над расшифровкой дневников своего дяди, Павла Сергеевича Горсткина. Он большую часть жизни прожил в Марокко, где и похоронен.

Один дневник написан в Пензенской тюрьме, другой - в период 1923-1926 годов в Париже. Пока не уверен, можно и нужно ли их публиковать, так как они очень личные и связаны с душевными переживаниями молодого человека. Но вот письмо или заметка, написанная им по случаю праздника Пасхи, вероятно, Вас может заинтересовать. К этому тексту прилагаю две фотографии Павла Сергеевича, одна 1921 года (ее вы видите в этой публикации - Ред.), другая - 1947-го.

Искренне Ваш

Алексей Михайлович Олферьев, г. Москва.

Христос Воскресе!

Душа полна непостижимого, необъятного блаженства, как-то легко, свободно и уверенно чувствуешь себя, словно все обновилось, переродилось во всем творении жалкого человеческого существа. Ушли дрязги, передряги, исчезли сомнения и слабость человеческая, и как-то сильнее верится и в милость Всемогущего, и в жизнь, и в далекую многострадальную Родину нашу - Святую Православную Русь.

Весна. Улыбается небо лазурною глубиною, нежно льнет изумрудная, только что распустившаяся зелень деревьев. Даже здесь, в маленьком дворике русского Православного храма в Париже, среди жалких и тощих кустов сирени, между пылью и копотью грязной улицы, даже здесь - льется нежный, клейкий и пряный аромат весны.

Весна пришла, а с нею и Пасха. Воскресла после зимнего сна природа - воскресла, обновилась и душа с Воскресением Христа. И кажется, отовсюду, кругом несется эта дивная, вечная сила всемогущих слов - Христос Воскресе! Христос Воскресе!

А кругом - чужбина, жалкое никчемное скитание, и вся жизнь - тяжелое, рабское терпенье. Живешь одними надеждами - надеждами на будущее - увидеть вновь дорогую далекую страну, снова приобщить себя к ее жизни, ее могучему дыханию и творчеству.

Когда же? - Нельзя, страшно сказать - еще так разбросаны, так не готовы мы - даже молиться об этом страшно. Ведь прийти туда - одно, а жить, творить и возрождать - другое, и если для первого нужно много усилий и труда, то для второго - слишком, слишком много. Нужен неустанный труд, общий, единый, нужно забыть о себе, нужно только верить в себя и в Великую Родину, нужна крепчайшая вера в помощь Всевышнего. Но этого нет ни в одном из нас, да не только желания труда - нет даже понятия долга перед Родиной.

Да, больно и страшно думать об этом, а как хочется. Мысли тянут назад, тянут на Родину, и невольно вспоминается прошлое, доброе и родное, а с ним наряду встают тяжелые картины последних кровавых лет - власти сатанинской. И ловит мысль среди мрачных черных дней проблески Света Христова, проблески еще живой, не умершей христианской души русского народа.

Помню. Была Пасха 1922 года, последняя моя Пасха на родной земле. Я только что бежал из тюрьмы и скитался грязный, оборванный, без паспорта по родному Петрограду. Болела душа, ныла страданием русского человека, хотелось покоя и тишины, хотелось исповеди и Причастия - и их нельзя было найти. В те времена мы, гонимые, должны были опасаться и духовного сана - так все было запутано на родной земле.

И пришла Великая Суббота. Я пошел в Исаакиевский собор встретить Святую Пасху и помолиться перед бегством в чужие края.

Молчаливым громадным потоком сходился народ у собора, заполняя собой этот громадный храм, паперти и ступени. Больше не было места, и толпа, надвигаясь, заполняла всю площадь кругом храма от памятника Николаю Первому до решетки Александровского сада. Толпа молчала и ждала, мелькали руки, передавая свечи из церкви или в церковь, и так тихо было кругом. А где-то вдали мчались с криком и песнями по Невскому пьяные комсомольцы.

Зажигались свечи. Я пробрался на паперть, дальше нельзя было пройти. Я забыл о себе, такой маленький и ненужный был я в этой громадной толпе верующих, от старушки и студента, до рабочего и красного матроса, пришедших встретить Воскресение Христа. К этому невольно тянулись их измученные души, и я это понял, когда наравне с ними со слезами на глазах пел, захлебываясь от радости, «Христос Воскресе!».

И пели все - вся громадная толпа, окружавшая храм. Пели безконечное число раз, не слушая ни пения священнослужителей, ни певчих.

Шел Крестный ход - шел не кругом храма, а далеко от него, площадью, между толпою верующих. И никто не шел за ним. Все стояли на местах, держа в руках зажженные дрожащие свечи и опускаясь на колени при прохождении Владыки.

И вдруг стихло всё, замолкло, и в этой ночной тишине, словно шелест, пронеслись слова Владыки у закрытых дверей: «Христос Воскресе из мертвых, смертью смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!». И многотысячная толпа как один человек покрыла всё пространство могучим ответом: «Воистину Воскресе!».

Да, Воскрес Христос, и истинно воскрес в те минуты в душе каждого человека. Какой-то великий радостный вопль вырвался из страдающих душ русского народа. И как много понял я тогда о том, что такое Вера Христова и Святая Великая Русь. То не были пустые, ничего не значащие слова, то была великая сила русской православной души…

Я уехал оттуда. Вот уже два года как я присоединил себя к Русскому Беженству Заграницей, но эти минуты я никогда не забуду, ибо в них я увидел залог спасения нашей Родины и понял, что такое РОССИЯ.

Вот потому-то и страшно думать о том, когда мы вернемся домой. Потому что мы здесь совсем другие - не те люди, что там, потому что мало мы чувствуем душою и Родину нашу, и наш долг перед ней. И все больше стараемся это выразить на словах, дабы праздная толпа и общество не могли бы назвать нас изменниками, как прозвали они того самого красного матроса, что уже в 1922 году присоединил душу свою к Вере Христовой, а с ней и к Святой Православной Руси. И если бы мы здесь, те, кому много дано и с кого много спросится, нашли в душах своих ту великую Веру Христову, то сказали бы одно общее неделимое Слово, и воскресла бы Родина наша.

Эти слова написаны в Париже в апреле 1925 года Павлом Сергеевичем Горсткиным (1900 - 1969), потомственным дворянином, учившимся в Императорском Александровском Лицее и в Горном Институте, послужившим моряком в Балтфлоте. Он провел девять месяцев в застенках Пензенской ЧК и бежал в 1923 году за рубеж, сначала в Финляндию, потом во Францию. Там он получил образование мелиоратора. Большую часть жизни, с середины 1930-х годов, он прожил в Марокко. Работал в министерстве сельского хозяйства этого королевства. Только в 1966 году ему разрешили приехать в СССР проститься с тяжело больной сестрой.