Возле храма

Рассказ.

Об авторе. Священник Николай Александрович Толстиков живет в Вологде. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького и Православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет. Служит в храме Святителя Николая во Владычной слободе города Вологды, настоятель возрождаемого храма священномученика Власия, Епископа Севастийского. Публиковался в газете «Литературная Россия», журналах «Русский дом», «Вологодская литература», «Север». Автор нескольких книг прозы. Член Союза писателей России. Награжден медалью Василия Шукшина, учрежденной Союзом писателей России.

Сергей Петрович Козырев за многие годы научился подавлять в себе всякое, даже малейшее воспоминание о тесте своем, священнике Андрее Воскресенском. И в семье о нем была истреблена всякая память; дозволялось лишь упоминать о нем матушке попадье, и то, помянувши невзначай, она, косясь на зятя, испуганно замолкала, пусть и была в его доме нечастой гостьей, а жила-поживала одинешенька в дряхлой хибарке на краю церковного погоста.

«Чтоб не дразнили нас поповским отродьем, не утыкали тем дочь нашу!» — твердо говорил Сергей Петрович жене, и та соглашалась с ним. Надо было, она и от отца родного отреклась публично, когда его арестовали, и ушла «самоходочкой» к молодому учителю точных наук, влюбившись без памяти...

Сергей Петрович, хоть родился и вырос в соседней деревне, как и все парни, быкам хвосты накручивал, но выучился потом в губернском городе и прикатил в бывшую церковноприходскую школу ярым атеистом. Громить и разрушать было уже почти нечего: опустошенный загребущими руками храм стоял закрытый якобы по «просьбам трудящихся» на крепкие замки, колокола со звонницы сбросили, и осколки их валялись везде. Приезжали такие граждане, что поглядывали, кривя рожи, и на кресты, но сдернуть их с куполов охотников пока не находилось.

Сергей Петрович тоже поглядывал, но пуще — на юную поповну Вареньку.

Просторный поповский дом отдали под школу, а прежних хозяев выселили в убогий флигелек.

Козырев из окна верхнего этажа часто видел хлопочущего возле домишка священника отца Андрея.
В поношенном зипуне, в старой шапке, напяленной на длинную гриву седых волос, топорщившейся, подернутой куржаком инея бородой он напоминал скорее простого мужика из ближней деревни, чем «паразита и мракобеса». Мужики и бабы отрывали его от домашней работы, приходили с заказами пошить сапоги, и тогда допоздна светился тускло в крайнем окошке избы огонек.

«Прикидывается! Трудяга-а! — решал, неприязненно косясь на попа при встречах в школьном дворе, Сергей Петрович. — Какой он сапожник!»

Еще больше озлобился на отца Андрея Козырев после того, как тот, приметив, что учитель выписывает круги около его дочки, а та постреливает лукаво в ответ глазами, остановил однажды на подтаявшей тропке Сергея Петровича:

— Вы бы, мил человек, к моей дочери не приставали, оставили в покое. Ей-ей, не пара она вам.

Отец Андрей говорил тихо, но твердо; в голосе его зардевшемуся Козыреву почудилась скрываемая насмешка. Изумившись такой наглости, Сергей Петрович отступил в сторону с тропинки, провалился по колено в снег и долго провожал злющими глазами согбенную спину священника.

«Да как он может?! Мне!» — забурлило все в Козыреве, руки нервной дрожью затряслись.

Еще недавно, на днях, секретарь комсомольской ячейки дал «проборцию» Сергею Петровичу: «С попов-ной тебя видали. Ты, паря, смотри — чуждый элемент... Как бы чего!»

Козырев встрепенулся: «Да она своя в доску, наша!»

«Своя-то своя. Ладно уж, дело молодое, — не унимался секретарь. — Батя-то у нее, сам знаешь... Этот нашим никогда не будет».

Что верно, то верно. Сергей Петрович озаботился: даже встречаясь тайком с Варей, думку свою не оставлял... То там выявляли «врага народа», то тут. И из людей не последних, уважаемых, а этот попишко преспокойно топтал землю. Заловить бы его на чем-нибудь «таком», не может быть, чтобы он «перековался»!

Сергей Петрович сон потерял, чернеть начал и... чутко услышал как-то краем уха от ребятишек в школе, что батюшка крестит малышню по-тихому, ходя по крестьянским избам. Ребятенки в младшем классе сплошь числились нехристями, но когда Козырев ласково и настойчиво стал допытываться у них о крещении, сознались почти все: «Приходил батюшко, в стужу даже на печи крестил».

Козырев, закрывшись в учительской, крякал от удовольствия, обстоятельно сочиняя бумагу. Куда надо...

И ждать долго не пришлось. Спал он по-прежнему неспокойно и ночью услышал за окном во дворе шум подъехавшего автомобиля; при слабом лунном свете разглядел несколько теней, метнувшихся к крылечку поповского флигелька. Спустя какое-то время хлопнула дверца «воронка», заурчал мотор. Сергей Петрович, всматриваясь в полоски света, выбивающиеся из-под занавесок на окнах, различил, скорее угадал, женские причитания.

«Помог тебе твой Боженька? Защитил? То-то!» — он, торжествуя, с визитом к Воскресенским решил все-таки погодить до утра.

Поутрянке, завидев заплаканные красные глаза попадьи и Вари, Козырев почувствовал себя гадко. Это ночью, лежа на кровати, он злорадствовал, пуская в потолок кольца табачного дыма, а теперь жался в уголку, помалкивал, избегая лишний раз взглянуть на мать с дочерью.

— Ведь он был там, у них, — говорила, вытирая платочком слезы, матушка. — В леднике едва не заморозили, чтоб от веры отрекся. Привезли: не чаяла, что встанет. Все чахоткой маялся, нутро-то отбили ему, в последнее время бродил еле-еле. Хоть бы зло кому делал!

«Знаем, чего он творил! И какое зло тоже!» — усмехнулся про себя Козырев и, посмотрев мельком на Варю, вдруг обмер, аж холодный пот шибанул! «Теперь же она не только поповская дочь, отца осудят — враг народа! Тогда... — лихорадочно пытался сообразить Сергей Петрович. — Тогда... Ехать срочно надо к брату в Ленинград, давно зовет, и Варю сагитировать с собою. Не поедет, мать одну побоится оставить? А почему бы и нет. Пока они растерянные да раскисшие, действовать надо. А потом нужно будет, так и от отца откажется, уломаю!»

Варя поглядывала на Козырева сквозь слезы с надеждой и мольбой, и он не стал медлить...

Она и вправду слабо запротестовала: «А мама как же?», но Сергей Петрович, на крылечке бережно обнимая ее за плечи, успокаивающе нашептывал: «Обустроимся, к себе заберем. А там, может, и... отца твоего отпустят».

До матушки не скоро дошло, что хотят от нее дочь с учителем: «Может, вы, Сергей Петрович, и на самом деле желаете для Вари как лучше... Только замуж-то так не выходят, и благословения родительского нам с батюшкой вам не дать. Бог вам судья!»

Вроде бы все так и сбылось, как задумывал Козырев... Одно только не укладывалось — тянуло постоянно на родину. Казалось, в чужом городе прижились, блокаду перебедовали. После войны Варвара каждое лето ездила проведывать мать, и когда подходил к концу ее отпуск, Сергей Петрович всякий раз начинал не на шутку безпокоиться — как бы жена не осталась там, в Городке. Однажды сам составил ей компанию, и... надумали в Городок переселиться. А там — долгожданная радость, чего уж не чаяли в чужом месте: дочка родилась.

Теща-попадья никуда не делась из флигелька возле церкви, жила-поживала в нем, покосившемся и под худой крышей. Старушонка, пока была покрепче, возилась с грядками в огороде около пепелища сгоревшего в грозу поповского дома-школы. Сергей Петрович — люба уж не люба теща! — разработал весь участок, сменил изгородь, домишко, как мог, поправил: дело не вновь, из деревенских. Но принимался он за все с каким-то злым остервенением, набычась, и во время трудов побаивались с ним жена и теща даже разговаривать.

Была тому причина. Вернувшись в Городок, Козырев ожидал увидеть от церкви руины или зачуханный склад, а тут храм, как в прежние времена, сверкал белизной на знакомом взгорке, тихо трезвонил уцелевшим колоколом.

Сергей Петрович хотел в тот же день уехать обратно, но впервые взмолилась жена, прежде послушная во всем: «Останемся, не могу больше...» И через силу согласившись, Козырев попытался себя успокоить, тешась — все равно храм рано или поздно прикроют, коммунизм же строим. Взялся даже в школе лекции по научному атеизму читать и проводил их с жаром, не только чтоб для «галочки» языком отбрякать.

А в церковь и вправду тянулись лишь старушки-богомолки, народ помоложе близко боялся подойти, а любопытных несмышленышей милиция в компании с комсомольцами в Пасху усердно вылавливала.

«Скоро все равно карачун вам!» — взирая на кресты, торжествовал Сергей Петрович. Он, поначалу собираясь взять огород в другом месте, передумал, дожидаясь этого, специально копался на тещином. И не заметил, как дожил до пенсии, схоронил тещу, а тихая потаенная жизнь в храме, куда ни разу не вошел, продолжалась...

Как-то, укрепляя подгнившие бревна в сеннике дома, Сергей Петрович обнаружил тайничок, а в нем — шкатулку. На толстом слое пыли и древесной трухи, набившихся за многие годы в резных узорах на крышке, остались видны свежие следы чьих-то пальцев.

«Не иначе старая что-нибудь скрыла, — помянул покойную тещу Козырев. — Но кто лазил сюда недавно? Жена? Так она не ходит, чтоб сердце, говорит, не травить, а дочь не приучена, недаром научный коммунизм в пединституте преподавала… Наверное, внук. Кому больше?»

Отомкнув простенький запорчик, Сергей Петрович едва не выронил шкатулку из рук: с поблекшей фотографии глянул на него отец Андрей.

То-то парень старательно прятал от деда глаза! Откуда узнал? Неужели домочадицы дражайшие про то ведали и ему передали?

— Все-таки опять нашел ты меня! — Козырев, сам не замечая, говорил вслух. — Всю жизнь я бился, чтоб память о тебе уничтожить! Ну ничего, это поправимо...

На участке дымил костер, Сергей Петрович сжигал разный накопившийся хлам. Подкинув в теплинку ворох сухой картофельной ботвы, он, не закрывая, бросил во взметнувшееся пламя шкатулку. Деревянные ее стенки пыхнули легко и весело, огонь в мгновение ока слизнул скорежившуюся ненавистную фотокарточку.

Как и не бывало...

Не почувствовал Козырев облегчения, стало казаться ему, что совершил он опять, как когда-то давно, просто-напросто обыкновенную подлость. Прежде гнетущее это ощущение удавалось заглушить, схоронить где-то внутри, убеждая себя, что так надо было. Он даже, пока молод был, и гордился. И старательно убивал и вытравлял всякую память об отце Андрее не только в себе, но и в жене, паче — в дочке. Под спудом многих прожитых лет уж ничто не ворохнется, не отзовется смутой в душе, но увы...

Теперь Козырев, заметно сникший, боялся заглянуть своим домашним в глаза, пропадал больше на огороде, где всегда находилось какое-либо дело, а за ним можно было ненадолго забыться.

Скоро и здесь покоя не стало — что-то надломилось в железном хребте покорной привычности: Сергей Петрович, будучи на пенсии, уловил это не вдруг. Ожил, повеселел тихий, доселе как бы и незаметный храм; со звонницы его, прежде безголосой, заливались колокола, и множество людей, взрослых и малышни, устремились принять святое крещение. С ними — и дочь и внук Козырева.

Сергей Петрович, видя все это, занемог...

Из последних сил он притащился однажды на огород и в то место на пустыре в углу, где сжег шкатулку и которое суеверно обходил, воткнул слабеющими руками, озираясь, сколоченный из деревянных реек крестик.

Рисунок Александры Чефелевой.