​Русская мозаика

Размышления, записи и миниатюры писателя Владимира Крупина.

См. также...

Об авторе. Владимир Николаевич Крупин родился 7 сентября 1941 года в селе Кильмезь Кировской области (на Вятке) в семье лесничего. Православный писатель, первый лауреат Патриаршей литературной премии (2011 год). После окончания школы в 1957 году работал в газете, служил в армии в Москве. Окончил филологический факультет Московского областного педагогического института. Работал учителем русского языка, редактором в издательстве «Современник». Широкую известность получили его повести «Живая вода» (1980) и «Сороковой день» (1981). Главный редактор журнала «Москва» (1990 — 1992). С 1994 года преподавал в Московской Духовной Академии. Сопредседатель правления Союза писателей России. Многолетний председатель жюри фестиваля Православного кино «Радонеж». Живет в Москве.

«Куда ж нам плыть?..»
А.С. Пушкин.

ДЕНЬ ПРИЧАСТИЯ. В этот день бывает так хорошо, не высказать. Так умиротворенно, если еще один. И ничего не страшно. Хоть камни с неба вались — причастился. До чего же только жаль, что родные не со мною. Да, бывают в храме, но в церковь надо ходить. Ходишь, и уже и не замечаешь ни тесноты, ни чьих-то разговоров. Когда долго не причащаешься, лицо темнеет.

Старуха Клавдия говорит: «Я иду в церковь, я прямо реву, что другие не идут. Кто и пьян, кто и вовсе с папиросой. А женщины накрашены. Я прямо реву — хоть бы они поняли, какая в церкви красота!»

В ДИВЕЕВСКОМ ХРАМЕ так тихо, что кажется, читаемая непонятно кем Псалтирь увеличивает тишину. Свечи потрескивают, будто тоже молятся. Потом Канавка Божией Матери, сто пятьдесят «Богородиц». Свечки не гаснут.

Это уже в этот приезд, а в тот, в 1990-м, матушка Фрося сурово сказала нам: «Пишут и пишут и думают, что работают». А ведь никто ей не мог сказать, что мы — люди пишущие. Насквозь видела. «Матушка, а какая настоящая работа?» — «Из церкви выгребите старую картошку, все побелите и читайте Неусыпаемую Псалтирь».

И вот — все возрождено, Псалтирь читается, но не нами возрождено и не нами читается. Но, может быть, хоть как-то и наши слова содействовали? Может быть. Хорошо бы.

ЭТО ВЧЕРА БЫЛО. Устал сильно. А позавчера еще страшней: безконечная дорога, давящие безполезные, обезсиливающие разговоры. Боюсь, и завтра не легче. Но сейчас Никольское, изба прогрелась, чай дымится, по радио Первая симфония Василия Калинникова. Скажут: чай и температура в избе — дела телесные. Не только: за окном воробьи отклевывают крошки от моего куска хлеба, ветер треплет целлофан на теплице и щелкает им. Выйду — крест на церкви летит сквозь облака, голове легко, сердце теплеет, можно жить. Можно. Значит, и нужно.

Бог пока смерти не дает, разрешает мучиться за грехи, искупать их исповедью и покаянием, и неповторением. Мучиться и за себя, и за отца, и за дедов, за Россию — и радоваться. Самое трудное радоваться мучениям, идущим от родных: жены и детей. Федор Абрамов спросил: «Ты знал, что будешь писателем?» — «Да, с раннего, можно сказать, детства». — «А зачем тогда женился? А если женился, зачем дети?» Хоть стой, хоть падай. Да как же мужчине не испытать всего, что выпадает человеку? И не перечувствовать все радости и муки людские.

И снова солнце. Уже ближе к закату. Плачет умирающий день. Я слышал, есть племя дикарей, которые считают, что каждый день солнце уходит навсегда. А ведь так оно и есть. Ночь. До восхода — вечность.

КНИГ СТАЛО больше, а читателей меньше. И театров стало тоже больше, но и зрителей больше. То есть читать все-таки труднее. Плюс выход в люди, повод для новой прически, встречи, давно не виделись. Но еще больше телезрителей. Эти вообще всеядны. У телезрителей мозги как желудки у ворон, все переварят.

И еще новая категория нового времени — слушатели определенной программы. Электронное пространство «Радонежа» — это братство, это не слушатели «эхов», «серебряных дождей».

А еще надо привыкать к слову «сайты». Есть толковые.

Вообще, это только представить, какое количество слов извергается в атмосферу и обволакивает умы. Тяжело разрывать эти «афинейские плетения». Только молитва, только.

— ДЕТИ, ДЕТИ, куда вас дети? — с любовью говорила нам мама. Такое у ней было присловье.

Зимние вечера. Залезаем на полати, на печь, мама читает при свете коптилки. «Глаза вам берегла», — говорила она потом. Она душу нам берегла, сердца наши сохраняла. Читала книгу «Родные поэты», много читала. Читала «Овода», плакала. Сказки, былины, песни. Такой был толстенький старый-старый песенник. Я его и один читал, и пел все песни на один мотив: «Ты прости, народ московский, ты прости-прощай, Москва. Покатилась с плеч казацких удалая голова».

Царапины, обиды, ссоры детства, недоедание, плохая одежонка — все забылось, осталось всесветное сияние счастья жить на Божией земле.

Мамочка ты, мамочка ты моя!

ТОЛЬКО ЗЕМЛЯ сохраняет язык. На асфальте слово не рождается, не растет, на асфальте плесень жаргонов. Городские писатели в рассказах о детстве выделяют его главные, очень немногие радости, в поездках к бабушке-дедушке в деревню, на дачу или, в лучшем случае, рассказывают о дворниках, голубятнях, дворовых собаках, канарейках, Птичьем рынке, то есть тянутся к живому.

А земля — это не место для каникул, то есть и тут городские выделены своей обособленностью от трудов на земле, а именно эти труды созидали характер и сохраняли язык.

ДИМИТРИЕВСКАЯ СУББОТА. Идет тихий мокрый снег. С яблонь течет, стволы почернели. Костя затопил баню. Дрова — просмоленные шпалы дают такой дым, что Костя называет баню «Линкор «Марат».

Надо привыкать к себе и не ругать себя, а понимать, и не переделывать, а потихоньку доделывать. Радуюсь одиночеству. Тут я никого не обижаю, ни на кого не обижаюсь. Такое ощущение, что кто-то за меня пишет, ездит за границу, выступает, говорит по телефону, а я настоящий пишу записки-памятки в церкви. На себя выступающего, пишущего, говорящего гляжу со стороны. Уже и не угрызаюсь, не оцениваю, не казнюсь убогостью мыслей, произношением, своим видом в двухмерном пространстве. Конечно, стал хуже. А как иначе — издергался и раздергался. И вижу прибой ненависти к себе и нелюбви. И уже и не переживаю. В юности был выскочкой, даже тщеславен был. Себя вроде в том уверял, что рвусь на трибуну бороться за счастье народное, а это было самолюбие.

Хорошо одному. Стыдно, что заехал в такое количество жизней и судеб. На моем месте другой и писал бы, и молился бы лучше, и был мужем, отцом, сыном лучшим, нежели я, примерным.

Надел телогрейку, резиновые сапоги, носки шерстяные. Красота! Грязища, холод, а мне тепло и сухо. Так бы и жить. Снег тяжелый, прямой. Но что-то уже в воздухе дрогнуло, пошло к замерзанию.

ЖИВУ СИРОТОЙ, ни отца, ни матери. Друзья умирают, родня тоже. Друзей новых не будет, пополнения родни нет. Вокруг все новое, чужое. Для молодежи я уже как ископаемое, раскапывать которое им некогда. Да и неохота, собою заняты. Я ни о чем не прошу — одно меня гнетет: как же мало в них от нашего поколения. Мало чего? Любви к России! Понимания, что она ближе всех к Богу, от того и такая злоба к нам.

ШАРМ ПО-ФРАНЦУЗСКИ — вроде как что-то завлекательное, а по-арабски — глубокая впадина, пропасть. Такой шарм. Такой Шарм-эль-шейх.

А какие там рыбы в Красном море! Это елочные игрушки в синей воде, это аквариум редкостей. Их запрещают кормить, почему? Они же ж голодные же. Рано утром на пляже никаких запретителей, а рыбы меня ждут. А я с хлебушком. Все кипит вокруг брошенных в воду кусков. Съедят сколько угодно. Но вот съели, больше у меня ничего нет, но долго еще не уплывают, кружат, надеются, дармоеды. Наконец нехотя ныряют в свой шарм.

АРАБЫ, ЕВРЕИ, ПЕРСЫ, крестоносцы, дальше через запятую надо поставить: руины, кровь, пески, запустение, забвение, опять оживание. Бани, скачки, ристалища, амфитеатры…

Здесь золотом покупались оружие и власть, здесь оружием добывалось золото и низвергалась власть, здесь власть, купленная золотом или взятая оружием, погибала от пороков или вытеснялась более сильным оружием или более увесистым золотом.

Но именно сюда, чтобы спасти мир, нас с вами, был послан Сын Божий, был предан, распят на Кресте, воскрес из мертвых, вознесся к Отцу, севши на Престоле Славы одесную Его. И мы верим, что Он приидет со славою судити живым и мертвым и Егоже Царствию не будет конца.

«МЫ — НЕ РАБЫ, рабы — не мы» — вот что первым делом возгласили большевики. Цитировали вождя всех народов: «Раб, не осознающий своего рабства, — вдвойне раб». А я осознаю рабство и радуюсь. Как и братья мои во Христе. Мы рабы, рабы Божьи. Выше этого звания нет ничего на земле. Есть же иерархия в мире? Есть. Кто главный? Кто сотворил небо и землю? Господь. А дальше кто? А дальше Россия. А потом уже все в затылок. Господь главный. Как же не быть рабом Его?

Деление в мире одно: кто за Христа, кто против.

ИЛИ НЕ ГИБЛИ империи, или не уходили в песок дожди и цивилизации? На что надеяться? Небеса совьются, как свиток, железо сгорит, как бумага, чего ждать? Наша борьба за Россию не просто мала, она ничтожна.

Нет, неправильно я написал, за других нельзя говорить, ты за себя отвечай, с себя спрашивай, так и говори: моя борьба за Россию не просто мала, она ничтожна.

А то есть критик: выходит на трибуну, задыхается, впадает в исступление: «Мы изолгались! Мы потеряли…» Так если ты изолгался, так и говори: «Я изолгался».

НЕДАВНО Я ДВАЖДЫ попал в неловкое положение. В дальней поездке меня поместили в двухместном номере, сказав, что второй жилец может быть священником. Вскоре в дверь деликатно постучали. Мужчина в годах, с бородкой, но в штатском. Я не знал, руку ему протянуть для знакомства или под благословение подойти. Спросил: «Вы священник?». — «Да, — ответил он, — сейчас принесут».

Что принесут? Я не понял. Но он же сказал: да. Сложил руки: «Благословите пойти осмотреть местность».

Он растерялся: «Нет, нет, я не священник. Вы спросили, с вещами ли я. Я ответил: сейчас принесут».

И в самом деле в дверь стукнулся служитель отеля, притащивший изрядный чемодан соседа.

В этом случае не поняли меня. А в другом я не понял. В автобусе мужчина спросил: «У вас есть брат Виталий?» — «Нет». — «А если подумать?» — «И думать нечего. У меня два брата, оба в России». — «А двоюродный?» — «Двоюродный? Ну, может, в смысле дружбы народов. Я бывал там, конечно, и застолья бывали, и братались». — «Бывали где?» — «В Италии. Вы спросили у меня, есть ли у меня брат в Италии?» — «Да, я спросил о Виталии».

Тут ему надо было выходить. Он встал: «А все-таки у вас есть брат Виталий, есть. Нехорошо отказываться от родни».

Когда автобус потащил меня дальше, я сообразил, что речь шла не о стране Италии, а о человеке Виталии. Ну да, есть у меня двоюродный брат Виталий. Я от него не отказываюсь. Только он не в Италии живет.

ЖЕНЩИНА НАЧИНАЛА демонстрацию страданий. Но для демонстрации нужны зрители. Тут, главное, не быть в их числе. А это трудно. Тут главное вовремя смыться.

ИЕРОМОНАХ ПАВЕЛ: «Начинает жена скандалить, хватай шапку в охапку и — в двери! Кричит: «Куда?» — «В Царство Небесное».

И в стихах, уже не о жене: «Как только скажет женщина: «Ты мой», — хватай пальто, беги скорей домой». И в прозе: «Мой сама!»

Стало модным приглашать батюшек для освящения офисов (так стали называться конторы), банков. А один предприниматель открывал бензоколонку, и его подчиненный сказал, что надо отслужить молебен. «А это надо?» — недовольно спросил начальник. — «Да сейчас вроде как модно». — «Ну давайте, только короче. В темпе!» Отслужили в темпе. И бензоколонка вскоре сгорела. Тоже в темпе.

И В ДУХОВНОЙ ЖИЗНИ эволюции нет. Будь она, куда бы мы шагнули, как бы развили, например, ту же поэзию! Пушкин, бедняга, на метро не ездил, на самолете не летал, по телевизору не выступал, даже и айфона у него не было, несчастный! Но почему же я, все это имеющий, пишу хуже Пушкина? И достижения науки свершаются постольку, поскольку Господь открывает просветиться нашему разуму. Ну да, сотовый, это очень хорошо. Хотя постоянный тревожный звонок от жены: «Ты сейчас где?» — иногда не радует. Но в духовном смысле и сотовый ничто, нуль, по сравнению с общением духовно просвещенных предков. «Братия, — говорит на Афоне настоятель монахам, — спешите на пристань, брат Савва просит о помощи». И хрестоматийный пример, когда Святитель Стефан Пермский спешит в Москву, проезжает Троице-Сергиев монастырь, за три версты от него, обращается к Преподобному Сергию и говорит: «Брат Сергий, сейчас не могу заехать, но на обратном пути обязательно заеду». В монастыре Преподобный Сергий встает за трапезой, кланяется в его сторону и отвечает: «Хорошо, брат Стефан, будем ждать». Это-то проверенный факт. А когда идет Куликовская битва и братия монастыря стоит на молебне, то игумен Сергий называет имена тех воинов, ополченцев, кто погиб в эту минуту.

Спросим: как обычный человек, бывший мальчишка, пасший лошадей и коров, достигает такого ведения окружающего мира? Скажут: был Богоизбранный. Да, конечно. Но ведь любой из нас, если он выпущен в Божий мир, тоже в чем-то Богоизбран. Но остальное зависит от него самого. Образ жизни, молитва, терпение, смирение — это не падает сверху, это не награда, это достигается усердием и трудами самого человека.

Велики наши знания, а что толку от них, если они как свет луны, освещающей, но не греющей? И что толку их увеличивать? Чем больше знаешь, тем больше не знаешь. Зачем знания, если не просветился светом Христовым, не причащался, не исповедовался? Какие это знания, если они обезбожены? Звания, книги, награды — «все суета сует и томление духа». Идут защиты всяких степеней, уверения, что открыты средства борьбы со всеми болезнями, что доказано самостоятельное явление живой клетки, то есть все делается, чтобы вытеснить Бога из мира, доказать, что человек чего-то стоит. Да ни копейки он не стоит без Бога. Ну, нагреб миллионы, все равно ж в гробу лежит. Вот Березовский. И жил грешно, и умер смешно.

Сидим с переводчиком на берегу Сены. Собор Парижской Богоматери. Гюго, Стендаль, Мопассан, Роллан, — все тут бывали-живали. И русских много. Но переводчик говорит не о них: «Тут, рядом, улица путан». — «Это проститутки?» — «Вам интересно? Тогда слушайте».

ВСЯКИЕ БЫЛИ ДЕВИЗЫ: «Я знаю, что я ничего не знаю». Это девиз честный, но лучше было бы говорить: «Я знаю, что я умру». Более того: «Я знаю, что я начал умирать с первым моим криком, когда вышел из материнского лона и, в ужасе от предстоящей жизни, закричал».

А главный девиз: «Я знаю, что моя душа безсмертна, что я не умру, и это счастье». И тут же: «Я знаю, что отвечу за каждый день моей жизни».

Вроде бы вслед за Лосским, Бердяевым, Франком, отцами Сергием Булгаковым и Павлом Флоренским, Лосевым выступили и Бахтин, и Кожинов, и Михайлов, Палиевский, Ланщиков, Семанов, Петелин, Селезнев и много теперешних современников. И очень-очень толковые, мне с ними не тягаться. Мысль в том, что они все несомненно любили Россию, но что же она так быстро рухнула в перестройку? Ответ: были невоцерковлены, и это ослабило действие их сочинений. Хотя несомненно хорошо относились к Православию. Умственно понимали его необходимость для России. Много же духовного чтения читали. Свидетельствую, вспоминая разговоры с ними.

Отпевали Кожинова рядом с его домом в церкви Симеона Столпника. Батюшка, его надгробное слово: «Я всегда знал, что в приходе живет такой великий мыслитель. Но как жаль, что не сам он пришел в церковь, а его принесли».

В ЯПОНИИ ОЧЕНЬ хотел побывать на могиле Акутагавы Рюноскэ. Оказалось, трудно. Помогла переводчица, влюбленная в писателя Распутина (а есть ли хоть одна женщина, не влюбленная в него?), она со мною бегом-бегом отыскала аллею, по которой мы достигли могилы великого японского прозаика. Еще на том кладбище могила разведчика Рихарда Зорге.

ВСПОМИНАЮ ЯПОНИЮ. Холодная Фудзи в тумане, озеро Бива мерцает. Трехцветная кошка в Киото сидит у витрины, за которой в прозрачных кристаллах резвятся робото-рыбы. Они несъедобны, но как же прекрасны. И люди шли мимо, да так и застыли, на рыб заглядевшись.

Высоченные стены домов, и солнца не видно. Вот оно впереди, поспешу, обогреюсь. Подбежал — не оно, лишь его отраженье в огромном стекле небоскреба.

В парке бродят олени и бегают белки, и прекрасная девушка спит на скамейке у пруда. Ухожу и мечтаю, что девушке взгляд мой приснится.

Старый монах с диктофоном сказал мне: «Разве дверь разбирает, кто ею проходит, разве лифт различает, кому помогает подняться? Дверью стань, помогая пройти в свою душу, лифтом стань, помогая занять верхотуру».

Чай прекрасные руки Като разливают. Кроме русского знает Като остальные, но разве не внятен язык моих взглядов?

Наступает обряд любованья луною, ведь и я с малых лет на нее любовался. Вот, желтея, выходит командовать небом. Неужели весь свет на востоке оставит? Неужели в России ненастье?

Кто о горе своем вам расскажет с улыбкой? Японец. Но рыданья Като нарушают традицию эту: «Русский, ты уезжаешь, останься!» — «О, Като, плохо жить без тебя, но мне без России не выжить».

Улетаю на запад, и то ли бегу от рассвета, то ли вместе с собою его увлекаю в Россию.

РАССКАЗ «ВОЗВРАЩЕНИЕ родника» документален. Вода в роднике исчезла, когда батюшку арестовали и увели. И всем велели плевать на него. Но все встали перед ним на колени. Церковь закрыли, потом разрушили. А когда на месте ее начали строить часовню и стали раскапывать родник, вода в него вернулась. Я в этом деле участвовал и об этом написал. Это уже лет пять назад. Получилось, что выхвалился. Ведь у колодца, у родника надо жить! Надо брать из него воду, тогда и он будет жить. А без этого он заилился вновь, вновь надо было чистить.

Одна надежда — вернутся потомки здешних жителей. Или поселятся новые. Главное — родник есть.

ЛЮДИ ТЕПЕРЬ — копии от копии. Неслучайно много суеты вокруг клонирования, это от понимания собственной пустоты и механистичности.

КОРНИ ПРЕСТУПНОСТИ не в так называемых пережитках прошлого, а в настоящих мерзостях превращения жизни в служение потребностям живота и плоти, в освобождении от стыда и совести. Самое страшное, что могла сказать мама о ком-то нехорошем: «Ни стыда, ни совести, ни собачьей болести». Это наряду со словами «Бога забыли, Бога не боятся» объясняло как раз эти самые корни преступности.

ЗАЧЕМ ЖДАТЬ предсказания погоды на завтра, когда мы проснемся и ее увидим.

СЛАБ МОЙ ЯЗЫК описать восход. Да и чего описывать, когда сказано: «Да будет свет!» И может быть, так Господь каждый день говорит.

ВЫДРАЛИ ЗУБЫ, будто выдрали молодость. Я же этими зубами в голодные годы помогал телу выжить. Сейчас и протезов хватает.

ХОЛОСТЯК. ЧТО это такое? Это несчастный человек. Он хочет жениться, и он никогда не женится. Боится женщин. Загоняешь его в угол, лепечет: «Они курят, ругаются они матом». — «Очень даже далеко не все». Но женить холостяка невозможно. Я пробовал. Друга Толю тридцать лет не мог женить. Но он так много работал, что этим и защищался. Когда появлялась очередная кандидатка, он тут же говорил мне: «Видишь, что творится? Вчера на нее два часа потратил». Самое смешное, что жениться он хотел искренне. Бедные кандидатки горели на том, что начинали наводить порядок в его квартире. Да еще что-то пробовали щебетать. Считали, что у него все разбросано и что надо его занимать. «У меня не разбросано, а все на своем месте. И со мной не надо разговаривать, я всегда занят».

Как с таким жить?

ПТИЦЫ НАЧИНАЮТ вить гнезда, таскают у меня паклю из щелей бани. Тискали бы с краю, нет, все разлохматили. Застал сейчас воробья. Забавный такой, клювик занял ниточками пакли. Ушмыгнул. Поймаю в следующий раз — выпорю.

На участке, сосчитал, уже двенадцать различных цветов цветет. Всё Надя. У нее всё растет. От работы не оттащишь. Грядки, клумбы — всё идеально. Чаю попить приходится тащить насильно. Потом стонет: ой, поясница, ой, сердце! Выпалывает сорняки, окучивает растения, пересаживает, сажает, обрезает, удобряет. С апреля по конец октября всё цветет.

Да я такой же. Сегодня, как только не надорвался, перетаскивал и закапывал огромный бак литров на пятьсот. 

О, ЗИМНИЙ САД в лунную ночь! Золотой мед лунного света, серебро заснеженных ветвей, таинство синих теней на молодом нежном снегу. А утром? Утром еще лучше: рассвет розоватит белые букеты кустов и деревьев. Зеркальца снежинок посылают друг другу зайчиков. От тоски по таким русским снегам можно заболеть в любой Калифорнии.

В АНКЕТАХ НА ВОПРОС: «Какими языками владеете?» — честно писал: «Русским со словарем». Конечно, это самохвальство было. А когда стал добавлять: «со словарем Даля», то это очень правильно.

К 200-летию Даля была отчеканена медаль, и мне позвонили, чтоб был на торжественном заседании. Вспоминаю безо всякой обиды, даже с улыбкой, и вот почему. Сочинил тогда же, на этом же заседании стих, даже и не записал его, на банкете прочел друзьям. Очень смеялись. «Медали Даля мне не дали, а дали всякой мелюзге, и я остался без медали. Скажу себе: не будь в тоске, ведь не остался ты без Даля, а он потяжелей медали». Так вот, что интересно: на эти строчки, и не записанные и не напечатанные, поэт Евгений Нефедов написал очень смешную пародию, которая называлась «Обездаленный». Я Женю понимаю, его обидело выражение «всякой мелюзге». Конечно, нельзя так обо всех. Да я ж под горячую руку. Писал о Дале статьи, на медаль надеялся. А сейчас смешно. И хорошо, что не дали: по большому счету не заслужил. Да и много у меня этого железа. 

КТО КАКИЕ делает поступки, тому такие сны снятся. А надеяться на сны пророческие смешно. Кто мы такие? Тут одно — просыпаешься и скорее забудь любой сон. А зациклишься на нем, он на тебя начнет действовать. По одно время я целую тетрадь (хорошо, сгорела) записал. Всего-всего там было. Сны обрадовались, что я их ценю, и снились без передышки. В постель шел как в театр. И Царя видел, и Сталина, всякие катаклизмы и сюрреализмы, и, конечно, куда денешься, вторую половину человечества, слабый пол. Слабый-то слабый, но так умеет скрутить, что потом не знаешь, как его из памяти изгнать.

КАК УКРОТИТЬ смелого писателя? Да дай ты ему дачу, премию, орден — вот и приручен. Талант прямо пропорционален неудобствам, бедности и обратно пропорционален комфорту. То есть чем благополучнее писатель, тем хуже он пишет. Да, так. Что дала нам дворянская литература? Помогала готовить гибель России.

У меня дача появилась в шестьдесят лет. И что я на ней написал? А как писалось в ванной, в бане, на чердаке, иногда в Доме творчества. Что написалось, не мне судить. Продукция была. А дачу вскоре отняли дети и внуки.

ПРОЩАЙТЕ, ДОМА ТВОРЧЕСТВА! Зимняя Малеевка, летние Пицунда и Коктебель, осенние Ялта и Дубулты. Комарово. Еще и Голицыно. В Голицыно (1976-й) я пережил «зарез» цензурой целой книги. В Комарово просто заехал с Глебом Горышиным, в Дубултах руководил семинаром молодых, а Ялта, Пицунда, Малеевка и Коктебель — это было счастьем работы.

И вот — все обрушилось.

Комарово мне нечем вспомнить, только поездкой с Глебом Горышиным после встречи с читателями в областной партийной школе (1978-й). Там я отличился тем, что ляпнул фразу: «Между вами и народом всегда будет стоять милиционер». Может, от того был смел, что до встречи мы с Глебом приняли по граммульке. И Глеб предложил рвануть в Комарово. Еще с нами ехала Белла Ахмадулина. По-моему, она была влюблена в Горышина (они вместе снимались у Шукшина и это тепло вспоминали), и когда он останавливал такси у каждого придорожного кафе, она говорила: «Глебушка, может быть, тебе хватит? — И, наклоняясь ко мне: — Больше ему не наливайте». Но хотел бы я видеть того, кто мог бы споить Глеба.

Заполночь в Комарово я упал на литфондовскую кровать и, отдохнувши на ней, нашел в себе силы встать, пройти вдоль утреннего моря, ожить и отчалить.

Малеевка всегда зимняя. Зимние каникулы. Дочка со мной. Дичится первые два дня, сидит в номере, читает, потом гоняет по коридорам, готовят с подружками и друзьями самодеятельность. Заскакивает в комнату: «Папа, у тебя прибавляется?» Позднее и сын любил Малеевку. И жена.

Обычно декабрь в Малеевке. Долго темно. Уходил далеко по дорогам, по которым везли с полей солому. Однажды даже и придремал у подножия скирды. И проснулся от хрюканья свиней. Хорошо, что ветер был не от меня к ним, а от них ко мне. Свиной запах я учуял, но какого размера свиньи! Это было стадо кабанов. Впереди, как мини-мамонт, огромный секач, далее шли по рангу размеров, в конце бежали, подпрыгивая, дергая хвостиками, полосатенькие кабанчики. Замыкал шествие, как старшина в армии, тоже кабан. Поменьше первого. Минуты две — а это вечность — прохрюкивали, уходя к лесу. И скрылись в нем.

И что говорить о Коктебеле! Ходили в горы, был знакомый ученый из заповедника. У него было целое хозяйство. Два огромных пса. Один для охраны хозяйства, другой для прогулок. Поднимались к верхней точке, подползали к краю склона. Именно подползали. Ученый боялся за нас. «Тут стоять опасно: голова может закружиться, здесь отрицательная стена». То есть под нами обрыв уходил под нас. Страшно. Казалось — весь он хлопнется в море. Ведь мы его утяжеляли. Ездили в Старый Крым, в Феодосию (Кафу), конечно, в Судак. Видели планеристов, дельта — и парапланеристов, лазили по Генуэзской крепости. Сюда бежали наемники Мамая, оставшиеся в живых после Куликовской битвы.

Очень меня выручала привычка к ранним вставаниям. Задолго до завтрака бегал к морю, когда на берегу было пусто, а еще раз приходил вечером, когда от него все уходили. То есть хорошо для работы.

В Коктебеле пережили 19 августа 1991 года. С Василием Беловым сразу рванули в Симферополь. Но у аэропорта уже стояли войска, и меня не пустили. А Белова — он был депутатом Верховного Совета — отправили самолетом. Но это было промыслительно — накануне вечером жена поскользнулась в ванной на кафеле и упала затылком. Было все в крови. Так я запомнил гибель империи.

В Пицунде бывали семьями. Раз сыночек мой оседлал меня и ехал вдоль прибоя. Аня Белова увидела это и вскарабкалась на плечи отцу. Сынок мой подпрыгивал и кричал: «А мой-то папа выше, а мой-то папа выше!» — Аня ему нравилась. У меня даже ноги ослабли, как это можно быть выше Василия Белова?

Еще раньше, в той же Пицунде, дочка прибежала ко мне и таинственно сказала: «Хочешь, я покажу тебе маленького ребенка, который уже знает иностранный язык?» И в самом деле, показала смугленького мальчишечку-армянина, который бойко лопотал по-своему.

В этой же Пицунде мы ходили с Гребневым на море каждый день поутру, делая заплывы. Один раз был шторм, но что сделаешь с твердолобостью вятского характера, все равно пошли. Коридорная Лейла, абхазка, воздевала руки: «У вас ума есть?» — «Пятьдесят лет дошел — назад ума пошел», — отвечал ей Толя.

Прибой ревел, накатывался далеко за пляжные навесы. Мы еле вошли в волны. В высоту больше двух метров. Надо было бежать им навстречу и в них вныривать. Потом волны возносили и низвергали. Восторг и страх: но надо же было как-то вернуться на сушу. А уж как выходили, как нас швыряло, это, сказал бы отец, была целая эпопия. Могло и вообще в море утянуть. Надо было, пока тебя тащит волной, катиться на ней и сильнее грести, и стараться выброситься на берег и успеть уползти подальше от волны. Но волокло шумящей водой обратно в пучину. Получилось выбраться раз на третий. А уж какие там были ушибы и царапины, что считать? Живы, главное. «Кричал мне вслед с опаской горец: «Нет, нам с тобой не по пути! Не лезь себе на горе в море, с волною, слушай, не шути!»

А еще раз поздно вечером поплыли, заговорились и… спутали береговые огни с огнями судов на рейде, и к ним поплыли. Хватились, когда поняли, что корабли на воде — это не дома на суше. Еле-еле душа в теле выплыли.

В горы ходили.

Да, было, было. И работалось, и жилось как пелось.

КОГДА ПИСАТЕЛЬ думает угодить читателям, а не Богу, он пропал. Ну, угодил, ну, известен, и что? Читатели его тоже люди, тоже старятся, а другие, если и подрастают, уже не твои, они другие, и им другой угодил. Почти семьдесят лет я читаю, а читаю я непрерывно, и понимаю, что и сотой части узнанных имен писательских не помню. Просто забыл. И это не вина моей памяти, вина писателей. 

ОБЫЧНО РЕБЕНОК всегда чем-то занят, и ему, конечно, не хочется прерывать свое занятие. И вот его о чем-то просят. Один быстро оторвется, побежит выполнять просьбу или приказание, а другой только пообещает, что все сделает. Но потом не очень-то торопится выполнять. Да и просто забудет. У нас мама никогда не отдергивала от занятий, но всегда спрашивала: «А что ты мне обещал?» И добивалась того, чтобы сын выполнил обещание. «Ты обещал, понимаешь?»

СОРОКАДНЕВНАЯ ГОРА. Всегда бывал тут, и всегда тут творилась давка невообразимая, уж какое там благоговение. Хотя все равно было хорошо. Но уж нынче, слава Тебе, Господи, такая благодать — никого. Тихо, спокойно. Иконы, камень, на котором Он сидел. За окном небо.

Но как быстро многое меняется. Смотрю сверху на Иерихон. Как много новых, расширяющих его, застроек. Кубики домов. Даже зачем-то фуникулер. Поднимался по старой дороге, вся в мусоре, завалы отходов, бутылки, пакеты, коробки. Вороны под ногами. Все-таки чего-то прибирают.

Где вы, трубы Иисуса Навина, трубы Иерихона? Глушат вас ревущие потоки машин, да уже и стен нет, нечего обрушивать. В асфальт закатаны ветхозаветные пространства.

Участок у дерева Закхея облагорожен. Оно ли, не оно ли, но напоминает, что нам, чтобы увидеть, услышать Христа, надо подняться над суетой, над толпой, над собой.

И еще — счастье — взошел вообще на вершину всей горы. Иерусалим виден, Средиземное море, Иордан, Заиорданье, Фавор. («Фавор и Ермон о Тебе возрадуются».)

Там теперь блокпост израильской армии.

Освоение окраин всегда за счет центра. Метрополия слабнет. Не будь целины, не было б проблемы так называемой зоны Нечерноземья. Так много оттянули из России специалистов (молодых!), что некому стало сохранять ее. Тут и Заславская с проектами уничтожения деревень, то есть России, тут и укрупнение колхозов, тут и появление совхозов, то есть рабочих на земле, а не крестьян. Тут и переделка МТС (машинно-тракторных станций) в РТС (ремонтно-технические станции), потом и вовсе в «Сельхозтехнику». Тут и деление обкомов на промышленные и сельскохозяйственные, тут и полная ерундовина кукурузы, выше крыши было дури.

А почему рванули на целину? Паспорта давали, какие-то заработки.

Но вот теперь давайте посмотрим с высоты прошедшего времени. А как бы мы создали такую мощную промышленность за такой короткий срок без крестьян? Как бы накормили армию и рабочих без колхозов? Да, фермерство, оно вроде и гуманнее, и предпочтительнее, но на него нужно время, а времени нам история не дала.

Именно люди от земли, от сохи спасли Отечество. Крестьянская жизнь такова, что уже с детства приучает к ненормированным трудам, смекалке, выносливости. Владение топором, пилой, рубанком, отверткой, работа с деревом и металлом, безстрашные игры на быстроту реакции, смелость, привычка к дороге, короткому сну, скромной пище и одежде, тяга к учебе, взаимовыручка — разве не эти качества идут к нам от предков, от Ломоносова? Люди на земле, наши кормильцы и поильцы — главные люди Отечества. О, я видывал такие руки слесарей, плотников, комбайнеров, трактористов, пастухов, доярок, такие окаменевшие мозоли, такие насовсем скрюченные пальцы, что мне стыдно, что я плохо и мало прославлял их. «В гости пришла, сижу, под скатертью руки прячу: стыдно, такие некрасивые».

И не сдавались! Помню бедные застолья и богатую при этом веселость. «Ой, на горе колхоз, и под горой колхоз. Мне мой миленький задавал вопрос. Задавал вопрос и глядел в глаза: «Ты колхозница, тебя любить нельзя». — «Я колхозница, не отпираюся, но я любить тебя не собираюся».

Теперешняя ликвидация малокомплектных школ, закрытие сельских библиотек — это продолжение трагедии нашей Родины.

НАМ ЧТО, МАЛО революций, войн, кровавых стычек? И что, не хочется жить просто по-человечески?

Хочется, конечно, но не получится. По-человечески — это тогда, когда будем жить по-Божески.

Опять и опять разгорается наступление на все святое. На семью. Разорвать ее, перессорить родителей с детьми, развратить молодежь, опошлить отношения. Нападение на память. Обгадить прошлое страны. Переписать историю, извратить ее, обвинить во всех бедах русских. Нападение на достоинство мужчин — лишить их всех прав. На женщин — превратить их в мужиков. На природу — обокрасть, изуродовать. И особенно на школу — производить англоязычных недоумков.

Но что негодовать на развратителей, когда видишь, что им легко развращать. Нет сопротивления теле — и радиопошлости.

Благочинный жалуется архиерею: «Мыши одолели». — «Да откуда же они?» — «Из пола эти деспоты».

ПОДПИСАЛ ДОГОВОР с издательством. Параграф первый лишает меня всех прав, остальные угрожают мне штрафными санкциями.

БАТЮШКА В ШКОЛЕ, тема «Шестоднев. Сотворение мира». День шестой. Сотворение человека по образу и подобию. С последней парты: «А папа сказал, что мы произошли от обезьяны». Батюшка: «Мы сейчас говорим об истории сотворении человека, а историей вашей семьи надо будет заняться отдельно».

ПРОСИТЕЛИ. У МЕТРО, на вокзалах, на перекрестках. Стандартные картонные плакатики. Фломастером. В основном: «Умирает мама, собираю на операцию ребенку, потерял проездные, украли документы». Но есть и с выдумкой: «На озеленение Луны, негде ночевать, поссорился с тещей». — Сегодня читаю у молодого парня: «Тупо на билет». То есть нет денег на дорогу. Куда денешься, хотя настоящих нищих гораздо меньше, чем «стрелков», надо подавать. Сидит на стульчике, в руках сотовый, тоже просит. Но вообще-то посиди-ка, постой-ка. Только надо обязательно говорить, за кого подаешь милостыню, за кого просишь молиться. Чтобы и ему спасаться: отрабатывает полученную сумму.

ГОВОРЮ ПЕВИЦЕ: «Какая ты красавица!» Она: «Работа такая».

ВМЕСТЕ С МОРОЗАМИ Никольскими окропление дождем водосвятного молебна. Думал, опоздаю на службу. До Никольского час езды. Выскочил почти в полдевятого. Не успею. Но успел! Как? Необъяснимо! До метро минут семь-восемь, как ни спеши, в метро минут 25 (вниз-вверх), на маршрутку, на ней тоже не менее 20-25-ти. И вот — успел. Летели как по пустоте, все на зеленый. Вхожу — «Благослови, Владыко!» — «Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа!»

После Причастия и молебна в домик. Там чудо — лампада горит. А не был давно. В колодце вода есть — тоже счастье. Но вот топить баню безполезно, то есть не успеть за день. Часа два топил — лед в баке еле-еле оттаял. А ведро с водой, которое по рассеянности забыл в предбаннике, льдом порвало. Поеду домой. Слава Богу, нужен семье.

Жена лупит пьющего мужа: «Будешь еще?» — «Нет!» — «Будешь еще?» — «Нет!» — «Будешь еще?» — «Наливай!»

И ласковый вариант: «Ты же видишь, как тебе плохо. Обещай, что ты больше не будешь пить». — «Больше не буду. Но и меньше тоже».

— «ОЙ, СОВСЕМ-СОВСЕМ сна нет. Таблетки горстями пью». — «А ты вечернее Правило полностью читаешь?» — «Да ты что, да когда, я так много работаю, часов до двух, до трех». — «Так откуда у тебя сон возьмется? Обязательно читай Правило да до полуночи ложись». — «А работа?» — «Она сама сделается. Твое дело молиться».

ДЯТЕЛ НА ЖЕЛЕЗОБЕТОННОЙ опоре. Долбит. Да. Вижу такое впервые. То есть или он сошел с ума, или в железобетоне завелись личинки каких-то неведомых науке жучков. Рассказал о дятле жене. Она: «Его можно понять. А я вообще без передышки в стрессе».

В НАЧАЛЕ ДЕВЯНОСТЫХ русский из Америки говорит мне с тоской (идем по Охотному ряду около университета, напротив Манежа): «На фасаде церкви мученицы Татианы, — показал, — были слова: «Свет Христов просвещает всех». Как их вернут — поверю в возрождение России».

И что? И вернули. Слава Богу. Но тут же и рядом, и напротив на зданиях громадные щиты — реклама косметики. Красивые порочные лица. Тут же щиты — вывески, реклама банков, фондов недвижимости. Свет Христов никак их не просветил еще. В плену оказались слова.

ДВА ВИДА ЖЕНЩИН: одна — это старуха из пушкинской сказки о рыбаке и рыбке. Все знают, чем оканчивается ее ненасытное желание власти и богатства: сидит у прежней землянки, и «перед нею разбитое корыто». Еще же у Пушкина было желание старухи «стать римскою папой». «И вот уже латинские попы поют пред ней латинскую обедню».

А вот другая жена, это тоже из сказки, так эта жена самая желанная из всех жен. Пошел муж продавать корову, далее у него неудача за неудачей: выменял корову на жеребенка, жеребенка на теленка, теленка на поросенка, далее будут и гусь, и петух, и курица, цыплята, там и иголка. Возвращается, виновато во всем признается перед женой. А она рада иголке: что муженек ни сделает, всё к лучшему.

Вот так вот. Причем такая жена быстрее воспитает мужа своей любовью, покорностью, нежели жена властная, вроде бы умная, а на самом деле дура дурой. Ну как можно: муж только еще рот открыл, а она уже перечит. Что бы ни сказал, она перечит, что бы ни сделал, всё не так.

ВОТ ЭПИТАФИЯ: «Умер я, ничтожнейший из людей, воспитанник монаха, воспитатель царей». Сия надпись долго восхищала меня, а теперь кажется, что и в ней проглядывает гордыня. Вот я ничтожнейший, а вот я такой наинужнейший.

СВЯТО МЕСТО не бывает пусто. Это о сердце. Царство Божие не создается вне сердца.

ИНТЕЛЛЕКТ — ПОПЫТКА заполнить пустоту сердца знаниями о накопленной культуре. И оправдываться словами: гармония, контекст, подтекст, надтекст, уходить в термины, что вроде бы и умно. А это путь в поглупение.

ПРИГЛАШАЮТ В ШКОЛУ выступить перед учениками. Никаких сил. Но духовник сказал: «Когда тебя куда позовут, то сам решай: идти — не идти. Но когда зовут к детям, все бросай и иди».

ПОЛВЕКА. ПЯТЬДЕСЯТ пять лет в Москве, уже больше — это как? То есть как выжить на асфальте человеку, пришедшему в город от земли, от реки, от леса, от просторных полей, от пения птиц, как? Все время стремился иметь хоть какое-то местечко за городом, куда можно было бы убегать из Москвы. Ведь в Вятку далеко и дорого. И были варианты, и многие места облюбовал, даже и примерялся к покупке. Но не было никогда денег для покупки. А уже только к пятидесяти годам собралось так враз, что вышел двухтомник в «Молодой гвардии» и «Ленфильм» (или «Мосфильм», забыл, неважно) ахнул (а киношники хорошо платили) большую денежку, и — вот счастье, слава Тебе, Господи, хватило денег на покупку полдомика в Никольском. Это как раз та самая берлога, куда множество раз уползал зализывать раны. В шестьдесят получил в аренду дачу в Переделкино, но это совсем не то. По сравнению с остальными переделкинскими — конура собачья. И то спасибо. Но это не навсегда. Помру — родных моих оттуда быстро выкинут. Да и правильно, тут всё крики и ссоры как раз из-за желания арендаторов вцепиться в дачу намертво. Не люблю Переделкино. Вот выходишь днем, а навстречу исторический романист, ужас! Кинулся от него в переулок, а там два поэта. Свернул в сторону — там поэтесса. Вот и попиши после этого. А самолеты Внукова все это и озвучивают, и заглушают.

В Никольском писателей не много, то есть совсем мало, то есть совсем я один, помеченный роковой страстью писать о временах протекших, и протекающих, и начинающих протекать во времена грядущие. Тут можно прочесть гордыню, что лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме, и радость, что не выбредет навстречу конкурент, но это не так. Человек, пишущий в Никольском, в Никольском вовсе неизвестен. Знает меня только батюшка, да несколько прихожан нашего храма, да и они уже прочно забыли, кто я и что я. В Никольском мне просто рады как односельчанину, смотрят на меня (мужская половина), как на дурака, но и как на нужного человека, у которого можно занять на пол-литра и никогда не отдать. Ближайшие соседи, дочери и зятья умершего моего друга Кости, приняли на себя заботу обо мне, как эстафету от отца, и им абсолютно плевать на мои бумажные труды. С боязнью и трепетом отдавал я им на прочтение повесть о Косте «Прощай, Россия, встретимся в раю», и они, по-моему, ее не прочли. А ведь там они все упоминаются. А узнав, что писательство не только не кормит, а загоняет в могилу, что я давно и прочно сижу на шее жены, сказали: «Дурью маешься».

ТО, ЧТО Я СОБИРАЮСЬ предложить читателям, по идее, должно быть предлагаемо и читаемо после смерти автора. Но не хочу, чтоб в моих бумагах рылись, разбирая мои каракулизмы, рад даже двум московским пожарам, в которых горели и книги, и картины, и рукописи. А рукописи горят, сообщаю я поклонникам Булгакова. И ваш Воланд близко не посмеет подойти к моим запискам: они не для хохмочек, а о поиске Бога.

Записки свои поневоле помещаю вразброс, как выпадают кости в игре. Всегда мне казались незначительными мои листочки, и я не помечал их ни датой, ни местом, в котором они сделаны, это или ясно из них, или нет, да это и неважно. Видимо, это было важно Розанову: на бричке, за разбором монет. Ни бричек у меня, ни нумизматики. Вот сейчас выходил: льет на террасе, льет на крыльце, ясно, что весна, ясно, что плохой хозяин. Насыпал утром крошек в кормушку, гляжу — не тронуто. Ну, конечно, сейчас корм для птичек вытаивает повсеместно. Правда, один снегирек сделал одолжение, потюкал клювиком мне в утешение, мол, не зря ты старался.

По радио «Орфей» Гендель, «Аллилуйя». Только финал и захватил. Что ж раньше не включал? Чистил картошку, было желание включить. Включу, думал, а пока руки мокрые. Но церковная музыка от того и зовется церковной, что слушать ее надо в церкви. В последнее время незабываемы по силе и молитвенности три Патриаршие службы: в Успенском соборе, в Никольской часовне у Храма Христа Спасителя, где икона «Державная», и в Архангельском соборе Кремля. Великопостные поклоны свершал у гробницы Алексея Михайловича, а после службы студент из Академии провел в алтарь к захоронениям Иоанна Грозного и его сыновей. В Успенском отец Иосиф привел к раке Святителя Петра. Именно на ней сама собой загорелась свеча, которую взял с собою Митрополит Алексий, поехавший в Орду исцелять ханшу Тайдулу.

Иду подбрасывать дрова в баню. С приемничком иду, а то прокараулю еще что хорошее. Да, в утешение арии из оперной классики.

«Сила судьбы», опера Верди. Арию Альваро поет Беньямино Джильи. Да и кто бы ни пел, мне и Марио Ланцу хорош, и Лучано Паваротти, и Хворостовский, но мистика в том, что запись этой «Силы судьбы» была осенью 1941 года, а уже война, время моего появления на свет. «Всех вас в бане купали, где еще, — говорит мама. — Маленьких в таз сажали, постарше в корыто. Который слабеньким родится, того чаще купали. Начнешь купать, он и ест лучше, и растет». — «А я слабеньким родился?» — «Ты? — мама думает. Мы сидим в сквере посреди Вятки, гудят машины. Мы выползли на воздух, ходили в сберкассу платить за квартиру. — Ты? Да нет, крепенький. А и с чего слабеньким-то быть. Хотя и война началась, но ведь корова, молоко, зелень своя. Картошка не на химии, овощи, на воздухе целыми днями. Работали. Вы от работы не бегали, из-под палки не работали, всё сами. Работа есть жизнь. — Мама молчит, двигает костыликом желтый листок, поднимает лицо к небу. — Смотри, облака. Коля всегда, когда сенокос, особенно когда мечем, на небо поглядывает, замечает: «Это порожняк, — то есть туча не грозовая, легкая, пронесет, — а эта появилась грузовая, надо поспешать».

ПОЗДНО ДО МЕНЯ дошло, что мои родители очень любили друг друга, очень. И если мама иногда (за дело) ругала отца, то он ей полслова не перечил. Ох, нам бы с женой и сыну, и дочери дотянуться до такой любви. Ведь как тяжело жили, ничего не нажили, дома своего не было, а детей всех в люди вывели. Да и за что мама ругала отца? Вот мы приехали, он на радостях выпил капельку, а уже слаб, немножко распьянел. Поговорить ему хочется, а мама гонит отдыхать. «Иди спать, не позорь меня перед городскими». А какой позор? Все мы свои.

Но он не засыпает, он знает, что сын придет, принесет «для возбуждения сна» рюмочку.

ОПЯТЬ Я В НИКОЛЬСКОМ. Ни льда, ни снега, обнажилась земля. Какие слова! — обнажилась земля. Но обнаружились и отходы зимы, надо убирать, приводить в порядок красавицу земельку.

Такое тепло, так засияло солнце, когда зажигал лампаду, что… что что? Что не усидеть дома. Тянет на землю. Тянет на землю — это ведь такой магнит! Господи Боже мой, слава Тебе, что я родился на земле, что жил в селе. Помню пастушеский рожок, он уже навсегда со мною, помню след босых ног на матовой холодной росе — всё это уже отлито в бронзе памяти. А купание в последний день учебы, это же Вятка, север, холод, но! — Прощай, мама, не горюй, не грусти! — кричим мы, хлопаясь в ледяную воду Поповского озера и героически, специально не спеша, выходим из него, шагая по шероховатому льду на дне. Выходим на берег, на землю. «Земля, — кричали моряки, измученные плаванием, — земля!»

И еще баня. Наверное, нет на планете чище народа, чем русские. Кто бы еще так любил в бане париться, как мы. Убивают парфюмерией запахи пота и тела французы, американцы, англичане, неохота перечислять. Русские моются в бане, парятся, скатывают с себя грехи. Называется: окатываться.

Затопил. Не так уж и плохо входить в баню, неся под мышкой симфонический оркестр, исполняющий Берлиоза. Может, и «Шествие на казнь» будет? Да, дождался. Да, звучит, да, прозвучало, прошло. Было «Шествие на казнь», а я на казнь не ходил, ходил в баню. Вот это и есть интеграл искусства и жизни.

Ходил в церковь за антидором. Думаю, что жизнь моя с того момента, когда я был в Иерусалиме, в храме Воскресения Господня, на схождении Благодатного огня, получила свое завершение, исчерпанность. Ее вершина, ее главное счастье. И уже можно было дальше не жить. Я, вятский мальчишка, бегавший босиком по России, пришел босыми ногами ко Гробу Господню. Это же со мною было. Дня, часа не бывало, чтобы я не улетал мыслями и душой в пределы Святой Земли. Одиннадцать раз я ходил по ее пределам. Чего еще желать, о чем Бога просить? Только чтобы дожить да чтобы не быть никому в тягость. Как мама говорила: «До старости дожила, дай Бог до смерти дожить».

Страшно подумать, а вдруг бы я не был православным. И что тогда? Ведь кто не за Христа, тот против Христа. Господи Боже мой, дай претерпеть до конца и спастись. Ох, как чувствую усиление злобы к себе от врагов спасения, но и защиту чувствую, и спокоен. Но ведь сатана, он же все равно старается укусить. Меня кусать боится: во мне Христос, я же причащаюсь, тогда нападает на тех, кто мне всего дороже, на детей и внуков. Это главное мое страдание.

МОНАХИНЯ В ГОРНЕЙ с кроликом на руках: «Зовут его Зайка. Вы куда?» — «Нам надо на кладбище и в медпункт». Монахиня: «Надо же наоборот, вначале в медпункт, потом на кладбище».

ВЕЧЕР. ДНЕМ приехали и уехали жена, и теща, и сын. Дружная работа, радость очищения участка от мусора. Целый день костер, дым. Бедные скворушки, и носа не высунули. Только сейчас выскочил папаша, жена, видно, прогнала, посидел на крыше скворечни, взъерошился, встряхнулся и в путь за продовольствием для семейства.

Днем, в предбаннике, достал старые записи. Одну, давнишнюю, показал Наде. Как мы еле-еле смогли послать ее в санаторий, оттуда она звонила каждый день, ходила на вокзал к московскому поезду, плакала. Я не выдержал, рванул к ней. Весна, жгли костерик в мокром лесу, стояли в церкви на вечерней службе. Я засобирался обратно, она со мною. «Я ни за что не останусь!»

Показал запись, спрашиваю: «Куда ее?» — «Никуда». — «Хорошо, заведем ящик, назовем его «В никуда».

А в самом деле, все и уходит в никуда. И это даже хорошо.

Скоро запахнет, как всегда, тополиными почками, тонко ощутится запах сирени, нахлынет черемуха, придут черемуховые холода, запылают грядки тюльпанов, забелеют нарциссы, а там и мои любимые терпеливые флоксы подоспеют. А флоксы — уже знак близкой осени. Их благоухание сродни ладанному.

КИЕВ, ХРАМ СВЯТОГО Равноапостольного Великого князя Владимира. Ну как я могу не пойти в этот храм? Сопровождающие очень даже не советуют: храм захвачен филаретовцами. «Но я же Владимир, как мне не поставить свечечку своему святому? Тем более, в храме мощи святой великомученицы Варвары. У меня мама Варвара». — «Хорошо, — соглашаются они, — мы вас проводим до храма, сами в него не пойдем, а вы зайдете. Только свечек там не покупайте, возьмите наших с собой».

(Это еще только-только начинался раскол.)

— КОГДА СОЛНЦЕ в окно, то я и нитку в иголку вдену, — говорит мама. И думаю я, а видел ли я ее хоть раз без дела? А встал ли хоть раз в жизни раньше, чем она? Уже и в старости она все делала, вязала носочки (их она тысячи связала), коврики плела. Телевизор, конечно, смотрела. Не так просто, а веря тому, что показывали. Раз приезжаю, она встречает очень расстроенная: — Ой, Володя, он такой подлец оказался, такой нечестный. Говорил: женюсь, женюсь, а сам за богатством погнался. И так безсовестно бросил! Совсем безсердечный! А она так верила! И уже ребенка ждет.

Еле я понял, что речь не о соседях, а о героях сериала. И она верила им.

А мой Костя в Никольском так полюбил рабыню Изауру, что и на бутылку бы не променял просмотр серии. А если и выпивал, то только из-за переживания. Накануне была душераздирающая серия, в которой Изаура страдала, издевался над ней хозяин. И Костя утром говорил: «Я еле досмотрел, еле все это перенес, и от горя один бутылку устукал». Фильмы человечные были, без кровищи, без поклонения тельцу, жалели несчастных, сирот, вот и весь секрет.

Легко издеваться над низким вкусом, когда развращен голливудской кинятиной да высокоинтеллектуальной невнятиной.

МАЛЬЧИК ПРИШЕЛ из церкви, рассказывает сестре: «В церкви и ананас есть, только мне не хватило. И другим. Батюшке кричат: «А на нас? А на нас? Нам не хватило!» То есть Водосвятный молебен, священник окроплял освященной водой.

— ПАУЧИХА ПАУКА убивает, когда он больше не нужен. Так же и пчелы трутня выбрасывают. Пчелы, в основном, бабы. Такие великие труженицы. Я приезжаю на пасеку, кричу: «Здравствуйте, девочки». Они в улье не умирают, не грязнят его, из последних сил улетают. И комары — это сплошь женский пол. Кровь пьют.

Так что мужской пол почти совсем не нужен. Только вот это словечко «почти».

ИЗДЕВАЮТСЯ НАД НАМИ: Иван-дурак, Емеля-дурак, работать не хотят. Но помилуйте, сколько можно работать, когда-то надо и отдохнуть. Сильно ли устанет папа Карло, строгая полено? Много ли перетрудится портняжка, разводя мух, а потом убивая их полотенцем? Емеля велит ведрам самим идти в дом от проруби, велит печке везти его в город, почему? И ведер этих с реки в дом натаскался уже, и пешком в город находился. Наработался выше крыши. Хоть немного барином побуду. Нашу бы зиму, наш климат да в Африку, мы б посмотрели, как они будут под бананом лежать и брюхо чесать. Когда лежать, когда чесать, когда дров на всю зиму надо, сено на корм корове, овцам надо, одежду теплую надо, надо утеплить хлев, печку подмазать, подполье упечатать… Да мы, русские, в непрерывных трудах, но ничего никогда никому не докажем. А что не докажем? А то, что мы лучше всех. Я так думаю.

Но, в конце концов, пусть их клевещут!

ЯПОНСКО-РУССКОЕ: Не сдаются: лягушка в горшке со сметаной, муха на стекле и русский писатель, в которого поверили жена и теща.

— ЧТО ТЫ ВЫБЕРЕШЬ: золото или ум? — Золото. — Ну, ты жадный, я выберу ум. — Каждый выбирает то, чего ему не хватает.

— СВОИ ЖЕ РАСКУЛАЧИВАЛИ, с детства знались. Велят имущество на телеги грузить. Я не стал, отошел к дровам, сел. Сами таскают, сортируют. Я отвернулся. Скорей бы, думаю, милиция. А ее уже вызвали. Милиционеру потом говорю: «Надо было мне не собирать хозяйство, а пропивать да в начальство идти». Не местный, молчит. С семи лет вкалывал, на сапоги зарабатывал, печнИчал, потом механизмы пошли. Любой трактор осваивал. Девушку любил. Говорит: «Я бы за тебя пошла, но очень бензином пахнет, не могу. То есть пробрезговала. А красивая. Да и недолго красовалась: приехал из области щелкопер, соблазнил. Потом приходила: возьми, глупая была. А как возьму, уже у ней сын от того, из области. Оно бы хорошо — парень, помощник, да понаблюдал: нет, не будет работник, весь в папашу. А ее всю жизнь жалко. — Задумался. — Теперь уж жалей не жалей, теперь главная жалость: крыса вставную челюсть стащила, где-то в подполье спрятала и по ночам грызет. Днем лазил — не могу найти. Ночь пришла — опять грызет. Вот какие нынче стоматологи — крысам не по зубам. Мне-то крепко протезы забабахали, а одной девушке так себе. Все равно не зря: хоть на свадьбе поулыбалась.

ПЕРЕЖИВАНИЕ НАСТУПАЕТ после проживания. Вначале надо просто жить. Но что-то же опережает наши не только проживания, но и переживания. Как понять, что подняло меня в рань раннюю в Севастополе, в гостинице над городом, далеко от моря, что заставило радостно и поспешно проскочить мимо спящего швейцара и бежать все вниз и вниз, к морю. Тут и дороги не надо было выбирать, спрашивать, где море: море — вот оно! Море, в которое я вбегал в любую погоду, море, обнимавшее меня сильнее и внезапнее любых объятий.

Почему, всегда спрашиваю я себя, откуда в вятском мальчишке зародилась мучительная любовь к морю? Это, конечно, от наших лесов, идущих по горизонту и похожих на морские дали. Я сидел летом на пожарной вышке лесхоза, смотрел слева направо и справа налево на леса, взгляд мой качался на волнистой их линии, и все было очень похожим на море. И так и сбылось.

Я проживал, жил торопливой жизнью, но она не исчезала, а потом благодатно и медленно переживалась.

Это Господь, это Его милость. И моя только вина, что не мог иногда откреститься «от многих и лютых воспоминаний».

И в самом деле, как я, выросший под завывание метели, гудение хвойных лесов, как я полюбил море до того, что не могу без него совершенно? Вдали мечтаю о нем, вблизи млею и отдаюсь на его волю. Как изъяснить счастье — заплыть в синие воды, лечь на спину и замереть, ощущая ласковую вздымающую силу его волн. А лунные ночи! С ума сойти. Сидишь на носу корабля и говоришь себе, что надо пойти спать, что с утра тяжелая программа, всякие дела, но как, как уйти от этой золотой лунной дороги, которую корабль своим движением превращает в серебряную. Как оставить, осиротить звезды и созвездия, этот ветер, этих проносящихся из темноты в темноту ночных птиц, как перестать слушать эти непонятные звуки морской бездны?

Ведь я не просто стараюсь вспомнить побольше родных, близких, любимых, я говорю им: это не только мое, но и ваше. Эта уходящая в бездну вечности ночь, она и ваша.

ВИДЕЛ ВО СНЕ с субботы на воскресенье отца. До этого был в церкви. Так ясно и так отчетливо, так спокойно. Но о чем говорили, не помню. Потом перерыв во сне, выходил во двор, радовался сну, вернулся в дом, снова лег и увидел во сне уже не отца, но тоже умершего уже друга Васю, разбившегося на машине.

ПРАВДА БЕЗ ЛЮБВИ — жестокость. Это о позднем Астафьеве.

ТАИНСТВЕННО, ОГРОМНО назначение человека. Ведь это только подумать — «сотворены по образу и подобию». И как низменно, растительно и безполезно пребывание на земле того, кто ведет свою родословную от инфузории, да еще и от туфельки. От обезьяны! Ну, Дарвин! У многих еще, видно, хвосты не отпали.

МАЛЬЧИК СЕРЕЖА болел ножками, ходил с костыликами. Ребята над ним иногда подшучивали. Он, конечно, страдал, но отмалчивался. Однажды класс повели в музей. А экскурсовод Людмила Вячеславовна была верующей. Она узнала его имя и, когда они подошли к иконе Божией Матери, всех остановила и сказала: «Вы верите, что Господь может сотворить чудо? Вы умеете креститься? Показываю: три пальца, щепотку, ко лбу, на живот и на плечи. Вы хотите, чтобы Сережа выздоровел? Ведь каждый из вас мог бы оказаться в его положении. Сейчас мы перекрестимся. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Я прочитаю молитву Божией Матери, а потом мы все, кто как может, будем молиться Ей. Кто не хочет, может не молиться.

Все посерьезнели. Людмила Вячеславовна обратилась к иконе, прочла «Богородице Дево, радуйся». Стояло молчание. У Сережи потекли слезы, он стискивал перекладинки костыликов. Прошло минуты четыре.

— Идемте дальше, — сказала Людмила Вячеславовна.

А еще через три месяца Сережа пришел в музей сам. Принес два букета. Один подарил Людмиле Вячеславовне, а другой положил у иконы.

— ДЛЯ КОГО ЧТО В ЖИЗНИ основное? Кто говорит: для меня главное семья, другой: работа, третий: дом, дача, деньги там… Вроде все важное. Но это все второстепенное. Да-да, и семья, и дом, и капиталы — все неважное. Главное — Господь. Господь, в руках у Него все наше достояние. Идите к Господу, и все у вас будет. Яхты не будет, дачи трехэтажной? Значит, оно вам и не надо. Душа будет! Ты для тела живешь? Оно сгниет. Видел черепа, скелеты видел? Твой такой же будет. Пощупай кожу на лбу, поерзай ею. Она отгниет, кость останется. Для костей жить?

ПИСАТЬ О СВЯЩЕННОМ почти невозможно. Великий пост. Важны не внешние события, а то, что во мне. Писать, не перечувствовав, как? Это вымысел, вранье. А перечувствовав, чувствуешь, что перечувствовал неполно, не надо передавать неполный опыт. И всегда, в любом храме есть кто-то, кто сильнее тебя, больше любит Бога, до слез переживает. А я вот дерзаю писать. Да не дерзаю, пишу. И, такой грешный, еще и учу. Чуточку подбадривает Пушкин, когда у него крестьяне упрекают батюшку, что он не очень следует морали, он отвечает: «Как в церкви вас учу, вы так и поступайте, живите хорошо, а мне не подражайте».

РОЖДЕСТВО ХРИСТОВО 1999-го. Великорецкое. Написал рассказ «Зимние ступени» о Великорецком, а нынче ступеней нет. Ехал к источнику, как суворовский солдат в Альпах. Темно. У источника никого.

Днем Саша Черных натопил баню. Он ее ругает, но баня у него это баня. Еще, по пояс в снегу, он сбродил за пихтовым веником. В добавление к березовому. В сугроб я, может быть, и не осмелился бы нырять, но Саша так поддал, что паром дверь не только вышибло, но и с петель сорвало, а меня вынесло. Очнулся под солнечным туманом в снежной перине.

А в Москве, в Никольском, 31-го декабря сосед Сашка топил баню. Тоже мастак. Тоже я раздухарился и вышел на снег. Но не снег, наст, до того шли дожди, а к Новому году подмерзло, подтянуло. Покорствуя русскому обычаю создавать контрасты, лег на снег. Но это был наст, будто на наждак лег. Еще и на спину перевернулся. Подо мной таяло. Вернулся в баню, окатился. Батюшки, весь я в красных нитях царапин.

Но здесь баня не главное. Богослужение. Долгое, но быстрое. Вчера читали Покаянный канон, акафист. Последний день поста. Вечер. Сочельник. Нет, звезды не видно. Но она же есть.

Сейчас я один, еще днем всех проводил. Топил печь, ходил за водой. Еще украшал божничку. Читал Правило ко Причащению. Имени монаха, который в Лавре, в Предтеченском надвратном храме, назначил мне читать Покаянный канон, не помню.

Четыре места на белом свете, где живет моя душа и какие всегда крещу, читая вечерние молитвы: Лавра, преподавательская келья, Никольское, Великорецкое, Кильмезь. Конечно, московская квартира. В Вятке (Кирове) тяжело: мать страдает по милости младшей дочери, но ни к кому уходить не хочет. А когда-то и в Вятке работал. В Фаленках. Да только всегда то наскоком, то урывками. Кабинета у меня не бывало. Разве что редакторский с секретаршей при дверях. Так там не поработаешь.

Тихо. Свечка потрескивает, ровно сгорает. Так тихо, что лягу спать пораньше. И где тот Киров, и где та Москва? Тут даже Юрья, райцентр, так далеко, что кажется, и Юрьи-то нет. А только этот дом, теплая печь, огонечек у икон. И ожидание завтрашнего, даст Бог, Причастия.

ПИСАТЬ О СВЯЩЕННОМ, святом, почти невозможно, и вот почему: един Бог без греха. Я грешный, я чувствую, знаю из книг, какой должна быть духовная жизнь настоящего православного, но далеко до нее не дотягиваю. А пишу. Что-то же от этого в моих писульках хромает.

Шел в Троицкий храм молиться, а вижу, как тэвешники тянут провода, кабели, ставят свет, как ходят по амвону тетки в брюках. Они-то и вовсе без тени благоговения. Но их благословили делать передачу о Пасхе в Троицком храме у раки Преподобного Сергия. И кто-то увидит передачу и позавидует нам, тут стоящим. А я не молюсь, а сетую на этих теток.

ЕСЛИ УЧИТЕЛЯ школы воцерковлены, то дело сделано. Вспомним, сколько систем образования диктовал Запад: Песталоцци, ланкастерская, рыцарская, Фребель владел умами, другие. Но что же всех их с легкостью побеждал сельский дьячок, научающий прежде всего страху Божию?

ГОВОРИЛА С ВЕЩАМИ и вообще со всем окружающим, как с живым: «Была в огороде, грядка требует: или удобрения дай, или дай отдохнуть, а то не рожу. И яблоня нынче гулят». Все у нее живое: «Кружка упала, разбилась. Да она сама, никто не ронял. Что ж с ней так поступали — не мыли, вся в жиру, грязная. Решила: стыдно грязнулей жить, лучше помереть. На край да и на пол». «Селедки поела, да, видно, перелишила, теперь печень сердится». Комару: «Оди-ин, оди-ин! Не ври, не один ты».

В ВАГОНЕ ПОЮТ парни: «Ты моей маме соври, соври, о том, что я в Афгане, ей не говори!»

РУССКИЙ ЛЕС. В 1918 году Декрет о лесопользовании, а уже в 1922-м о продаже леса на валюту. Страшный 1960-й, Постановление о соединении лесхозов и леспромхозов, то есть о подчинении лесхозов леспромхозам. Вот тут-то и пошла гибель леса окончательная. А в войну негласные распоряжения разрешали рубить лес даже в природоохранной зоне, по берегам рек. Оно легче для сплава и быстрее, но губительнее для земли, для обмельчания рек. Эти времена хорошо помню. Очень отец переживал. Он жалел лес и мог проводить в нем только санитарные рубки, а промышленные тяжко переносил.

1960-е, 1970-е страшны лозунгом Хрущева. Был ленинский лозунг: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация». А Никита добавил: «плюс химизация». И такая пошла отрава на леса, и поля, и реки, и на наше здоровье. В небе было больше самолетов химической авиации, чем жаворонков. Так и называлось: химическая авиация. А страшное дело мелиорация — осушение болот под видом расширения пахотных земель? Мелиораторы, кстати, не подчинялись местным властям. А снос, уничтожение кладбищ, опять же якобы для расширения пашни? И, самое убийственное, снос «неперспективных деревень», а потом и вовсе присвоение им клички поселений. Милые русские люди, да как мы, все это перенесшие, не перенесем пустяков санкций? Плевое дело — подтянуть пояса.

ЧТО ВЕЧНОСТЬ канула в Лету, что Лета в вечности растворилась, всё слова, всё красивости. Но вот у Державина «седая вечность» — это сказано.

— ОЙ, ПОЯСНИЦУ ТАК КРУТИТ, ой. Доктор говорит: пропишу змеиного яду. Я говорю: «Не надо. Домой пойду, там скажу теще, пусть укусит. Та же змея».

НЕСКОЛЬКО РАЗ бывало чувство, что умру. После Крестного хода, после Причастий, после усталостей. Сон, забытье. Не хочется возвращаться в эту жизнь. Молитва звучит во мне: «Готово сердце мое, Боже, готово сердце мое. Воспою и пою во славе моей». Первый раз услышал ее в Кильмези в 1998 году, приехав после долгого перерыва. Служили в здании бывшего народного суда, а до этого тут была школа, ШРКМ, то есть школа рабоче-крестьянской молодежи, тут я учился в пятом классе. Это? Это 1952 год, еще Сталин жил. И из армии, был в отпуске, родители уже жили в Фаленках, но я все равно вырвался в Кильмезь (самолеты летали). И в вузе учился, каждое лето бывал. Потом, потом жили очень трудно, потом много ездил по миру, всяким начальником был, но родина была во мне непрестанно. И слезы меня на этой службе осенью 1998-го прошибли, такие сладостные. И причастился. И конечно, всегда молился был похороненным на родине.

И уже завещание написал.

— ПИСАТЬ МНОГО не надо: жив, здоров, пришлите денег для поддержки штанов, спадают от худобы. И за столом много не говори: встал со стаканом: ну, давай — за тя, за мя, за них!

СПАСЕНИЕ меж страхом и надеждой. Страшимся, что по грехам своим погибнем, но надеемся на милость Божию.

Строгость к себе, внимание к другим.

СДЕЛАЛ ЗАВАЛИНКУ. Сразу стали ее разрывать курицы. Петух подолгу стоял, будто их охраняя. Но видно, что думал о чем-то своем, не о них. Кошка лежала на песочке. И щенок грелся. Так им всем тут нравилось. А я завалинку делал для тепла, чтоб зимой снизу не промерзало.

— НИЧЕГО НЕ ЧИТАЮТ? — Ничего. — Это хорошо. Значит, не читают не только хорошее, но и плохое.

СОБИРАЛИ В ШКОЛУ. Денег ушло как на полсвадьбы.

ПРОШЛО, СЛАВА БОГУ, долго длившееся и приносившее страдания родным проклятие профессии — глядеть на жизнь как на материал для писательства. Это ужас — не испытывать чувств, а примерять их к какому-либо рассказу (повести), ужас. Теперь прошло, теперь просто живу. Иногда только, встретив чего-то, услышав, говорю (думаю): «Как жаль, что я не молодой писатель».

Доходит как до утки на седьмые сутки.

ГОЛОС. У ЭТОЙ девочки был необыкновенный голос. Талант такой, что слушать, как она поет: «Матушка, матушка, что во поле пыльно?» — нельзя было без слез. Или «В низенькой светелке», или «Мне не жаль, что я тобой покинута, жаль, что люди много говорят». А уж как запоет, как ангел: «В горнице моей светло, это от ночной звезды», — это не высказать. Эх, какие мы, ничего даже не записали.

После одиннадцатого поехала в музыкальное училище. Никто ни на грамм не сомневался, что поступит. А на экзаменах провалилась. Почему? Ей даже и спеть не дали. А дело в том, что она в детстве зимой тонула в проруби, испуг получила на всю жизнь. И когда ее перебивали, начинала заикаться.

Ее спрашивают на экзамене: «Что споете?» — «Среди долины ровныя». — «Давайте». — Она уже и начала. — « Нет, нет, давайте что-нибудь повеселее». Всё! Сбили. Стала заикаться, покраснела, расплакалась, выскочила в коридор.

Загубили великую певицу. Как потом ни уговаривали, никуда больше поступать не поехала. И больше в клубе не выступала. Только дома деточкам — их у нее трое — поет.

— КЕША НЕ КУРИТ! Так громко и разборчиво говорил попугайчик, который влетел к нам в форточку. Уж как он выбрал именно ее в двухсотквартирном доме, непонятно. Такая была к нам милость. Я сидел за столом, вдруг в комнате затрещал будто пропеллер и на плечо сел пестрый попугай. Я замер. Он стал небольно теребить за ухо. Мы были очень рады, назвали его Гавриком, приучали к имени, но он твердо заявил: «Смотрите на Кешу, Кеша хороший мальчик!»

Стали узнавать, может, кто его ищет. Но, честно говоря, он был такой забавный, что отдавать не хотелось. Стали узнавать, чем их кормят, а пока узнавали, поняли, что Кеша всеяден. Он клевал со сковородок на кухне, ощипывал цветы на окнах, всюду оставлял следы пребывания. Вроде бы такой был грязнуля, но нет, когда мы завели клетку, стали менять в ней подстилки, Кеша оказался очень аккуратным. Но как же он был влюблен в себя. «Посмотрите на Кешу!» — и надо было посмотреть. В клетке у него был даже колокольчик и зеркальце. Он дергал за шнурочек, колокольчик звенел, мы думали вначале, что нас веселит, нет, это приходила пора подсыпать ему в кормушку специальные зерносмеси для попугаев. Жизнь у нас получила дополнительные заботы. Кеша не выносил, если в доме слушали кого-то, кроме него. Телевизор он возмущенно перекрикивал и добивался его выключения. Так же и радио.

А у нас был серебристый пуделечек Мартик, который тоже имел право голоса. Любил бегать за мячиком, прыгал, лаял. Но Кеша и этого не потерпел. В два счета научился подражать лаю Мартика. Да. И начинал очень похоже тявкать. Наш Мартик сходил с ума. Легко ли, над тобой издеваются. Кеша и над нами стал шутить: он наловчился передразнивать дверной звонок и звонок телефона. Вот представьте: ночь, в дверь звонят, что это? Ну конечно, кто-то из родни умер, принесли срочную телеграмму. Или телефон трещит еще до рассвета. Вскакиваешь, сердце бьется, только потом понимаешь, что это шуточки Кеши.

Талант он был несомненный. Видимо, он во многих домах побывал, ибо лексикон его был разноплановый. «Курица не птица, баба не человек». Каково это было слушать моей заботливой жене? «Как тебе, Кеша, не стыдно?» Но Кеша быстро зарабатывал прощение. Он садился ей на плечо и шептал на ухо: «Кеша красавец, Кеша хороший, спой Кеше песенку».

Пределом мечтаний Мартика было забраться на диван и просто полежать. Кеша и тут вредничал. Вот Мартик тихонько влез, вот убедился, что его не видели. Он вздыхает, сладко закрывает глаза, тут Кеша пикирует на спинку дивана и верещит: «Не хочу в школу, не хочу в школу, не хочу в школу!»

Вот какая нам загадка: глупый попугай умел говорить, хотя ничего не понимал, а умнейший песик, все понимающий, говорить не мог.

Улетел Кеша по причине того, что приехал наш товарищ. Он был курящий, курил у форточки. А до этого его очень насмешил Кеша, который сообщил, что: «Кеша не курит, курить плохо».

Да, шмыгнул «хороший мальчик» Кеша в форточку. И навсегда. Мы его долго искали, но зря. Очень мы его любили. Мы-то его ничему не научили.

Хотя учили: «Не обижай Мартика, Мартик хороший».

АНГЕЛЫ БОЖИИ служат нам, но как чисто и достойно надо жить, чтобы их ограждающий голос был слышен явно.

— С КУЛЬТУРНЫМ ЕВРОПЕЙЦЕМ рыбачил. Крючок вытаскиваю из пасти рыбы. «Ах, ах, нельзя, нельзя: вы причиняете ей боль». — 
«А как надо?» — «Надо лишить жизни, обездвижить. Трупу не больно». Я замахнулся камнем. «О, о! Не так, не так!» Достает специальный молоточек и тюк-тюк, убивает. Все культурно, а противно.

— МНОГО НЕ ДУМАЙ. Индюк думал-думал, да в суп попал. — «А как же не думать?» — «Помни Амвросия Оптинского: «Знай себя, и будет с тебя». А Батюшка Серафим: «Спасись сам, и около тебя спасутся тысячи». А то, гляжу, ты такой глобальный: «Когда будет конец света?» — Какая тебе разница? Ты как бабушка из детского анекдота. Ей внук говорит: «Бабушка, я тебе вчера неправильно сказал: солнце остынет не через миллион лет, а через миллиард». — «Ой, спасибо, внучек, а то я уже так напугалась». Так что конец света — это не твое дело, твое дело — конец твоего света. Раз ты родился, значит, умрешь. К этому готовься. Каждый день. — «Как?» — «Ты же каждый день умываешься? Это для тела. Как его ни умывай, оно, что грязное, что чистое, все равно сгниет. А душа? Получил ее от Бога чистой, чистой и представь на Страшный суд. Каждый день ее умывай». — «Как? Чем?» — «Живой водой молитвы».

СДАЛИ АНАЛИЗЫ. Я поехал в больницу, узнал, что операция назначена на вторник. Поехал к дочке, сказал. Она начала плакать. Как близок был вторник, и как далека среда.

ПЕРВЫЙ РАЗ я был «папой, отцом семейства» лет в шесть-семь. Да, так. Маленькие девочки — соседки играли у ворот и подошли ко мне. «Пойдешь к нам играть». — «А во что вы играете?» — «В домик. Я мама, это моя дочка, а ты будешь папой». Помню, это предложение очень меня взволновало. Что-то коснулось меня, какое-то чувство взрослости, ответственности.

— ПО ДЕРЕВНЮШКЕ ПРОЙДЕМ, доброй девки не найдем: то брюхата, то с родин, то кривая, глаз один. Наша хромка заиграла, двадцать пять на двадцать пять. Выходи, ребята, драться, наша вынесет опять. Как я вспомню о Кильмези, так на сердце сразу рези. И мне кричит река Кильмезь: давай скорей в меня залезь!

МЕНЯ ЛЮБИЛИ всегда очень романтичные девушки. А разве понимал? Всегда только и думал о литературе. Но ведь помню же (имя забыл), как мы шли с ней летом, и она сказала: «Знаешь, так хочется, чтобы сейчас падал тихий снег, и на нем бы оставались наши следы». И позднее смс от женщины: «Прошу вас покинуть мои сны».

Но и, к слову о романтике, вспоминаю свой зимний цветок. Еще начинал только дружить с Надей и приехал в Люблино. Утром мороз, всё в инее. И меня восхитил репейник, прямо весь в сверкающих алмазах куст. Но как сохранить, как принести? И ножа нет. Но додумался — обтоптал сугроб вокруг стебля, лег, подполз и зубами его перегрыз. Тихонько грыз, боялся, чтоб не осыпался иней. Взял обеими руками: тяжелый. И принес в подъезд. Позвонил у дверей. Дальнейшее прошу представить. Да еще стих подарил: «Ой ты, Люблино, ой ты, Люблино, — день и ночь повторяю одно, — ой полюблено, ой полюблено тополиное ЛюблинО. Приголублено в этом Люблино шторой забранное окно. Поправляешь меня: да не ЛЮблино, говори, как все, ЛюблинО. А мне хочется, чтобы ЛЮблино, пусть кому-то это чудно. Ой полюблено, ой полюблено тополиное Люблино».

Его (стих) композитор Манвелян песней сделал, и ее даже по радио исполняли. И еще пели песню с моими словами, но начало не мое. Шел по Арбату, случайно услышал: «А кто же эта девушка и где она живет? А может, она курит, может, она пьет». Досочинил: «Но как же мне осмелиться, как к ней подойти? А вдруг она заявит: нам не по пути. И все же я осмелился и к ней я подошел. И в ней подругу верную, надежную нашел. И вот мы с этой девушкой уж десять лет живем, и оба мы не курим, и оба мы не пьем. Я, парни, вам советую решительнее быть и к девушкам на улице смелее подходить. И с ними вы наладите семейный свой уют: не все же они курят, не все же они пьют».

Свиридов: Революция не имела своей музыки, все переделки. «Мы смело в бой пойдем за Русь святую, и, как один, прольем кровь молодую». Так пели в Первую мировую. В гражданскую переделали: «Мы смело в бой пойдем за власть советов и, как один, умрем в борьбе за это». Полная чушь: за что «за это»? Но пели же.

— УТОПИТЬ ГОРЕ в вине невозможно: горе прекрасно плавает. (Брат Михаил.) Я уже не подхожу к семидесяти, а отхожу. (Он же.)

Музыка — дело государственное. Если в стране менее шестидесяти процентов национальной музыки, нация гибнет безо всякого военного вмешательства. Что поем, такие мы и есть. Музыка родины — иммунитет против нравственной заразы. Демократия клинически глуха к национальной культуре, а часто прямо враждебна ей.

ВЕЛИКОЕ ДЕЛО ХОР. Какой у тебя голос, таким и пой. Но не громче других, других — не глуши, но и не тише — иначе никто тебя не услышит.

ЗАЧЕМ УЧИТЬ ложные религиозные учения, если ты знаешь главное подлинное Православие. И, зная его, всегда упасешься от обольщения сектантством, протестантизмом, папством.

Да и простая житейская семейная привычка тоже спасает. Маму мою тянула в баптисты ее дочь (увы, сестра моя). Приводила даже их старосту или наставника. «Я не поняла, кто он. Но сильно уговаривал. Я говорю: не надо, не уговаривайте. Я родилась и умру православной».

ПИШУЩИЕ ЖУРНАЛИСТЫ все-таки умнее говорящих. Хоть и те, и эти — в основном циники, но говорящие более тщеславны, им еще и покрасоваться надо.

ИНТЕРНЕТ КАК СПРАВКА — дело хорошее, но ум он делает ленивее, а человека самоувереннее. В родном селе моем интернет есть, а воду из реки пить уже нельзя. Вопрос: зачем мне интернет? Погоня за знаниями убьет ученость. 

ЮНОШЕСКОЕ В РАЗЛУКЕ с родиной, после педпрактики в Евпатории: «Когда я о море с грустью писал, то вспомнил невольно о вятских лесах: они, как море, простором полны, для птиц их вершины как гребень волны. Там тоже, как в море, дышать легко, но то и другое сейчас далеко. И неотрывно в сердце всегда: туда непрерывно идут поезда… Старый-престарый грустный сюжет: там хорошо лишь, где меня нет. Но если он стар, этот старый сюжет, то, может быть, плохо там, где нас нет».

ДИСТАНЦИОННАЯ ЖИЗНЬ. Очень легко живется молодым людям нового времени в России. А если в чем-то и нелегко, то им демократы внушили: это все совки, ваши родители, всё никак не помрут. Молодые ни за что не отвечают, сели на шею своим родителям, совкам и ватникам, и считают это очень правильным. «Вы жили всю жизнь во лжи, значит, кормите нас. И наших детей тоже».

Один такой молодой уже и детей имеет, а вроде еще и сам не взрослый: ума своего нет. В голове сплошной интернет. Очень он на него подсел. Ни покурить, ни в туалет сходить без айфона не может. И все знает. И знает, что народу все врут. Очень он переживает за русский народ, желает ему походить на американский, продвинутый. Желает также, чтобы и сын его продвинулся. Чтобы от всей этой здешней жизни подальше был. Тут же что? Тут же полицейский режим, тут и сказать ничего нельзя. А того не подумает, что и сказать ему совершенно нечего, кроме того, что здесь народу все врут.

В школе у сына неспокойно: мальчишки курят, матерятся, все меряют на деньги. Надо сына от этого отодвинуть подальше. Есть же новые технологии дистанционного обучения.

Вот и поселился он с сыном на плоту среди воды. Там у них всякая оргтехника, там получают задания, выполняют, отсылают, получают новые. Дистанционно сдают экзамены, переходят в следующий класс. Дистанционно заканчивают школу, поступают дистанционно в колледж и далее.

Работа тоже дистанционна. И где там эта Россия, где там эти старики-совки, какая разница. Деньги бы переводили, и хватит с них.

Вернулись однажды в Россию, а в ней все другое. Обратно в Америку, а кому они там нужны.

«МАЛЕНЬКИЙ МУК». Так я прозвал электрический чайник даже не литровый, меньше. Прозвал, потому что маленький и очень быстро кипятился. В большом семействе батюшки отдыхать ему было некогда. И своя семья большая, и очень много гостей. Я предложил батюшке: давайте я вам куплю большой, а этот возьму себе. Получился такой обмен.

Чайник очень мне нравился: горбатенький такой, быстрый. Его еще можно было назвать и коньком-горбунком, но раз назвал Маленький Мук, так и продолжал называть.

Да. А когда был пожар и мой дом сгорел, то и чайник сильно пострадал. Весь стал черный, как парижский трубочист. Я его для опыта налил водой, включил, но ничего не получилось: течет, не греется. А выбрасывать было жалко. Отчистил. В белый цвет он не вернулся, но от черного отошел, стал промежуточным, как желтая раса.

Привез в Москву. И еще попытался включить. Нет, безполезно. Ладно. Поставил в шкафу. А когда на старом месте сгоревшего построил новый дом, решил вернуть чайник на родину. Как память. Привез. И вот — есть свидетели — налил воды, включил в розетку, и Маленький Мук моментально закипел, заговорил, как бы докладывая, что прибежал и свое дело исполняет. Так торопился, так радовался, что я радуюсь.

И работает до сих пор.

ЦИРК. ШЕСТОВИК. Это должен быть очень сильный артист: он держит шест, по которому поднимаются артисты, иногда даже и трое. Обычно девушка гимнастка. Обычно такой номер, как многие номера в цирке, семейный. И вот пара такая: он внизу, она под потолком, на вершине шеста.

Очень смелая, работает без лонжи, то есть без страховки. Хотя это и запрещено, но она, ловко поднявшись, картинно отстегивает лонжу от пояса и бросает ее. Выделывает всякие умопомрачительные трюки. Успех у них всегда превосходный.

И вот — они ненавидят друг друга и постоянно дерутся. И сковородкой она может запустить, и исцарапать ему лицо до крови, потом гримерам много работы. И он ее тоже не милует. Ему советуют: «Есть же способ, чтоб ее убить: ты споткнись у всех на виду, она хлопнется и разобьется. И никакое следствие не подкопается. Все чисто».

Но нет, такого себе позволить он не может. Ему не позволяет сделать это профессиональная гордость. Как это так — лучший шестовик страны, да вдруг шест уронит. Нет. «Но ты же ее ненавидишь». — «Да. Но когда я работаю, я в эти минуты ее люблю. И она мной гордится».

Так что у них десять минут любви в день, остальное ненависть.

Вспомнил, как отец привез из леса ежика. Мы дверь закрыли, выпустили его на пол. Он убежал под печку и молчал всю ночь, а утром «обрусел». Так сказал отец. То есть ежик осмелел, подошел к блюдечку с молоком и очень шумно стал лакать. Потом мы его даже тихонько гладили по колючкам. Потом выпустили. В лес отнесли. А жалко было выпускать. Даже и через почти семьдесят лет думаю, как он там тогда выжил.

НЕ УБИВАЛ СТАЛИН Кирова. Их, обоих, убивали одни и те же. Ни Кирова, ни Сталина мне не жаль, Бог им судья, но даже и они, обагренные кровью, были ненавистны врагам России. Большевики, как могли, укрепляли ее. Диким образом, безбожным, насильным (все теперь взрывается), созидали СССР. Но как бы мы без СССР свалили Гитлера? «Сидит Гитлер на березе, а береза гнется. Посмотри, товарищ Сталин, как он навернется». Это же не Агитпроп сочинил, это опять же народное.

ГЕРЦЕН ТЕПЛО вспоминал Вятку. В «Былом и думах» о вятских знакомых: «Подснежные друзья мои». Но то до него не доходило, что зараза даже не революции, а безнравственности шла от поляков на его любимую Вятку. Отец очень хорошо помнил, как сосланные в Уржум поляки жили с прислугой, учили молодежь, особенно девушек, пить, курить, стричь волосы.

«Головы-то сильно повертывали». И вятский архиерей, отмечая молитвенность вятчан, крепкие семейные устои, говорит (по памяти): «Лишь волны ссыльных поляков мутили чистые воды вятской благонамеренности». И формирование ума Сережи Кострикова(будущего Кирова) произошло с участием поляков.

Вообще, несчастные люди поляки. Славяне, а католики. Вот и вся причина. Как же славянину без Православия?

Но уже подтачивается и обрушивается берег славянского братства. И нет житейского счастья славянам Европы, только страх: лишь бы выжить.

РАБЫ БОЖИИ — это воины Христовы, это не наемники.

У МЕТРО слепой собирает пятьдесят тысяч рублей, чтобы поехать на съезд инвалидов в Австралию.

ЭТОТ КАНДИДАТ слишком порядочен, чтобы победить.

Журналисты спивались на фуршетах. Они, кстати, и не шли освещать те мероприятия, на которых их не поили. Организаторы мероприятий это хорошо знали.

ДОЖИЛИ ДО термина ПДК — предельно допустимые концентрации отравы в продуктах. То есть отрава есть, но допустимая. И нормы постоянно отодвигаются. И эти ГМО.

И вообще, прекрасные слова: вода, воздух, пища — слились со словами загрязнение, отравление, заражение.

— Я ШЕЛ ЧЕРЕЗ людный базар. Осень была на износе. Вдруг бросилось мне в глаза, что дворник метет, как косит. Разом вспомнилось: в вятских лугах я сено мечу в стога, в летнем хвойном лесу лукошко с малиной несу. И вот я, совсем мальчуган, строгаю из щепки наган. Бегу босиком по стерне, считаю круги на пне… Нам нужно совсем немного, чтоб вспомнить о многом за миг. Дороги, дороги, дороги… Мальчик, мужчина, старик.

ВЕСЬ УЧАСТОК уже был без снега. Уже и кормушку убрал. Но оказалось — рано. Снег зарядил еще на четыре дня. Такой чистый, нежный, что не утерпел и еще в нем повалялся. Специально баню топил. Полная луна. Еще и комета такая огромная стояла, что ждали все чего-то плохого. А я любовался: и ее Бог послал.

Утром, в воскресенье, причастился. Проповедь о монашестве. Прежний испуг от нашествия мира в лукавствиях мыслей. И прежняя молитва: «Господи, если ум мой уклоняется в лукавствие мира, то сердце мое да не отойдет от Тебя».

Птичкам голодно — опять подвесил кормушку, обильно насыпал — чисто выщелкали, даже не видел, когда.

Да, вернулась на немножко зима. Еще, значит, не нагляделся на снег под луной, на деревья в куржаке. Давно не обмерзала борода. Давно не плакал тающими на ресницах тонкими льдинками.

Знакомый старик, боевой моряк, сказал о новых нападках на нас, на Россию: «Давно по морде не получали». Грубоватое, но точное замечание моряка. Осознание это подкреплено верой в Божие заступничество за Православную Россию.

Еще бы молиться нам покрепче да почаще.

ПУСТОЕ, ЗРЯШНОЕ дело — возмущаться неустройством жизни, полная глупость — заниматься ее улучшением, полный идиотизм — надеяться на хорошие власти. Уже все ясно. Что ясно? Ясно то, что революции, да и любые перевороты, готовят подлецы, вовлекают в нее идейных и самоотверженных (то есть задуренных), а плодами революции пользуются опять же сволочи, а сама революция продолжается насилием. Вся трепотня о правах человека — это больше для дураков. Их количество прибавляется надеждой на улучшение жизни. А в чем улучшение? Дали хлеба — давай и масло. Дали и масло — давай зрелищ. То есть как же не считать таких людей за быдло?

Но народ все-таки есть! И надо бы дать ему главное право — право запрета. Запрет разврата, рекламы, всяких вредных добавок в пищу. Никто, конечно, такого права не даст. Электорат, биомасса, население, пушечное мясо — вот наши наименования. И какой отсюда вывод? Такой: надеяться надо только на Бога. Он нас сотворил, Он дал нам свободу выбора, и Он нас не оставит. Но надо же сказать Ему, что погибаем без Него. А если не просим, то Он и думает, что нам хорошо со своей свободой.

Какая там свобода? Я раб Твой, Господи! Раб! И это осознание — главное счастье моей жизни.

КОРАБЛЬ УХОДИТ в закат. Слева возникает широкая лунная дорога. Сидел на носу, глядел на мощные покатые волны. В памяти слышалось: «Бездна бездну призывает во гласе хлябий Твоих». И: «Вся высоты Твоя и волны Твоя на мне проидоша».

На воде голубые стрелы света. Зеленое и золотое холмистых берегов. Не хочется уходить в каюту. Приходит, появляется звездное небо, будто меняется покров над миром. Шум моторов, шум разрезаемой воды, как колыбельная. Но почему-то вдруг глубоко и сокрушенно вздыхаешь.

БОЯТЬСЯ НЕ НАДО ничего, даже Страшного Суда. Как? Очень просто — обезопасить себя от страха, воздвигнуть вокруг себя заслугами праведной жизни «стены иерусалимские». Страшный Суд — это же встреча с Господом. Мы же всю жизнь чаем встречи с Ним. Пусть страшатся те, кто вносил в мир мерзость грехов: насильники, педерасты, лесбиянки, развратники, обжоры, процентщики, лгуны массовой информации, убийцы стариков и детей, пьяницы, завистники, матерщинники, ворюги, лентяи, курильщики, непочетники родителей, все, кто знал, что Бог есть, но не верил в Него и от этого жил не боясь Страшного, неизбежного Суда. И, надо добавить, еще те, кто мог и не сделал доброго дела, не помог голодному, не одел страждущего. Вот они-то «будут издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную, ибо силы небесные поколеблются, и тогда увидят Сына Человеческого, грядущего на облаке с силою и славою великою» (Лк. 21, 26-27).

Так что увидим. Увидим Господа, для встречи с Которым единственно живем. (Сретение. После Причастия.)

МИР ВО ЗЛЕ лежит. Вот тоже привычная фраза. Да кто ж его клал в это зло? Сам, как боров в лужу, улегся и хрюкает. Я бы и такого любил, если б он понимал, что надо вставать. Нет, доволен, хрюкает.

Любить не могу пока, но уже все-таки жалею. Нам же тяжелее, чем первым христианам: словно в аду живем. А они, первые христиане, не причащались, пока не было видимых знаков схождения Святаго Духа на Дары.

ПЕРВЫЙ МИР И ВТОРОЙ МИР. Первый мир, допотопный, вышел из воды и потоплен водою. Омыт от грехов. Второй мир, послепотопный, накопил и свои грехи. Хотя Господь дал послепотопным людям возможность в Крещении освобождаться от первородного греха. Более того, послал Сына Своего на Крест за грехи мира. И что дальше? А дальше люди использовали данную им свободу воли для движения в ад. За это мир тоже мог бы быть потоплен, но Господь сохраняет его на День Суда. На огонь.

Кто виноват? Мы сами. И порядочный человек так и думает.

Что делать? Спасать душу. То, что делали те, кто спасли ее. Мы же уверены, что погибшие за Христа, за Отечество спасены.

А как думать иначе? Если небо совьется как свиток, в трубочку, если железо будет гореть как бумага, то разве уцелеет в таком пламени дача, дом, рукопись, норковая шуба, айфон, персональный самолет?

Ведь так и будет. Говорил же Лот содомлянам, предупреждал. Говорил же Ной перед потопом, строя ковчег. Кто послушался? Ну и получили должное.

КОЛХОЗ «КОММУНАР» был передовым в районе. Стариков и старух брал на содержание, обезпечивал продуктами, дровами, ремонтировал жилье. Обучал в вузах выпускников школ, платил им стипендию. Имел свои мастерские для ремонта тракторов и комбайнов. Урожаи зерновых, картофеля, надои, привесы, — все было образцовым.

И вот — нахлынула на Русь гибель демократии. И вот — болтовня о фермерстве, и вот — вздорожание горючего и запчастей. И вот — пустая касса. Люди стали, а куда денешься, разъезжаться. Председатель слег. И долго болел, чуть ли не два года. Вернулся. Попросил, чтоб его провезли по полям. А они уже все были брошены, зарастали. Он глядел, держался за сердце. Попросил остановить машину. Ему помогли выйти. Он вышел, постоял, что-то хотел сказать, судорожно вдыхал воздух. Зашатался. Его подхватили. А он уже был неживой. Умер от разрыва сердца.

В это время Россия вымирала по миллиону человек в год. Стаи журналистов, отожравшихся на западные подачки, издевались над «совками» и «ватниками». Европа валила нам за наше золото всю свою заваль, окраины «глотали суверенитет» и изгоняли русских… но что повторять известное. Погибала тогда Россия.

И посреди ее на брошенном русском поле лежал убитый перестройками председатель.

СЛЕЗЫ И ПАМЯТЬ СМЕРТНАЯ. Эти слова из молитвы. Завидую жене — с такой легкостью может заплакать, я же как дерево. А так сладко плакать. Да и бывает иногда.

КОЛЫБЕЛЬНЫЕ ПЕСНИ, зыбки, укачивание готовили будущих моряков. Как? Закаляли вестибулярный аппарат. Не случайно в моряки посылали призывников из вологодских, вятских краев. Где зыбки были в детстве любого ребенка. Потом пошли коляски. Но это не зыбки, это каталки, в них не убаюкивают, а утряхивают. И что споешь над коляской? Какую баюкалку?

Да что говорить — русская печь становится дивом даже для сельских детишек. Уже и отопление с батареями, и выпечка в газовой или микроволновой печи. Да разве ж будет тут чудо плюшек, ватрушек или пирожков? Или большущего рыбника? Нет. Это можно было б доказать в момент снятия с пирога верхней корки, когда пар поднимается и охватывает ликованием плоти. То есть, проще говоря, ожиданием поедания.

Все уходит. А как иначе? Мы первые предали и печки, и сельские труды.

АЛЕКСАНДР III (1884 г.) при подписании «Положения о церковных школах»: Прежде всего подтверждаю Мое требование, чтобы в школе с образованием юношества соединялось воспитание в духе веры, преданности престолу и Отечеству и уважения к семье, а также забота о том, чтобы с умственным и физическим развитием молодежи приучать ее с ранних лет к порядку и дисциплине. Школа, из которой выходит юноша с одними лишь познаниями, не сродненный религиозно-нравственным воспитанием с чувством долга, с дисциплиной и уважением к старшим, не только не полезна, но часто вредна, развивая столь пагубное для каждого дела своеволие и самомнение».

АНАСТАСИЯ ШИРИНСКАЯ, хранительница церкви в Тунисе: «Мне было четырнадцать лет, на палубе корабля «Георгий Победоносец» играл оркестр. Ко мне подошел генерал Врангель: «Разрешите вас пригласить». И мы протанцевали тур вальса.

У меня была первая любовь в пятнадцать лет. Борис. Он уехал, написал: «Никогда не забуду девочку в синем плаще у синего моря». Такое красивое единственное письмо. Мне казалось — никто не знает о моей любви. Я пошла во французскую школу в двенадцать лет, училась гораздо их лучше. Обо мне говорили: «Она знает, где Занзибар». Помнила Бориса. И он не забыл. Прошло пятьдесят лет, он остался вдовцом. Приехал со второй женой. Сообщил мне, что приезжает. Мне говорят: будет разочарование. Нет, я сказала, не будет. И — никакого разочарования, он тот же! Такие же глаза. Даже обращаясь к жене, говорил обо мне: «Настя».

ЧТО СПАСЕТ РОССИЮ? Только Православие. А что нужно для этого? Только воцерковление. А что нужно для воцерковления? Только воцерковление. Ну куда проще? Не мы зависим от своей жизни, а она от нас.

ЗЕМНАЯ ЖИЗНЬ — юдоль страданий. Страданий! А мы все про какое-то земное счастье. Прожил день, не заболел, никто из родни не умер — вот тебе и счастье. И другого не жди.

Ведь все несчастья от недовольства жизнью. Недоволен, поверил большевикам? Получай Лубянку. Все тебе цари были плохи? Нравилось тебе, как Толстой Царицу последними словами ругал? Получай трибунальную тройку. Все Цари такие-сякие, да немцы, да татары? Получай кукурузного умника. Получай лизоблюдов перед Западом. Недоволен справедливостью снабжения, безплатной медициной, образованием, талоны все тебя возмущают — получай рынок. И обсчитают, и отравят, и разорят. Как хорошо — демократия.

Так ты уже и демократией недоволен? Да? Ну как иначе. Тогда что ж, протестуй. Ты не один такой, вон сколько квакающих на болотных площадях.

Но смотри: пока ты все недоволен да весь в возмущениях, то и жизнь твоя проходит. И что? И прошла. Закрыл глазки да лег на салазки. В гроб то есть. Лежишь, а ведь все слышишь. Слышишь, сатана над тобой смеется? Приди хотя бы во сне к детям-внукам, скажи, чтоб не так, как ты, жили. Чтобы довольны были малым. Чтобы богатство душевно-духовное копили, а не ваучеры, не зеленую гнилостную слизь долларов. Чтоб слово Родина-Россия в красном углу рядом с иконами поставили. А что в России? Голодно, сыто? Какая разница? Главное — ты на русской земле. Главное — худо-бедно — она вас сохранила, и вы ее храните.

ПРИЗНАК ХОРОШЕЙ картины — в нее хочется уйти, жить в ней. Московский дворик, Лунная ночь, Мокрый луг, Корабельная роща… А как, скажите, жить в черном квадрате малевичевском? Чернота, темнота — это отсутствие света. Как холод — отсутствие тепла. Все выдрючивания — отсутствие таланта.

КОГДА ЧЕЛОВЕКУ (заметному) чего-то не прощают, значит, он сам себя прощает. И наоборот. Мы оправдываем тех, кто судит себя. Еще бы научиться оправдывать тех, кто нас судит. Я уже на полпути. Мне уже безразлично, что обо мне говорят. Это не моя заслуга, это меня Апостол Павел вразумил. Жить, чтобы тебя любили, гораздо легче, чем любить самому.

ОДИН ГЛАВА одной африканской республики, когда ехал куда с визитом, то, чтоб без него тут не случилось переворота, брал с собой и главарей оппозиции. На аэродроме представлял их встречающей стороне: «Мои мятежные генералы».

БОЛГАРСКАЯ ПЕРЕВОДЧИЦА, стыдясь за перемены в стране: — «Воры нашей дружбы и победы одни и те же. У нас в школе многие дети не знают, кто бросил бомбу на Хиросиму, думают, что русские, не знают, кто победил Гитлера. Учителям неловко сказать два слова в ответ на вопрос: Кто освободил Болгарию? От кого? Ответ: Русские от турок».

ПЕШКОМ ДО СОБОРА. Утро. Голуби громко воркуют, жасмин сильно пахнет.
В соборе почти никого. Гробница Архиепископа Серафима Соболева. Церковь Семи учеников. Священник: «Простые люди любят Россию. Даже и переход на новый стиль не помешал, хотя скорбно отмечать в другой день праздник Кирилла и Мефодия. Смотрим на Россию. Она была главной в славянстве, и на нее из-за этого были удары. И она к ним привыкла. Но теперь подтачивается изнутри». — «Так всегда было».

Стою в алтаре. Много раз приглашали на службах в алтарь, и всегда я как-то стеснялся: вроде не по чину. Но когда благословляли надеть стихарь, когда подавал кадило, выносил свечу, помогал при Причастии, то было чувство, что нужен.

МОПАССАН: «Мысль становится шире и поднимается выше, когда живешь один, и тотчас же сужается и сходит с высот, как только снова соприкасается с людьми».

Увы, это так. Хотя какие-то плюсы и есть. Я не монах, и мне важно знать, что я не один вот так же о том-то думаю.

ПАМПЕРСЫ — НАШИ ВРАГИ. Всякое облегчение житейских трудов совсем не обязательно служит на благо нам. Взять хотя бы три примера. Мы, молодые супруги, обзавелись шваброй. Вроде быстрее борешься с пылью. Мама приехала: «Это я лентяйкой зову. Конечно, когда женщина в годах, то понятно. Но ведь молодые себя жалеют, нагибаться не хотят». Также она очень не одобряла наступающие тогда времена памперсов. «Это от лени, это матери ленятся ночью к ребенку встать. Раньше он, бедный, обмочится, кряхтит, мать чутко спит, сразу встанет, перепеленает, он опять спит. А тут так, бедный, и парится. В синтетике этой. А постирать пеленки — милое дело». Еще одно приспособление ее удивило, это длинная ложечка для надевания туфель, ботинок. «Опять же, чтоб не нагибаться. А нагибаться надо, спину будешь жалеть, скоро ходить не заможешь. Старики были нас не глупее, поклоны делали, голову склоняли, чтоб кровь не застаивалась».

КАК ПОХУДЕТЬ. Три способа: диета, физкультура, а третий? Самый эффективный: влюбиться. Да, от любви сохнут.

Но вспомню и маму, ее шуточный рассказ: «Одна женщина страдала от полноты. Доктор ей советует: возьмите полкилограмма гороха… «Ой, доктор, от него же полнеют». — «Так вы не для еды, вы рассыпьте его и потом каждую горошину с поклоном поднимите».

«СОЛНЫШКО ГЛОТАЕТ». Так мама говорила о младенчике, который сладко и продолжительно зевал и потягивался в своей колыбельке. Очень мама любила деточек. Еще одно от нее запомнил: «Ребеночка распеленаешь, он к лицу ручку поднесет и на свои пальчики смотрит. И ими шевелит. И видно, что ему радостно. Это ангелы ему на кончиках пальчиков искорки зажигают».

ЧАЙКИ КРАСИВЕЕ ворон, но глупее. Чайки совершенно безсовестно требуют подачки. Шел по берегу моря, в руках пакет. Они кричат, пикируют, будто знают, что внутри. Нагло требуют. Очень надоедают. Из-за них и прибоя не слышно. Да и тревожно каждый раз, когда они заходят на новый круг и летят ко мне, стремительно снижаясь.

А ворона, она не суетится, идет впереди меня по песку, иногда оглядываясь, вроде подбадривает не бояться чаек. Я остановился, и она остановилась. Смотрит, как и я, в море. Схватила и отбросила в сторону прутик с моей дороги, опять пошагала. Оглядывается, будто приглашая.

Чайки, убедясь в моей безполезности для них, отскочили. Я же достаю из пакета булочку, отрываю от края кусочек и бросаю его в направлении вороны. Она видит подаяние, но не кидается к нему, а чинно подходит по песочку. Но вдруг — ворона видит это раньше меня — на хлеб пикирует чайка. Тут ворона резко, с невероятной прытью делает бросок к еде и хватает ее. Чайка чуть не хлопается на пустое место, взмывает и возмущенно кричит. Довольная ворона спокойно кушает.

Так мы с ней и доедаем булочку.

«МИРОВОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО» может быть в восторге: на встрече русских и болгарских детей в первый день не слышно ни русской, ни болгарской речи, славяне общаются на английском. Но это начало встречи. Уже к вечеру выясняют, что много общих слов, заучивают новые и через три дня вовсю разговаривают. Так что «мировое правительство» пусть не обольщается: братья-славяне они на то и братья, чтобы подтвердить народную мудрость: свой своему поневоле брат. Пусть вначале и поневоле, но брат. Брат, в этом все дело.

Не потеряно славянство в мутной воде истории. Отстояли болгары и кириллицу, отвергнув латиницу, и спасли памятник Алеше в Пловдиве.

Старые мои друзья в прямом смысле старые: Лучезар Еленков, Минко Минчев, Калина Канева, Весела Сарандева, Надя Попова, но все такие родные, так же любящие Россию.

МЕРЫ ПЛОЩАДИ, длины, замененные с жизнеподобных (локоть, пядь) на метрические, во многом разорвали связь с природой. Метр, сантиметр, гектар — это не десятина, сельсовет — не волость, район — не уезд, километр — не верста. Ты что, аршин проглотил? Косая сажень в плечах. Вершок. Как хорошо. А если что-то очень маленькое по размеру — мачинка, то есть маковое зернышко. «Ребенка нельзя бить по голове: он от каждого удара на мачинку сседается». Метрическое измерение вносило в жизнь механистичность. Оно вроде ускоряло что-то в развитии науки-механики-техники, легче же общаться с иноязычными партнерами, оперируя одинаковыми измерениями, но охлаждало человеческие общения.

А какие пошли ненормально большие игрушки у детей. Конечно, от того, чтобы деньги выжимать из родителей. А получалось — искажалось детство. Ведь мера игрушки — ладонь ребенка. Где вы, куклы Кати и Маши?

УЖЕ НИКОГДА не представить, как бы я жил, если бы не было в моей жизни Святой Земли. Как жить без Фаворского света, без Голгофы, без путеводительной звезды Вифлеема, без Гроба Господня? И — всегда — в памяти небеса над Елеоном.

Я очень-очень счастливый человек. Еще же и Афон и Синай изъезжены и исхожены. И все святые места Ближнего Востока. На десять жизней назад и на десять вперед наездился, находился и насмотрелся.

СЕРДИТАЯ У МЕНЯ ЖЕНА — на хлеб с ножом бросается.

БАБУШКА Валентина Распутина, Мария, впервые попав в Иркутск и увидев стольких людей, спрашивала: «Где же столько земли взять, чтобы всех похоронить?»

Еще он рассказывал, что в Аталанке были пленные японцы, которые переловили во всей округе змей и лягушек.

Еще: «Мы считали, что если есть в дневнике тройки, то не имеешь права идти на просмотр фильма «Молодая гвардия». И это никакая не идеология, это порядочность, уважение к подвигу, чистота помыслов».

Участник войны: — Меня спасли женщины. Потерял я много крови, лежал на снегу, все подо мной красное. Еле выжил. Только переливание спасло. А тогда, даже в войну, так было заведено, что раненому говорили, от кого ему переливают кровь. Мне досталась женская. И я хранил адрес сельсовета и три фамилии. И всегда собирался поехать и в ноги упасть. Да вот долго собирался. Детей на ноги поставил, говорю жене: надо их увидеть, доноров, спасительниц моих. Она поддержала. Набрали подарков, поехали на Урал. А они все близко, одна от другой, жили, их трое было. Все адреса посетили. И уже их никого нет, все умерли. Поплакали мы на могилках. Ведь из-за меня, получается, умерли. От них-то крови убавилось. Я от раны на снегу кровью истекал, они добровольно. Да разве же кто победит русскую женщину!

— ВЕРЬ НЕ ВЕРЬ, — старик-актер рассказывает о показательных процессах. — «Судят кого, а уверенности нет, что публично при всех сознается. Мало ли что, под пытками себя и других оговорил, а тут, перед приговором, он же понимает, что расстрел, то возьмет да и скажет правду. Тогда знаешь что? Находили в то суровое время актера, на него похожего, проверяли, брали, подсаживали в камеру к тому, кого судят. Актер изучал голос, манеры, движения. Вживался. И его выводили на процессы. Делали такой грим, что никто и подумать не мог, что этот не тот. А того, настоящего, расстреливали заранее. А этого учили, что говорить. Каяться, признаваться. И все равно приговаривали к расстрелу. А потом он или другой какой актер вживались в другой образ на другом процессе. Но не знаю, какая судьба у актеров, которые играли роли врагов народа. Их или убирали куда, или еще что, врать не буду». — «А ты-то откуда знаешь?» — «Актер такой выжил, он Бухарина играл, потом сам сидел. Запуганный был до безпредела. Перед смертью рассказал».

ВЯТСКИЕ ПОДОБНЫ Ветхозаветному народу израильскому. Корни наши тьмою повиты, потом окрещены мы в купели христианской, ей и будем верны.

Добросердечные, приветливые вятчане (вятичи, как кому нравится) жили бы и жили, но хлынули к ним, по выражению вятского архиерея, мутные волны ссыльных поляков. Отец мой вспоминал, что и поляки, и, позднее, политические очень сильно развращали молодежь. Учили курить, ставили постановки с поцелуями, учили девушек стричь волосы, обрезывать косы, красить губы.

Думаю, что царское правительство, ссылая революционеров в Вятку, надеялось, что они в Вятке поумнеют, выучатся быть порядочными. Оказались они порядочными свиньями. И доселе имена улиц заляпаны их позорными именами. Но сами-то вятские что? Жить на улице Урицкого, Либкнехта, Люксембург, Володарского, Маркса, Энгельса, это что? Уже из-за одного этого никогда бы не стал жить в Кирове-Кострикове.

В ДУХОВНОМ РОСТЕ нет возраста. Верующий ребенок мудрее неверующей матери.

ПАВЕЛ НИКОЛАЕВИЧ был один из зачинателей так называемого старосимоновского движения. Старосимоновцы, как они себя называли, добивались возвращения церкви на территории завода «Динамо» и возрождения могилы иноков Александра Пересвета и Андрея Осляби. И добились! Много дней они отработали, когда компрессорный цех, в который превратили церковь, стал возвращаться в свое назначение. Сколько же они всего перетаскали, перекопали. Мучились и радовались.

И ни их нельзя позабыть, ни, особенно, Павла Николаевича. Он жил где-то по Рязанской дороге. Даже и фамилии его я не запомнил, а может, и не знал. Но знаю наверное то, что он много, много лет подряд ездил ежедневно, повторяю, ежедневно в Третьяковскую галерею, где была Владимирская икона Божией Матери и, стоя перед ней, на память читал акафист в Ее честь. А жил неблизко. Ежедневно, кроме вторников, когда в Третьяковке выходной. И я уверен, что именно во многом по его молитвам икона вышла из застенков галереи и обрела место в Божием храме при той же Третьяковской галерее.

Еще один рассказ вспоминаю. На сей раз из северной столицы. Матушка Мариамна: «В годы хрущевских гонений у монастыря на речке Карповке, где под спудом мощи святого праведного Иоанна Кронштадтского, стоял милицейский пост, и милиция не разрешала останавливаться у обители. Торопила проходить. Но верующие, любя великого батюшку Иоанна, несли молитвенную вахту на другой стороне Карповки. Сменяя друг друга, читали Неусыпаемую Псалтирь».

Вот такие два свидетельства из русской жизни.

Рядом с гонениями на Христа жертвенность. Еще недавно было открытие выставки личных вещей и рукописей святого Иоанна. В здании Госархива на Пироговской. Открывал выставку Святейший Патриарх Алексий Второй. Пояснения давала монахиня монастыря на Карповке. Рядом с ней, то ли охраняя, то ли контролируя, шла смотрительница.

Великий святой, так много спасительного сказавший русским людям. Которые его не послушали и, будто испытывая предсказания отца Иоанна о братоубийстве, пошли прямехонько в него. В огонь, сжигающий Россию, и в кровь.

Незабываем его стремительный, четкий, взлетающий к концу строки почерк. Отрадно, что еще многое из его наследия будет обнародовано. Но Госархив бумаги святого Иоанна не отдает. По какому праву? А по какому праву хитрые большевики победили глупых жандармов? Тут музей, тут все под стеклом, тут все мемориально. А будь это в книге, можно было б в руки взять. Когда Патриарх и его окружение уехали, смотрительница злобно погнала монахиню: «Уходите, тут не только ваши ходят. Нечего тут на экспонаты креститься».

Вот так вот.

УХОДЯ ИЗ ХРАМА, оглядываешься, стараешься запомнить, заполнить огромность сердца сиянием иконостаса, огоньками свечей. Вытеснить этим светом черноту из себя, заполнить сердце молитвой.

АКТЕР ПРЯМО в отчаянии: «Понимаешь, мне заплакать, что с горы покатиться: это ж профессия. Стою в церкви и не могу понять, плачу я актерски или по вере».

ВЕЛИКИЙ ЧЕТВЕРГ. Расстроился — не донес со службы «четверговый» огонек, хоть и нес укрытым. «Я сильным был, но ветер был сильней». Успокаивал себя тем, что в предыдущие годы начертал горящей свечкой крест над входом в квартиру. А в Никольском при входе в дом. Но в Никольском ближе идти. И каждый год добавлял.

В РОДНОМ ИНСТИТУТЕ. Юбилей МОПИ, теперь МГОУ. Выступал. Такое ощущение, что ничего не изменилось, только жизнь прошла, да скоро золотая свадьба со студенткой этого же вуза.

ДЕНЕГ НЕ ПЛАТЯТ сейчас за книги. То есть почти не платят. И вернулось ко мне понимание писательства, которое было в самом начале. Когда я и думать не думал, что за любимое дело, за публикацию еще и платят. Так хотелось видеть свои писульки в газете, журнале, что от себя бы приплатил за то, чтоб напечатали. И позднее всегда было недоумение писательскими разговорами о гонорарах, премиях. Какие деньги, когда ты занимаешься любимым делом, да это еще и оплачивать? Еще и девушки за автографом идут. Еще и не работаешь в штате, сам себе хозяин, еще и стаж трудовой идет и при выходе на пенсию учитывается.

Заелись писатели, определенно заелись. Какое-то время писательской жизни я все-таки был более или менее благополучен. Денег все время не хватало, но при независтливой жене с этим справлялся. Ездили же в Пицунду, в Коктебель, что еще? Мечтал, конечно, о даче, да промечтал. Дали в аренду, когда мне было шестьдесят, да и то пошла она мне не в пользу, ничего я в ней не написал. А потом ее и сын отобрал. Да ведь и его жалко — не сложилась у него семья.

Ничего, Бог не без милости, купил полдомика в Никольском, да отстроил, опять же только с Божией помощью, дом в Кильмези вместо сгоревшего. Живи, пиши. Кто не дает? Болезни родных и близких, тревога за них. А больше того причина: надвинулась даже не печаль, не уныние, горечь от ощущения: кому они нужны, труды мои? Крохотному окружению, каким-то островочкам вокруг журнальных публикаций, кому-то купившему вдруг мою книгу? Да мне-то еще грех жаловаться: пожил, поиздавался, попереводился, повыступал. И любовь от читателей испытывал и, значит, нелюбовь от писателей вкусил полной мерой. Даже часто искренне думал: какой я писатель, когда я совсем на писателя не похож. Они говорят о построении сюжета, о доминанте мысли, о превалировании формы над содержанием или, наоборот, о муках поиска нужного слова, а я? Никогда, честно говорю, не испытывал никаких мук при поисках слов для выражения мысли. Даже, бывало, мучился от того, что мучений не испытываю. Но, рассудите, если есть мысль, так чего бы ей и не выразиться? В русской литературе всегда важнее, что сказать, а не как сказать. Если мысль верна, так она и выразится верно, форма сама найдется. Куда она денется?

К старости все вернулось к началу: любимое дело, которое и должно делаться безплатно, никуда не ушло. И бывает даже иногда, очень-очень редко, в радость.

Эти рассуждения после приглашения писателей в Госдуму. Конечно, справедливо обратить внимание государства на убивание нравственности в Отечестве, но если ты страдаешь за Отечество, трудишься для него, так какие тебе еще от этого дивиденды?

Дан тебе талант, и радуйся. Туне приясте, туне дадите.

Примечание лет через десять: а уже и не приглашают.

ПОЗВОНИЛА ЖЕНЩИНА, и хотелось бы скорее забыть о ее звонке, ибо она мошенница. «В московском правительстве проходит акция «Дети войны». Вы подходите по всем параметрам. Но чтобы вам на карту приходила ежемесячная доплата, надо заполнить документацию». И я как последний простофиля стал послушно диктовать ей номера и паспорта, и сберкнижки. Она так ворковала, что очень рада, что ей досталась такая благородная работа — помогать детям войны. И я ей верил. Но думаю, разве это плохо — верить? Да, я доверчив, но это очень христианское качество. И вот я ей все рассказал вплоть до кодовой цифры. Тут ангел-хранитель привел домой мою жену. А она гораздо опытнее меня во всех жизненных ситуациях. Сразу все поняла и скомандовала: «Беги немедленно и сними все деньги». — «Да там копейки». — «Все равно. Беги!» До закрытия сбербанка было всего двадцать минут, но он рядом. Я пошел. И успел. А эти жулики уже успели перевести деньги со сберкнижки на карту. Чтобы с нее снять. Сотрудники банка мне сочувствовали, но сказали, что поймать таких мошенников — задача сверхтрудная. «Они все время меняют симки». — «Но как же они узнали мой сотовый телефон, адрес?» — «Это уже давно не секрет».

А И БЫЛ ЛИ я на Святой Земле? Да, много раз. И ходил ли я Крестными ходами? Да, много раз. Так что ж тебе иногда печально? Закрой глаза — ты же на Фаворе! Замри на ходу — ты идешь с иконой Святителя Николая.

Да, я самый счастливый человек XX и начала XXI века. И только в том мое неизбывное горе, что именно при мне убивали мою родину. И я виноват в этом.

ГРЕЧЕСКИЕ МОРЯКИ писали молитвы, имена тех, за кого молились, записки и деньги запечатывали в бутылку и бросали ее в море. И никого не удивляло, что бутылка приплывала в монастырь.