​Свиданка…

Из цикла «Бремя крыла».

Об авторе. Сергей Александрович Жигалов родился в 1947 году в селе Кандауровка Курманаевского района Оренбургской области. В 1974 году окончил филологический факультет Куйбышевского госуниверситета. Работал заместителем редактора в областных газетах «Волжский комсомолец» и «Волжская коммуна», собственным корреспондентом «Известий» по Куйбышевской области. Автор романа «Дар над бездной отчаяния» — о безруком иконописце Григории Журавлеве и других книг. Член Союза писателей России. Живет в Самаре.

«Глаз, насмехающийся над отцом и пренебрегающий покорностью к матери, выклюют вороны дольные, и сожрут птенцы орлиные!»

(Книга Притчей Соломона 30, 17)

Пуля, осколок, дробина в теле. Впору сравнить с застрявшей в памяти той трагической историей. Тем более некогда я своей кровью заплатил за моральное право на столь банальное сравнение. (Раз на охоте новичок неловко выстрелил в дичь. Дробь разбила мне руку, а одна свинцовая горошина попала не в очки, а в бровь…)

История же отрикошетила в меня со страницы уважаемой российской газеты. И слов-то в заметке было не больше, чем дроби в утином заряде. Но если дробины из пальцев и брови на другой день извлек военный хирург, мой товарищ, то газетный заряд застрял во мне, похоже, до смерти.

Вчера уж под утро проснулся. Дождик в окне. Вдруг замозжила в душе та газетная заметка. Чем не старая рана к непогоде? До последнего слова-дробинки, даже рубрика вспомнилась, прямо пророческая: «Строки, неподвластные годам». Автор заметки писала, как близ Заполярья, на станции Инта, в зале ожидания она увидела «худенькую изможденную старушку, кисти рук ее спрятаны в рукава изодранного пальто, а на сплетении рукавов висит огромная тяжелая корзина. Голова старушки понуро свесилась на грудь, трудно понять: спит она или плачет? Вдруг старушка поднимает голову — и сердце мое замирает от восхищения. Передо мной красота, красота неподвластная старости. Голубизна глаз, седые волосы, смуглое испещренное сетью морщин лицо. Я никогда не думала, что старость может быть так прекрасна.

— Бабушка, какая же вы красавица…

— Была, деточка, была. Бог дал мне такую красоту, что люди глаз отвести не могли. Да не принесла мне эта красота ни счастья, ни богатства. Одни слезы дала да любовь еще к сыну моему. Вот еду в Тюмень, в тюрьме он у меня. Гостинцы везу, не знаю, довезу ли, сил нет, одна любовь в сердце осталась.

Тяжелый вздох — и две скатившиеся слезы.

— А любовь его тоже со мной. Показать могу. Вот она.

Медленно раздвинулось сплетение рук. Ужас! Вместо кистей рук — два багровых обрубка.

— Обрубил сынок мне рученьки топором. Пьян был, на водку деньги просил, а их у меня не было».

Вот такой заряд словесной картечи… Ворочался, вздыхал. Сон перемежался с явью. Представилось вдруг, что я, мальчишкой, видел сына страдалицы. И не где-то на дальних северах, а здесь в оренбургском селе в доме через улицу. Средний сын соседки бабки Клавы, здоровенный пьяный бугай, метался босиком по заснеженному двору. Орал и рычал по-песьи. В руках у него злее собачьих клыков блестели острые вилы. Бабка Клава, простоволосая, в одной кофтенке бегала за ним с валенками в руках:

— Валька, сынок, обуйся, простынешь!

— Не подходи, испеку!!! — выкатывая бешеные глаза, ревел тот. В раскрытые ворота хорошо было видно, как острия вил взблескивают у самого бабкиного живота. Я жмурился и плакал от страха… Тогда, слава Богу, все обошлось. А этот с топором тоже в пьяном умопомрачении жуть такую утворил. Сопливый палач без красной рубахи. Понятное дело, срок заработал. Даже два. Один приговор ему судья вынес, другой срок, пожизненный для души, он сам себе впаял…

Какой тут сон? Уткнулся я лицом в подушку, стал представлять, как та бабушка на свиданку ехала. Что у нее в корзине? Ну, варенье там малиновое, банка с грибочками, еще, может, кус сала соленого, варежки шерстяные — в большом пальце денежка трубочкой… «Да как же она их свяжет?.. Соседку попросила?.. Ладно. Подошла к вагону. Ступеньки на уровне лица. Она, бедная, с корзинкой своей... А в купе, если полка верхняя?.. — ткнул кулаком в подушку. — Да что это я нагнетаю! Мир ведь не без добрых людей. И в вагон помогут подняться, и нижнюю полку уступят…»

Но мысленный маховик раскрутился вовсю: вот доехала она до Тюмени. Нашла зону, где сыночек срок мотает. Он-то, по всей видимости, скрывал от тамошних, за что сидит. А тут все узнают, что на родную мать руку, ох, топор поднял. Не поздоровится ему. Ведь там, у паханов сентиментальность типа «я к маменьке родной с прощальным приветом…» и звериная жестокость в одном комплекте выступают. Как бы не того-чего…

Светать уж стало, петухи по селу закукарекали. Сна ни в одном глазу. Вспомнил, как Наиль мне дробину из брови извлекал: сначала уколом обезболил, а потом уж за скальпель взялся. А тут без наркоза. Вот клацнули железом запоры на дверях. В зоне за блескучей спиралью бруно поверх ограды в неказистом здании комната свиданий. Молоденький, не успевший окаменеть, прапорщик провел ее на территорию, корзинку на стол поставил. Поворошил для порядка содержимое: «Сейчас его доставим». Вышел. Она притулилась в уголочке. Как там, на станции в Инте, спрятала рукав в рукав, чтобы не напугать. Ввели его. Черная куртка. Руки за спину, голова долу. Исподлобья полоснул цепким зековским взглядом. Все враз охватил: пальтишко ношеное-переношенное, пугающее полукольцо рук. От увиденного всего внутри кипятком обварило. Скрипнул зубами, наежился: «Зачем притащилась? Кто тебя звал?!» А она только слезы концами полушалки вытирает: «Чую, помру скоро, не дождусь тебя, сынок… Соскучилась, свидеться напоследки, — и тут же, почуяв материнским сердцем его ожог, заторопилась. — Не переживай, Коленька, Петенька, Васенька, Игоречек… (чужое имя убрать, родное подставить). Они у меня почти не болят, к дожжу только чуть…»

Тут камень рассыплется, не то что живой человек. Рухнул, небось, матери в ноги, забился, зашмыгал носом. А она гладит его поседевшую голову руками-обрубками. Собралась с духом, пошутила, его развеселить.

Вот-де жалко, что она не рак. А то бы, пока он тут, у нее кисти, как клешни у рака, отросли. Вскинет он тогда кверху небритую свою физиономию к ее прекрасному лику, заверещит раненым зайцем, что продаст свою почку и купит ей лучшие в мире протезы, муфту из соболя… Примется бешено целовать обрубки, омоет слезами…

Конечно, в той свиданке по жизни было иначе. И если, читая, возмутитесь: «Нагородил семь верст до небес!..» — простите грешного. Но сердечно прошу не упрекать меня за превышающее человеческое разумение желание «увидеть», как сквозь высокое ограждение, не порезавшись о лезвия спирали бруно, не оставив следа на пухово взрыхленной «нейтральной полосе», через серую сталь дверей в комнату для свиданий войдет он, святой Апостол Павел. Незримый, поцелует и мать, и сына. Склонится над чистым листом. Пусть оттуда, из тюменской зоны отправит нам Послание, слово в слово схожее с тем, первым, древним коринфянам: «…Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не безчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит…»

Дочитаем и скажем: а ведь как прав Апостол Павел, любовь все переносит. И даже, быть может, превращает отрубленные топором материнские руки в радостные белые крылья.

Сергей Жигалов г. Самара.