​«Дело» дедушки Федора

5 февраля — Собор новомучеников и исповедников Церкви Русской. В этот день молитвенно вспоминают и всех пострадавших за веру в годы репрессий.

Об авторе. Людмила Леонидовна Листова инженер-электрик по образованию. Живет в Иркутске. Редактор Православной газеты «Верую!» Михаило-Архангельского храма. Автор семи книг прозы. Публиковалась в журналах «Сибирь», «Россия молодая», «Москва». Лауреат премии Святителя Иннокентия Иркутского.

И хотя на душе было покойно и ясно: наконец-то мы отпеваем нашего убиенного в 1938 году деданьку, при словах «яко уготовася тебе место упокоения» слезы все же перехватили дыханье. Мне вновь, по-мирскому, представилось то «место упокоения» близ села Пивовариха, где на братских могилах убиенных много лет садили картошку, а ныне выгyливают псов и богатые дамочки гоняют на квадроциклах.

Я смотрела на трепещущий лепесток свечи, и мне виделось, как они, приговоренные, неловко прыгали с грузовика в снег. Деду моему Федору кто-то, наверно, помог, ведь он был хром на одну ногу. Может быть, вернее, мне так хочется, чтобы это был батюшка Павел Крестовников. И вот уже их построили в ряд у свежего мелкого рва, и в темноте ночи сияюще белы их смертные рубахи. И привычно, в который-то раз прогремело над лесом, и обагрилось белое, и упали в мерзлую землю их измученные тела, а безсмертные души вознеслись тyда, где нет ни допросов, ни пыток, ни очных ставок, где Один и единственно правый Судия.

Мы стоим на панихиде: моя мать Галина Федоровна, урожденная Гора, оставшаяся без отца в четырнадцать лет, мой малолетний сын Федя и я. В нашем Михаило-Архангельском храме отпевают моего деда Гору Федора Евтихиевича.

Давно открыли архивы. Давно собиралась сходить в ФСБ и прочитать дедушкино «дело». Но всё было некогда, всё какие-то дела... А тут и повод приспел: пострадавшим от репрессий — льготы... Вот и собралась наконец в то мрачное здание, что на улице Литвинова.

«Дела» с двумя закладками: «от» и «до».

«Дело» оказалось групповое. Двадцать пять человек. Приятная женщина принесла справку о реабилитации и толстущий том. «Они являлись членами контрреволюционной церковно-монархической организации, по заданию которой занимались антисоветской деятельностью. А Колбин, Ошаров, Кравец, Концевич, Крестовников, Гладышев, кроме того, занимались шпионажем в пользу японской разведки». Фамилии подельщиков дедушки мне ничего не говорили. Кроме одной: Крестовников. О нем не раз рассказывала моя мать.

«Мы жили в Кимильтее Зиминского района, — вспоминала она, — мне было лет семь. В нашей церкви Николая Чудотворца служил священник Крестовников. Он крестил моего младшего брата и сестру, у него я в последний раз причащалась. Храм был всегда полон народу. В начале тридцатых годов церковь закрыли, а батюшку отправили на принудительные работы в каменоломню. Разлучили с семьей: матушка и четверо (а то и пятеро) детишек остались в селе. Батюшке же запрещалось с ними видеться, хотя плитняк, который он колол, был километрах в полутора от Кимильтея. Крестовников (я не помню его имени) вырыл себе землянку и там жил. А бывшие прихожане, и в их числе мой отец Федор Евтихиевич, иногда ночью тайком носили ему еду. Батюшка заболел: кашлял, опух от отеков. Это было настоящей пыткой — видеть издали свой дом, разграбленную и закрытую церковь и не сметь прийти в село, увидеться с родными...»

Потом вышло временное послабление от властей, и батюшка вместе с семьей уехал в Зиму, где недолго служил. Уже в 1937 году его вновь арестовали, как и моего деда, и еще 23-х человек.

Я листаю ветхие страницы «дела», разбираю рукописные записи. Вот ордер на арест делопроизводителя Кимильтейской средней школы Горы Ф.Е. от 15 ноября 1937 года. Вот перечень конфискованных вещей и документов. Справка-характеристика, подписанная председателем сельсовета Шиковым. Вот свидетельские показания, по сути доносы односельчан Первушина и Корзуна. «Хлеб сдавать не нужно, так как он отправляется за границу», — цитировал слова Горы Степан Корзун. — Говорил также, что колхозы — кабала для крестьян...»

Каждая фраза, каждое слово казались мне булыжниками, летевшими в моего одноногого деда, у которого дома осталось трое детей. Младшей дочери было восемь месяцев. Сотрудница ФСБ сидела напротив меня, и я уже ответила на ее вопрос: «зачем знакомитесь с «делом». Сказала, что хочу знать, как всё это было, но, конечно же, мстить родственникам доносивших не собираюсь (оказывается, редко, но случается и такое).

Не успела я прочесть несколько страниц, как час, отведенный мне, промелькнул. Попросила разрешения прийти еще раз. Выхожу «на воздух». Так свободно, так легко и буднично выхожу на февральский ветер из здания иркутской лубянки.

С удивлением, подозрением, страхом вглядываюсь в лица прохожих. Кто они, чьи дети и внуки? Может, вот эта, вся в норке, молодящаяся старушка — дочь доносчика; или тот рыжий паренек в джинсах — внук замученного диакона? Кто часто бывает на нашем центральном рынке, знает, что к контрольным весам там всегда очередь. Обвешивают почти все и всех. И вот присматриваешься не к товару, а к лицам продавщиц: в каком меньше торгашеской плутоватости? Откуда они, чьи дети — те бойкие бабенки с лживыми взглядами?..

Нет, не делились они, люди в иркутской толпе, на своих и врагов. Кто мы, чтобы судить?!

Неужто же та, лагерная, тотальная подозрительность, то стремление мгновенно прочесть главное в человеке, от чего зачастую зависела сама жизнь, так въелась, так срослась с нами, потомками жертв и палачей тех трагических, смутных лет?

За что страдали и умирали наши совсем еще недальние родные? За то, чтобы яд подозрительности, осуждения, вражды и сегодня отравлял наши души? Слава Богу, открываются храмы, и мы совершенно открыто можем ходить в них молиться…

В смутных, тяжких раздумьях во дни Великого поста я пришла в Управление ФСБ во второй раз. И, Боже милостивый, что ожидало меня во вновь раскрытом мной «деле»!

На допросе 24 февраля 1938 года мой дед признавался, что «был завербован весной 1932 года попом Павлом Крестовниковым в церковно-монархическую организацию. Знаю его с 1921 года, бывал у него дома, оба высказывали контрреволюционные взгляды»... В «деле» говорилось также о том, что сближение со священником Крестовниковым произошло после похорон двух малолетних детей Горы.

Читать дальше не было сил. Но всё же я просмотрела оставшиеся страницы и обнаружила, что в тот же день, 24 февраля, была проведена очная ставка деда с отцом Павлом Крестовниковым, где они взаимно признались в сотрудничестве. Узнать, что дед дал показания против своего батюшки и, видимо, друга, было для меня невыносимо. И я, пролистнув том, нашла протокол допроса отца Павла, состоявшегося 20 февраля 1938 года. Здесь, начиная с признания, что «я был завербован Архиепископом Василием Виноградовым в 1923 году», батюшка называет многих людей, в том числе и моего деда. Значит, сначала показания дал Крестовников, а потом уже ими «приперли к стенке» Гору?

Да ничего это не значит! Верно только то, что уже через три дня после очной ставки дедушку расстреляли. Как расстреляли и отца Павла. У него остались сиротами шестеро детей.

Конечно, судьба священника Павла Крестовникова и моего деда была лишь крупицей огромной трагедии, что по попущению Божию разыгрывалась тогда в нашей многострадальной стране. Вот, например, что мы читаем в статье историка Ирины Терновой, опубликованной в 1998 году в сборнике «Из истории Иркутской епархии».

Третья «ликвидация» так называемой контрреволюционной церковно-монархической организации пришлась на 1937-38 годы. На этот раз было репрессировано 50 человек.

Первые аресты начались в июле 1937 года, но они носили одиночный характер. Осень и зима 1937-го — время массовых арестов среди иркутского духовенства. В октябре 1937 года было арестовано 11 человек, в ноябре — 5, в декабре — 13. В 1938 году волна арестов пришлась на февраль — 18 человек.

Согласно обвинительному заключению, на этот раз «организацию возглавлял» Архиепископ Павел Павловский, приехавший в Иркутск в 1933 году: «Павловским, в соответствии с заданиями, полученными от Московского центра контрреволюционной церковно-монархической организации (Митрополита) Сергия Страгородского, была развернута работа по вербовке новых кадров, и оформился актив контрреволюционной организации в составе: Верномудрова Федора, Концевича Михаила, Ильенко Николая, Попова Иннокентия.

Основной задачей контрреволюционной церковно-монархической организации являлось свержение советской власти путем организации вооруженного восстания при помощи интервентов и восстановления монархии во главе с Кириллом Романовым. Практическое осуществление данных задач проходило по линии:

1. Распространение пораженческих настроений и формирование повстанческих кадров из числа контрреволюционно настроенных религиозников.

2. Развертывание шпионской работы по заданиям японской разведки.

3. Развертывание диверсионно-вредительской деятельности на предприятиях оборонного значения.

4. Систематическая антисоветская агитация путем проповедей и популяризации идей монархии».

Обвинение было юридически не обосновано, поэтому его рассматривал внесудебный орган — тройка УНKBД по Иркутской области.

Решением «тройки» 49 человек были приговорены к высшей мере наказания — расстрелу, в том числе семь человек, обвинявшихся в участии в этой организации в 1933 году.

Репрессиям подверглось духовенство и других городов и сел Иркутской области: священник церкви города Зима П.С. Крестовников, священник церкви с. Егоровщина А.Ф. Гриценко, священник церкви села Лиственничное А.Д. Иванов, священник церкви села Кудинское Н.И. Днепровский, священник из села Большое Голоустное И.К. Ильенко, священник из Тельмы Н.П. Успенский. Все они были расстреляны.

Так чего же стоят эти, чужой рукой записанные, взаимные обвинения репрессированных? Сколько я ни вглядывалась в какую-то корявую и жирную роспись деда под каждой страницей, мне казалось, она начертана кровью. И тщетно пыталась представить, что с ним было в страшных застенках в эти 102 дня от его ареста до расстрела. Только мать вспоминала, как оставшийся в живых знакомый ее отца инженер Шаркевич рассказывал: «истерзанный, обезсилевший от долгого стояния на плинтyсе (так издевались над заключенными) Гора упал и пил воду из помойного ведра, из которого уборщица мыла полы».

И всё же одна мысль, мысль, сколь нелепая, столь и страшная, засела в голове. Так что, если на самом деле никакой церковно-монархической организации не существовало, значит, те 25 расстрелянных были добропорядочными гражданами, одобрявшими советскую власть? И снова душа корежилась в мучительном тyпике. И что-то предостерегало, говорило мне: остановись, довольно, хватит!.. Но мое журналистское, въедливое, еще по-советски «принципиальное» сознание безплодно билось над вопросом: как, с каким сердцем, с каким отношением друг к другy расстались они, батюшка и прихожанин, как встретили смерть?..

И ужасалась тому, что я так и не узнаю ответа. Но пристально вглядываясь в самую глубину сердца, всё же верю и знаю: там, на Страшном Суде, мы все узнаем, как и что было. А вы, о ком пишу, сейчас, здесь — простите меня, если задела кого-то несправедливым, неосторожным словом.

«Сo святыми упокой, Христе, души раб Твоих, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная».

В конце концов мне открылась спасительная суть. Простая житейская истина состояла в том, что верующих многодетных мужиков оторвали от семей и убили.

И не было, не было той ночной поездки в переполненном грузовике, и не ехали, плечом к плечу, рядом батюшка Павел и его прихожанин Федор, обмениваясь последними «прости» и шепча молитвы. Их убивали поодиночке. Вот так всё было.

«Приведем отрывки из свидетельских показаний из «дела» об обнаружении массовых захоронений в районе села Пивовариха Иркутской областной прокуратyры: «В НКВД был подвал, стены которого были обшиты железом, а на полу были настелены опилки. В этот подвал ночью или рано утром из тюрьмы привозили людей и расстреливали. Расстрел производил один мужчина, вооруженный маленьким пистолетом. Он вызывал людей по списку, приказывал встать на колени и производил выстрел в мозжечок... Так продолжалось в течение ночи, пока трупов не набиралось на две автомашины... Во время расстрела во дворе стоял с включенным двигателем трактор. Люди умирали с криками. Люди кричали: «Да здравствует Сталин!» Другие кричали: «Я не враг народа». Трупы отвозили в совхоз имени 1-го Мая, на территории которого и производили захоронения по ночам. Сверху приваливали землей, используя при этом трактор» (сборник «Из истории Иркутской епархии», стр. 106).

В 1959 году моя бабушка Пелагея получила справку о реабилитации мужа, свидетельство о смерти, где сообщалось, что он умер от инфаркта в заключении в декабре 1943 года. Ложь! Всюду ложь, как показания рыночных весов, когда торговки с блудливыми глазами взвешивают 700 граммов колбасы, которые и может только купить на «репрессированную» прибавку к пенсии моя мать.

Мы стояли на отпевании убиенного раба Божьего Феодора: его дочь, внучка, правнук. Его внук, мой брат, привез нас всех на машине, но в церковь не вошел. Узнал, что я ходила в архив ФСБ, и раздраженно заметил: «Столько лет прошло, зачем эту тухлятину ворошить?..» Прости его, Господи! Прости и ты, дед. Слава Богу, брат хоть на свечку денег дал. За тебя, дед. За тебя — свечку. Вы свое дело сделали. Теперь нам надо делать и сделать свое. Рассказать о вас правду. Хотя бы крупицы той правды, которую мы узнали.

В эти дни, поминая всех святых, всех мучеников, исповедников и подвижников благочестия Русской Православной Церкви тех суровых лет, — можем ли мы назвать себя истинными христианами? Готовы ли мы испить и свою чашу страданий за Христа? Мы, ежеминутно осуждающие друг друга. Мы, с трудом постящиеся рядом с набитыми едой холодильниками. Мы, убивающие в абортах детей своих... Не знаю.