​Возлюбившая Христа

Памяти журналистки Людмилы Ивановны Белкиной.

3 января я вынырнул из-под общего наркоза, когда чуть ли не вперед ногами везли меня на каталке по длинному и скрипучему больничному коридору. Потом, как сноп сена, сгрудили на казенную постель. И после первых же тормошащих вопросов медсестер: пришел ли в себя, оклемался ли, «а ну смотри не засыпай», — после наркоза и операции чуть ли не первым делом подумал о ней, о Людмиле Белкиной. И сам довольно сильно этому удивился. Почему-то вдруг вспомнил о ней — жива ли? Мне уже накануне говорили, что до Рождества она может и не дотянуть… Потом мысль о Людмиле была перебита ворохом других, до нее совсем не относящихся мыслей. Все-таки первый раз побывал под общим наркозом, и операция была не из легких («Здесь не бывает легких операций», — сухо сказал мне врач). Но когда на следующий день сообщили, что накануне в 23 часа умерла Людмила, я сразу вспомнил о своих первых посленаркозных мыслях-предчувствиях о ней. Наверное, душа моя на час с небольшим оторвалась тогда от больного тела, и что-то там в космосе, в приоткрывшейся вдруг щелочке в Вечность услышала, узнала о ней, о ее судьбе. О судьбе той, которой оставалось жить на земле всего-навсего несколько часов. Все мы связаны! И как еще крепко.

В тот же вечер, 3 января, она умерла. Отмучилась… Сопровождала свои последние вздохи двуперстным старообрядческим крестным знамением. А умерла легко, во сне. А «беглопоповец» Епископ Нижневолжский Савин (Тихов) — наверное, это был именно он, красивый суровой старообрядческой красотой! — напутствовал ее накануне Святыми Тайнами. С Церковью Русской, Святой и Апостольской, и с нами, «никонианами», Людмила Ивановна Белкина так и не примирилась. Хотя об этом не раз пророчески говорили и, конечно же, молились об этом знавшие ее добрые наши батюшки. И среди молящихся о ней, заблудшей, конечно же, первым был лучше всех ее знавший отец Сергий Гусельников. Но вот не вышло. А ведь и я хоть немного, чуть-чуть совсем, но все же на это надеялся. Но здесь, на земле, не вышло у нее хеппи-энда. И теперь лишь бы там Бог ее простил, пожалел и открыл перед ней врата Рая.

Дальше я расскажу о том, почему все же смею на это робко надеяться.

Не много людей уже остается, которые знали меня в разные эпохи моей словно бы сотканной из разноцветных махров-лоскутков жизни. Людей, которых я взял с собой из одного лоскутка своей жизни в следующий. Людмила была как раз из таких. С ней я познакомился уже что-то слишком давно — в 1988 году, ну, от силы в 1989-м. В редакции газеты «Волжский комсомолец», с которой в веселое перестроечное время начинал сотрудничать. Редакция была на редкость передовой. И от комсомола там уже осталось одно название (потом и название улетело, а с ним и газета закончилась). Тираж у газеты был даже по тем временам запредельный, коллектив — яркий, талантливый. Оттуда помимо нас с Людмилой вышел еще один человек с церковной судьбой — протоиерей Игорь Макаров. Именно из этих прокуренных кабинетов перестроечной редакции я призвал его на ниву церковной журналистики. А потом Бог повел его дальше. Уже к пастырскому служению.

Людмила уже тогда казалась мне зрелой, маститой журналисткой. Писала в основном о кино, театре, о перестроечных всяких культурных новинках. Однажды она написала статью про колдунью Джуну Давиташвили. Вы бы знали, как потом долго, и горько, и горячо Людмила каялась в этом своем совершенном по незнанию грехе! Сколько лет не могла себе этого простить. Пишу я эти строки все там же в больничной палате. И мне сейчас медицинская тематика по-особому близка (просто люблю писать некрологи с ходу, не дожидаясь, пока боль утраты остынет, как остывает когда-то все на земле. — Сам ужаснулся этому слову «люблю» применительно к некрологам, но ведь и правда — сколько их уже мной написано и, главное, о каких людях!). Так вот о тематике. В медицинских кругах умеют невесело пошутить. Здесь шутят, что у каждого настоящего врача есть свое персональное кладбище. Но ведь подобные «кладбища» бывают и у журналистов! Есть такое «кладбище» журналистских ошибок и у меня — особенно горько, что создавал я его уже работая в церковной газете, хотя и в самом начале, — в отличие от Людмилы, которая наделала своих ошибок еще на светской работе. И если прикинуть, сколько хорошего она потом написала — о великих подвижниках и о скромных тружениках Православия, — эта статья о Джуне окажется не стоящей и выеденного яйца. Хотя сама Людмила так не считала.

Мы познакомились — и не сошлись во взглядах на жизнь. Она была тогда эстетствующей либералкой, а я тем временем уже искал дорогу к храму. Общих точек почти не было. А взаимная симпатия почему-то была.

Потом я услышал, что она уехала в Израиль. Не помню уже, но скорее всего, подумал об этом со свойственным мне в ту пору легким сарказмом: туда, мол, ей и дорога… Я ведь и знать не знал, что Людмила вскоре станет мне близким человеком. Поверить в это не мог.

Через год или два Белкина вернулась. И — стала приходить в гости в «Благовест». Меня это вначале удивляло, на ней все же оставался еще какой-то особый лакированный заграничный налет ненашести, но потом ничего, привык. Да и налет этот вскоре куда-то вдруг подевался. А через какое-то время меня удостоила она рассказом о своих зарубежных мытарствах. Уехала она на Святую Землю по настоянию мужа. Сама еврейкой не была, но в тамошнем зазеркалье не растерялась. Даже устроилась на работу, что было совсем не легко для эмигрантки, к тому же не исповедующей иудаизм. Но вот ведь устроилась же в рекламное агентство! Сложности начались не с ней, а с ее сыном Антоном. Он категорически не принял окружающую нерусскую жизнь. Просто замкнулся мальчик (да, тогда — мальчик, это сейчас он уже доктор психологических наук!). Перестал выходить из дома даже. Было видно, что врастать в тамошний мир не может, не желает. А Людмила… Она спасалась русскими песнями. Они ее исцеляли, укрепляли, поддерживали. Просто протяжно «выла», забившись в уголок или где-нибудь в ванной, про синий платочек, про шофера, вцепившегося в баранку, но особенно поддерживал ее гармонист («одинокая бродит гармонь»). Про гармониста этого пела по нескольку раз в день, как молитву.

Вы смеяться будете. А может, и не поверите вовсе. Ну тогда спросите у моей дочери: она подтвердит. Когда я перед больницей не знал, как справиться с недугом, — просил ее в интернете находить и крутить для меня по утрам те же самые песни — и про платочек, и про гармониста. И особенно почему-то про шофера («Чтобы не пришлось любимой плакать, крепче за баранку держись, шофер»). Я и сам-то их старался скулить, эти песни, а потом вдруг чувствовал прилив сил — и как ни в чем не бывало шел на работу. Шел крутить свою довольно суровую жизненную «баранку». До конца так и не помогло — я ведь сейчас в больнице. Но сил придавало, за это ручаюсь.

— Я все поняла еще за день до отъезда! — однажды призналась мне Людмила Ивановна. — Тогда я прощалась с Россией — навсегда. Устремилась к новой жизни. Была осень, может, позднее лето. И когда переходила дорогу, меня всю, с ног до головы, окатила грязью промчавшаяся мимо машина… Шла к дому и ревела — не только об измызганной кофте. О своей судьбе. Это Россия вот так вот провожала меня. Так вот грубо прощалась со своей непутевой, сбившейся с дороги дочерью… Словно с обидой толкнула меня в спину: проваливай прочь давай!

Я не являюсь знатоком иудаизма и потому могу что-нибудь напутать. И тогда прошу меня за это простить. Но вот какой запомнилась, с ее слов, канва ее возвращения в Россию. Жить неиудейкой в Израиле хоть и возможно, но сложновато. Тем более христианкой тогда она была номинальной, лишь по крещению (но и это оказалось, как выяснилось, весьма немало!). И она, да, решилась на такой вот шаг. Порывать с прошлым — так уж полностью… Сколько раз просил я ее описать все это! Обещала. Но как-то неуверенно, и вот так и не написала. Унесла с собой тайну той самой важной в ее жизни ночи… Приходится мне с ее довольно скупых слов об этом сейчас рассказывать. Тоже могу что-то напутать. Но не сказать об этом вовсе было бы нечестно.

Культурная, образованная женщина (за плечами самарский филологический факультет и годы работы в газетах), она, конечно же, сдала экзамен по теории иудаизма на «пятерку». И ее допустили к гиюру — посвящению. После этого она была бы вправе считать себя иудейкой. И она была к этому шагу как будто уже готова. Почти…

Но что-то произошло в ту ночь перед самым гиюром. Что? Я точно не знаю, в каком виде, как именно постучал в ее душу Христос. Но это случилось. Как тот гармонист из песни, взявшийся совершенно вроде бы ниоткуда и пришедший с неизвестной пока еще, таинственной целью («что ж ты бродишь всю ночь одиноко, что ж ты девушкам спать не даешь…»), Он вдруг постучался ей в сердце. Его приход — всегда тайна, и потому Людмила не любила об этом рассказывать. Да и как выразить то, что невыразимо словами?

В ту ночь она вдруг решила вернуться на Родину и там, у себя дома, надеть платочек и «не вылезать из храма». Православного храма!

Так и сделала. Метнулась на Родину, забыв про гиюр, — забрав, разумеется, с собой сына. И стала Православной.

— Платье надела — и ушла! — скажет ей спустя год или два Блаженная Мария Ивановна. Да, все так и было. Она не раздумывала, она действовала. И все время звучала в ней, когда покупала билет на самолет, когда собирала вещи, объяснялась с мужем, все та же отчаянно-русская мелодия:

«Что ж ты бродишь всю ночь одиноко, что ж ты девушкам спать не даешь».

Приехала — и пришла в «Благовест». Можно бы на этом поставить точку. О, если бы все так просто! Какие ее искушения подстерегали на этом вроде бы уже обретенном ей, выстраданном пути!

Ее первый духовник отец Олег Китов однажды мне сказал:

— Когда говорю с Людмилой, то почти физически, явственно слышу лязг бесовских клыков… Как он ищет ее поглотить, пожрать, уничтожить...

Да и мы все в той или иной мере видели и понимали, что ей Православие дается тяжелее, чем многим из нас. Но чем оно для нее было выстраданнее, тем оказалось дороже…

Стала писать в «Благовест». А для заработка устроилась работать в «Самарское обозрение» — этажом выше, в том же безразмерном здании на улице Ерошевского. Я предлагал ей перейти к нам уже на постоянную работу. Она все чего-то там колебалась, раздумывала. Потом сказала:

— Поеду в Москву, к Блаженной Матронушке. Пусть она даст мне знак, как поступить.

Вернулась, говорит: знака ей так и не было. Я уже было начал рвать и метать — терялась для газеты такая ценная журналистка. Как вдруг Людмила проговорилась: приехала в свою редакцию, а там, оказалось, за время ее поездки унесли куда-то ее рабочий стол, то ли куда-то задвинули, то ли кому-то другому отдали. И она оказалась там без места. Это ли был не знак? О котором она столь самонадеянно вопрошала Матронушку.

Не тогда, но уже вскоре, в феврале 2001 года, она устроилась на работу в «Благовест». Начались для нее те главные годы, для которых и готовит Господь каждого из нас. Годы всецелого Ему служения.

Как человек театральный, она не могла не оценить тех удивительных, ни на что иное не похожих мизансцен, которые нередко случаются только у нас, в «Благовесте». Приведу и я некоторые такие мизансцены, связанные с Людмилой.

Однажды она мне тихим, печальным голосом сказала:

— Мне стало сниться, что у меня есть друг, который меня жалеет. Рассказала об этом отцу Олегу. Он закричал на меня, даже топал ногами — и друг… перестал мне сниться…

Значит, такой был «друг».

Поэт и режиссер Владимир Осипов делил тогда всех людей на наших и не-наших. Такой уж у него был стиль общения. Людмила что-то такое тогда написала, что ему не по душе пришлось. Он сиюминутно зачислил ее в «не-наши». Без должных на то оснований, конечно же. Приходит, а в кабинете редакции как раз я и Людмила. Приглашаю их к столу. Пить чай.

Володя делает горделиво-презрительную гримасу и доверительно сообщает мне: «Я ведь серьезно к этому отношусь». К чему этому? Оказалось, он не хочет садиться с ней за один стол — с ней, написавшей в светскую газету довольно невинную статью-интервью с писателем-фронтовиком, чем-то не угодившим нашему строгому и капризному, но и по-своему замечательному, талантливейшему Володе.

Я пробовал его укорить. Не тут-то было! Володя сразу встал «в позу». Мне было жаль Людмилу. Но и с Владимиром ссориться не хотелось. Как быть? Выручила Людмила.

— Володя, я знаю, какая я грешная. И гораздо хуже, чем ты думаешь, — сказала ему она. — И конечно же, недостойна с тобой пить чай. И вообще прости, что нахожусь с тобой в одном помещении. Даже этого недостойна.

От такого безоглядного смирения у меня челюсть отвисла. А Володя и вовсе не выдержал, отступил. Стал примирительно мямлить чего-то уже по-доброму, милостиво позволил ей сесть к столу, и т.д. Думаю, она его своим смирением тогда победила. Мы силу смирения недооцениваем — а зря.

Но Людмила могла быть и совсем другой. Мне рассказывали (и она, и другие), что однажды еще на работе в заводской многотиражке на собрании ее оскорбила какая-то напыщенная, горделивая и властная женщина. Что-то грязное ей сказала. Людмила подошла к ней — и молча, при всех отвесила ей пощечину. Та не растерялась — и поступила так же. Завязалась бы нешуточная потасовка. Но их разняли. Было вот ведь и такое. И там, и там, я считаю, Люда была совершенно искренна.

Кстати уж, и о грехах. Прости, Людмила, что я сейчас и о них вспоминаю. Но однажды ты призналась мне (не как «духовнику», я же простой мирянин, а как другу и как начальнику по работе — что у тебя не было в жизни ни одного аборта. Кичиться этим не стоит — не до такого еще ужаса мы все дошли, чтобы такими вещами кичиться. Но заметить следует. Ведь известно, как много женщин ее поколения (поколения, в большинстве далекого от Церкви все-таки) этим грехом страшным согрешили. И не по одному разу — хотя правила сложения тут вряд ли действуют. И если есть возможность сейчас сказать о Людмиле и это доброе слово, я такую возможность не упущу.

Однажды мы с ней рассуждали о том, в чем особенность гонения, травли как явления. Сошлись на том, что травля происходит не одномоментно, это было бы лишь искушение, а как бы в несколько присестов. Да еще с подключением все новых и новых действующих лиц… Я это знал по своим оббитым бокам. А она? Откуда ей, утонченной женщине, это было так хорошо известно?

— Я пережила две травли, — скромно потупившись, призналась она. Людмила умела самые горькие вещи говорить с кротостью.

Об одной ее травле уже не упомню. А другая была связана с квартирами, которые выделялись в прежнее время «Волжскому комсомольцу». Она была первой в очереди на получение жилья. Но что-то вдруг щелкнуло, тормознуло. И пошли собрания коллектива. Возмущенные отклики с мест. В итоге ее передвинули в конец очереди… А потом уже была перестройка. И квартиру она так и не получила. Ютилась с мужем и сыном, а потом лишь с сыном, в крохотной однокомнатной на Гагарина. Всю жизнь. До смерти горячо любимых ею родителей.

Мне все же отрадно, что единственным человеком, который «не кинул в нее камень» на тех собраниях, оказался Сергей Федоров. Будущий крупный газетный магнат, который много лет потом был попечителем газеты «Благовест». «А я не верю, что Людмила такая!» — просто сказал он. И не поставил свою подпись под коллективным обращением.

Иногда, как и все мы в редакции, и она платила за свои публикации немалую цену. После очередной острой статьи — а Людмила умела писать и смело, и остро, — она прямо посреди мегаполиса нашего подверглась страшному нападению стаи озлобленных псов, почти что библейских «волков хищных». Они искали, они поджидали ее на пустыре. И бросились на нее — всей стаей! Взяли в кольцо с одним стремлением — не выпустить живой. Это было до того очевидно, явственно, что именно бесы стояли за этими псами, что Людмила, отмахиваясь сумкой, прибегла и к другому оружию — стала молиться. Точнее, не молиться даже, а просто-напросто вопить ко Господу! И помощь неожиданно пришла! Господь прислал мужчину, неизвестно откуда здесь взявшегося, словно бы выросшего из-под земли. Он схватил камень, швырнул им в псов. Те дрогнули, расступились… Людмиле не надо было объяснять, в чем причина атаки. «Если ты приступаешь служить Господу Богу, то приготовь душу твою к искушению» (Сир. 2, 1).

Известная самарская праведница и молитвенница Таисия Ивановна Горяйнова — тайная схимонахиня София однажды строго ответила Людмиле на ее вопрос. Пусть даже не тратит сил, сказала старица, пусть не надеется — ей не вытянуть, не вымолить, не привести к вере родителей. Как жили они без Бога и Церкви, так и умрут… И тратить силы надо не на их обращение. А на себя и на сына. Такой вот жесткий, без всяких там розовых слюней, был ответ старицы. Причем настоящей старицы, в силе молитв которой ни Людмила, ни я, ни множество самарцев не сомневались и не сомневаемся. А Людмила вот с таким ответом ни за что не согласилась. И стала еще сильнее бороться за своих родителей. Молилась, заказывала за них обедни (одна из лучших ее статей в «Благовесте» так и называлась — «Сила обедни»), убеждала, приносила нужные книги… Ее отец и мать умерли на ее руках, примирившись с Богом. Приобщившись Святых Христовых Таин. Лично я называю это поведение Людмилы благим непослушанием. Не иначе! А вы называйте как хотите…

Кстати, именно из-за болезни родителей Людмила спустя пять лет уволилась из «Благовеста». Ей надо было ухаживать за лежачими сродниками. Ей предстояло их вымолить и привести ко Христу.

…Но те пять лет совместной работы, а потом еще годы ее сотрудничества с газетой — это было золотым веком «Благовеста»! И на это золотое время наше, когда газету читали по всей России, когда тиражи росли и доходили до цифр весьма и весьма внушительных, Людмила потрудилась и честно, и талантливо. Ее книга об игумении Марии и других самарских праведниках, составленная на основе публикаций в газете, вышла в Самаре большим тиражом и давно уже стала библиографической редкостью. А вцепись тогда в эту книгу издатели столичные, могла бы вполне она стать и всероссийским Православным бестселлером. Много писала Людмила Ивановна про Ташлу, любила это святое место. Одна из последних ее статей в газете — о протоиерее Николае Ташлинском, замечательном молитвеннике наших дней. Писала про Дивеево. Ездила в Екатеринбург по Царским местам — очень чтила Святого Царя и его семейство. Встречалась с большими подвижниками нашей Церкви — игуменом Германом (Подмошенским) из США, со старцем схиархимандритом Феофаном из Мордовии. Горячо протестовала против присвоения людям идентификационных номеров. Была одной из первых, кто обратил внимание общественности на растлевающую наружную рекламу. Имя журналистки Людмилы Белкиной стало заслуженно известным в Православных кругах.

А однажды — это было два года назад — она пришла к нам в редакцию и с улыбкой сообщила мне как «хорошую новость»:

— Я перешла к старообрядцам и уже приняла там крещение…

Вот как!

Она не миндальничала, сказала все как есть. Не скрыла и того, что надеется и дальше сотрудничать с «Благовестом». Не стал миндальничать с ней и я. Денег в редакции, как обычно в последнее время, не было. Но я поскреб по всем сусекам и тут же выплатил ей до копейки все причитающиеся гонорары. Сказал, что на этом — всё! Ставлю точку. Наше сотрудничество, продолжавшееся почти двадцать лет, заканчивается. Потому что давать трибуну человеку, хотя и близкому, хотя и заслуженному, хотя и, что уж таить и это, смертельно больному — я был все равно не вправе. Это стало бы соблазном для читателей.

И больше я не участвовал в ее судьбе. Виделись после этого лишь однажды, на Православной выставке. Она сильно сдала за год. В ее карих глазах, все таких же молодых, с искоркой, так контрастировавших с увядающим страдальческим лицом, я прочел симпатию и к «Благовесту», и лично ко мне, но не увидел в них главного: желания вернуться.

Почему это произошло с Людмилой? Наверное, можно списать все на тяжелый недуг, и какая-то часть правды в этом отыщется. Но главное все же в другом. Враг не забыл и не простил ей той главной в ее жизни ночи. Но поколебать ее горячую любовь ко Христу никто уже был не в силах. Тогда ее попробовали запутать и повести кружным путем — в сверхправильность. Увы, получилось… А с заслуженной известностью в Православной среде утвердилась она в своем особом каком-то праве на мнение. Не так уж и давно, накануне ее отпадения в раскол (давайте называть вещи своими именами), по моей просьбе она брала интервью у известного самарского священника. Я, чтобы не мешать их беседе, из кабинета вышел. Но одна сотрудница осталась и продолжала делать свою работу. И краем уха не могла не услышать того, как Белкина ничтоже сумняшеся не просто выясняла точку зрения батюшки на сложную проблему, но и спорила с ним, учила его, не соглашалась, чуть ли не вразумляла заслуженного пастыря! Узнав об этом, я стал осторожнее и уже не давал ей таких заданий.

Сейчас не время спорить о сути старообрядческого «сверхправильного» раскола. Напомню лишь слова известного самарского протоиерея Иоанна Державина (сказанные совсем по другому поводу), что падения бывают двух видов — влево и вправо. Влево — это понятно каждому: блуд, пьянство, другие плотские грехи. Тяжелые грехи! Никто и не спорит… Но гораздо опаснее для духовного человека — падение вправо. Это — состояние духовной прелести, горделивого ослепления. В этом случае духовный мир болящего так искажается, что возвращение в норму уже маловероятно. «На ком враг хоть раз посидел — век с кривой шеей ходить будет», — так со свойственной ему метафоричностью выразился когда-то отец Иоанн о тех несчастных, упавших вправо… Так вот, для неприродных старообрядцев (старообрядцам от рождения Бог судья) такое вот обращение в раскол есть падение вправо — то есть гордыня и прелесть. И дело тут далеко не только в обрядах. Или даже совсем не в них. Спору нет, многое в нашей земной Церкви далеко от благополучия. Но искать «благополучия» в расколе — надо быть духовно незрячим! Надо так возлюбить свое превратное «мнение», чтобы уже не различать прямого от… «сверхпрямого» и поэтому отдающего кривизной. И вместо того, чтобы своей молитвой, своим подвижничеством исправлять ситуацию на своем приходе или в своей Епархии, а бежать из Церкви к тем, кто пребывает в расколе — и есть, я считаю, самое настоящее падение вправо. И тут уже становятся безсильными любые молитвы о вразумлении заблудшей…

Потом узнавал о ней лишь от ее «никонианских» подруг — Анны Номоконовой и Таисии Гусевой. Вести были неутешительными. То услышал я, что уже и до старообрядческого храма не может она доехать и все тот же Епископ Савин причащает ее на дому. То дошла весть, что Людмила еще надеется исцелиться и приобрела какое-то чудодейственное снадобье с Афона… А то вдруг услышал я — и было уже вознадеялся — что Людмилу расстраивает отрицательное отношение старообрядцев к святому Царю Николаю. И даже в его защиту написала она куда-то в старообрядческое издание статью… Но ей даже и не ответили.

А потом… потом я услышал, что она судорожно, спешно, боясь не успеть — отказывается от всевозможных «номеров» и электронных карточек. Не хочет попасть на Суд к Богу с какими-нибудь присвоенными ей без ее согласия «номерами»…

В последние дни рядом с ней были ее Православные подруги. Помогали сыну нести непростую вахту у постели умирающей. Тогда уже стало не до споров о двуперстии.

А потом в редакцию позвонил отец Сергий Гусельников… Говорил не со мной, но я узнал его мнение.

— Нужно вам пойти и проститься с ней. Примириться, — сказал священник.

Но ни я, ни кто другой из «Благовеста» к ней так и не пришли. Только уже у гроба Ольга Ларькина за всех нас попросила у Людмилы прощения, положила цветы. Теперь я оправдываю себя больничной койкой. Хотя и понимаю — дело в другом.

А сейчас уже ничего не поправишь.

Когда пишу эти строки, в больнице, после болезненной перевязки, в дневные часы 5 января, — тело ее выносят из дома под непривычное для нас старообрядческое пение Святые Божие… А до этого древлеправославный Епископ Савин отпел ее по староверному чину. А пришедший после отпевания Православный священник Сергий Гусельников как гость скромно стоял в сторонке, ожидал со всеми Православными выноса тела, чтобы проститься. Ведь пришло немало и других Православных, связанных с «Благовестом». А Православная подруга новопреставленной Людмилы, Таисия Петровна Гусева, на отпевании Людмилы старообрядческим Епископом не выдержала, это было для нее слишком тяжелым зрелищем, — и даже была вынуждена выйти из квартиры на улицу... Так это все было горько!

Прощай и прости, заблудшая, но такая дорогая нам Людмила!

Никто из нас не судьи тебе. А всем Судия — Бог! К Которому ты шла, спотыкаясь и падая. Дошла ли — узнаем потом.

Антон Жоголев.