Хранительница оптинских преданий

Грузинская писательница Мария Сараджишвили рассказывает о своей наставнице в литературе Нине Павловой, авторе книги «Пасха Красная».

Об авторе. Мария Георгиевна Сараджишвили родилась в Тбилиси в 1969 году. Получила об-разование в Санкт-Петербурге, по специальности инженер-технолог. Живет в Тбилиси, Грузия, работает репетитором по русскому и английскому языкам. С 2005 года пишет рассказы на духовные темы. С этого же года публикуется в газете «Благовест» и журнале «Лампада».

Светлой памяти Православной писательницы
Нины Александровны Павловой.

Четыре года рядом

Православная писательница Нина Александровна Павлова умерла 25 октября 2015 года на 77-м году жизни. К сожалению, мне не довелось встречаться с Ниной Александровной лично. Храню как реликвию ее письма и время от времени их перечитываю. За четыре года их собралось много. В них море любви.

Десять лет назад мне кто-то одолжил почитать «Пасху Красную». Был шок от прочтения. На имя автора я просто не обратила внимания. Стала мысленно обращаться к убиенным оптинским монахам. Даже и представить не могла, что они соединят меня с автором книги, которая примет в моей жизни огромное участие.

Познакомились мы таким образом.

В сентябре 2011 года я узнала случайно, что Нина Александровна положительно отозвалась о моих рассказах, и решилась ей написать. Очень нужны были хоть какие-то деньги, чтобы разгрести ком проблем. Я уже 20 лет перебиваюсь в Тбилиси репетиторством во время учебного года. А тут еще двухлетний сын и нет ни отопления, ни горячей воды, ни газа. Единственный обогреватель — электроплитка. Недолго думая, я написала Нине Александровне письмо, предлагая сделку. (Предвижу, как будут неприятно изумлены читатели, но дело было именно так.) «Помогите издать мои рассказы и возьмите большую часть гонорара». Рассуждала я так: если мне перепадет 100-200 долларов, то я смогу поставить на эти деньги бак и сниму хоть одну свою головную боль. А если абсолютно незнакомый человек просто не ответит на мое письмо, тоже не умру от расстройства, но хуже явно не будет.

На другой же день я получила вот такой ответ.

Дорогая моя, хорошая и любимая Мария! Как я обрадовалась, получив ваше письмо. Мне очень нравятся ваши рассказы. К сожалению, я не выношу современной «православной» прозы — меня воротит от этой лживой елейности и некрасивой привычки поучать вся и всех как бы с высот собственного благочестия. Но однажды я открыла для себя Марию Сараджишвили, а это такое счастье встретить родного тебе талантливого человека, что с тех пор выискиваю ваши рассказы в интернете и показываю их знакомым. Недавно рассказывала о вас председателю Союза писателей России Ганичеву, вот, мол, какая талантливая писательница есть в Грузии, а он удивлялся: «Почему я ничего не знаю о ней? Почему ее у нас не издают?» Короче, надо обязательно издать книжку и выходить на уровень публикаций в центральных толстых журналах.

Словом, вам надо работать под прикрытием. На Западе у писателя есть литературный агент, а у нас проталкивает и защищает рукопись редактор. Вот я и предлагаю себя на роль такого редактора. Это не потому, что я собираюсь что-то там править, но ведь автору бывает неловко отстаивать свои интересы, а редактор — обязан. Только не заикайтесь мне, пожалуйста, больше о деньгах, нам с сыном на жизнь хватает, тем более что сдаем квартиру в Москве. И опять же хочется сделать все по любви, тем более что еще в мае наш оптинский игумен Антоний благословил меня издать вашу книжку во славу Христа.

Ваша Павлова Нина Александровна.

Я удивилась: сама Православная писательница, а — не любит подобной литературы.

Позднее в одном ее интервью все прояснилось.

— Очень люблю рассказы священника Ярослава Шипова и с большим пиететом отношусь к творчеству архимандрита (ныне Епископ — ред.) Тихона (Шевкунова). Можно назвать и иные имена, но их немного. Остальное — это какая-то полулитература с «православными ежиками» и с такими стандартными персонажами, будто их наштамповали из розовой пластмассы и при этом по одному образцу. Написаны такие рассказы в жанре умиления и обычно по такой схеме: жил человек без Бога, и жил скверно. А пришел в Церковь и сразу стал таким добродетельным, что уже ангельские крылья растут. Но ведь в жизни так не бывает. И каждый хотя бы по личному опыту знает, что после обращения начинается порой весьма жестокая духовная брань. И чем ближе мы к Богу, тем яростней брань. Мы воины Христовы, и мы — люди этой духовной войны.

А в безконфликтной литературе человек погружается в тот уютный розовый мир, где не надо думать и мучиться в борьбе со своими страстями. И зачем какая-то духовная брань, если мы уже победили?

Между тем авторы таких рассказов, как правило, достойные люди и даже своего рода борцы, убежденные, что они призваны защищать Церковь от нападок «критиканов», пусть даже ценой якобы «благочестивой» лжи. К сожалению, иные из таких рассказов «православны» лишь по названию. А спрос на такую литературу есть. Однажды в иконной лавке молодой продавец вдруг пожаловался мне на «особо благочестивых тёток», — это он так выразился, — которым слова поперек не скажи, сожрут. Именно они, пояснил продавец, раскупают «розовую» литературу, помогающую им утвердиться в мысли, что только они, такие глубоко воцерковленные, живут правильно, и они намного достойней других. Фарисей ведь никуда не ушел из Церкви.

Кстати, именно такие «особо добродетельные» люди любят говорить о последних временах. Но ведь антихрист — это не тот, кто открыто выступает против Христа, — это тот, кто ВМЕСТО Христа. Нет ничего опасней той подмены, когда Христа и вечно живое Православие вытесняет набор убогих, пошлых и выхолощенных понятий. От такой подмены выгорает душа.

Вернусь к письмам.

Дорогая Маша! Рассказы в их теперешнем виде даже предлагать безполезно — не пройдут. И все-таки во мне живет счастливое чувство, что может получиться очень интересная книжка — надо как-то так составить сборник... как? Вот, например, главный недостаток «Невыдуманных рассказов» как книги — все написанное здесь свалено в одну кучу. А текст должен дышать, с текстом надо играть... не могу объяснить.

А еще я очень обрадовалась, узнав, что у вас есть сынок. Интересно, какой он и как его зовут? А еще напишите, пожалуйста, по какому адресу, банковскому счету или как-то иначе вам можно передать деньги. Дело в том, что время от времени наш старец батюшка Илий или кто-то из приезжих дают мне деньги с просьбой передать кому-то из нуждающихся. А что такое растить сына одной — это я знаю по себе, ибо после смерти мужа мой сын в четыре года остался сиротой. Лихо было порой. И помоги вам Господи! Ваша Н.А.П.

…Маша, если возникнет реальная возможность перевода «Пасхи Красной» на грузинский язык, то сообщите от моего имени о. Рафаилу или в Патриархии, что я готова передать большую часть тиража в пользу Грузинской Церкви, ибо святая Нина, покровительница Грузии, это моя святая, и я желала бы внести вклад.

Бойтесь халявщиков, Маша, полагающих, что православным безплатно дают в магазине масло и хлеб. Тут надо сразу рвать отношения. А чтобы вас не смущало мое якобы безкорыстие, скажу, что были периоды такой нужды, когда я бралась за любую работу, повторяя про себя слова новгородской берестяной грамоты: «Лапти плетет и тем кормится». Переводила, то есть переписывала заново книги весьма графоманистых казахских писателей, а еще сидела за монтажным столиком, доводя до ума фильмы незадачливых режиссеров. А вот здесь я жестко отстаивала свои материальные интересы, усвоив правило одинокой матери: надо стоять на капитанском мостике и вести к цели свой кораблик. Вот и будьте храбрым капитаном, Маша! Ваша Н.А.П.

...Машенька, спасибо за приглашение в Грузию и передайте от меня поклон Светлане, у которой для меня уже уготовано место. В Грузию я не приеду, ибо по состоянию здоровья уже не способна путешествовать, но в Тбилиси я раньше бывала и, по-моему, первым храмом в моей жизни был Сионский собор. Еще некрещеная, я пришла туда ради «культуры», чтобы увидеть знаменитую фреску Божией Матери под гранатовым деревом (забыла имя художника, не напомните ли?..) Но у креста святой Нины я истово крестилась и пережила многое. Не оттуда ли тянется наша с вами мистическая связь?

Не пишу, потому что не работал интернет, но много работы над книжкой. Кажется, книжечка все-таки складывается. Я уже говорила о ней с моим издателем Юрием Ивановичем. Он заинтересовался. Маша, сообщите мне ваш почтовый адрес и телефон. У меня, оказывается, на днях вышла новая книжка. Сама я ее еще в глаза не видела, но будет экземпляр, перешлю. Ваша Н.А.П.

Примерно за месяц Нина Александровна отобрала и отредактировала из кучи моих необтесанных рассказов самое приличное и отослала своему редактору.

Потом, узнав кое-какие детали, она пригласила меня к себе.

«Приезжайте, Машенька, с сыном в Оптину. Вам надо отдохнуть и пожить в монастыре. Это будет духовно полезно».

Пришлось написать, что это невозможно — нет ни денег, ни визы.

При переписке всплывало много интересного. Она рассказывала о своей жизни.

Вот еще кое-что из личного опыта. Инстинктивно я всегда знала — ради денег нельзя писать. Но в советские времена была такая практика — писатели по заявке на книгу или пьесу заключали договор с издательством и получали солидный аванс. Я всегда от аванса отказывалась, но однажды не утерпела, взяла и не смогла ничего написать. Вернее, сочинила такую муть, за которую до сих пор стыдно. А после этого будто сломалась и какое-то время не могла писать...

Я понимаю ваше отчаяние из-за безденежья и одновременно боюсь, как бы житейские испытания не сломали вас, лишив главного в вашем даре — духовной свободы. Храни вас Господь! Н. А.

...Настораживает ваше убеждение, что вот есть православные рассказы — для издателя Ю. И., и есть то, что уже вне Православия — для «независимых». Для меня такого деления нет, и лучшей православной книгой я считаю «Капитанскую дочку» Пушкина. Хорошая проза всегда от Бога, ибо «без Меня не можете творити ничесоже».

Что-то вы мечетесь, Маша, а это опасно. На коммерческих изданиях и стремлении заработать деньги пером слишком легко сломаться. Этот путь опять же непродуктивный, ибо при попытке писать наспех большая часть написанного идет в отвал. Между тем я считаю вас талантливым писателем, правда, пока даже не понимающим природы своего дара. И все же, Маша, тоннель надо пробивать в одном направлении, решившись однажды на скорбный подвиг — служения слову.

Храни вас Господь! Ваша Н.А.П.

Нина Александровна ждала от меня высокого «служения слову», а для этого у меня не хватало ни более-менее приличного образования (заочный легпром смешно считать за что-то весомое, особенно в сравнении с ее двумя высшими и аспирантурой), ни житейского опыта, а о духовности и вовсе не буду заикаться. Тем не менее она пыталась донести до меня свое выношенное и наболевшее.

...Попробуйте почувствовать этот дух времени, когда Церковь распинают требованием покрывать всё любовью, вплоть до стирания грани между добром и злом. Тут может получиться интересная и актуальная история духовных поисков, написанная с присущим вам юмором. Кстати, одна бабуля, не имеющая теологического образования, дает отпор иеговистам так: «Спичек нет». — «Причем здесь спички?» — удивляются непрошеные гости. — «Дак ведь сжечь ваши брошюрки надо. Приходите завтра — я спички приготовлю».

И еще. Избегайте сленга и нарочито грубоватых выражений в авторской речи. Удачи вам! Н. П.

Нина Александровна очень радовалась успеху моего сборника «Открытые небеса». Это тоже не всякий может — радоваться за другого.

Маша, я буквально купаюсь в лучах вашей славы — звонят люди, прочитавшие «Открытые небеса», и сердечно благодарят за такую прекрасную книгу. В благодарность за книгу (кому-то я подарила, а кому-то дала почитать) я уже получила две банки меда, кедровые орехи, а наши лучшие оптинские иконописцы Анатолий и Людмила (муж и жена, трое детей, живут в своем доме возле Оптиной) снабдили меня на Рождественский пост такой вкусной медовой тыквой, какой я сроду не пробовала. Людмила сказала: «От этой книги так хорошо на душе, как бывает после встречи с хорошим и родным человеком. Мария теперь родная для нас, и мы будем молиться о ней». Я попросила еще молиться о младенце Павле, рассказав о проблемах с речью. А Людмила просила передать вам: «Ничего страшного. У меня младший сын начал говорить только в три с лишним года, а мама мужа начала разговаривать в пять лет, до этого ее считали немой».

Поздравляю вас с наступающим Рождественским постом! Н. А.

«Открытые небеса» раскупились очень быстро. Ко мне стали писать читатели из России и Украины с вопросами: «После вашей книжки захотелось приехать в Грузию. Где можно остановиться?»

Параллельно шли встречные предложения: «Прорекламируйте мою гостиницу. С радостью приму паломников, буду гидом безплатно».

Нина Александровна всему этому радовалась. Ведь по обе стороны границы накопилось много обид и непониманий из-за политических разногласий.

В ней отсутствовали писательское тщеславие и категоричность в житейских вопросах. Наверное, каждый сталкивался в жизни с такой позицией: «есть одно мнение — мое, и другое — неправильное». Хотя в ее положении это было бы логично. Ведь она известный человек, автор рейтинговых книг, член Союза писателей России.

Иногда между нами возникало непонимание. Нина Александровна, человек прямой и эмоциональный, высказывала мне свое недовольство. На другой день, остыв, могла написать: «Простите меня, грешницу, за мой язык!»

21 ноября 2012 года, 0:11.

Маша, прочитала ваш второй сборник, и почему-то тяжело на душе. Пересылать его Юрию Ивановичу не буду и вам не советую, ибо сборник явно провальный и всё, что вам тут светит — это от ворот поворот.

Чувствуется, что вы пишете наспех (я вообще удивляюсь, как вы успеваете писать, разрываясь между работой и ребенком!), а в итоге неряшливый текст с грамматическими ошибками (даже слово Бог с маленькой буквы), а иные рассказы откровенное сырье, в известном стиле — натурализм. Да, в жизни, конечно, полно дурех, страдающих словесным поносом, — это я о вашей немолодой героине Венере. Уже после минуты общения с ними начинает болеть голова, а потом от тоски будто умирает душа. Ради чего вы создаете ваш паноптикум? Да, у Гоголя есть свой паноптикум, но на уровне того художественного осмысления, когда это смех сквозь слезы и через страдания оживает душа. К сожалению, почти то же самое можно сказать о ряде других рассказов с перечнем-скороговоркой неосмысленных фактов, где один уродец сменяет другого, а потом, как рояль в кустах, появляется еще один монстр. Это я про рассказы о церковном разводе, про молитву девиц о супружестве, про похороны и т. п. Впрочем, этот свой недостаток вы сами чувствуете, пришпиливая к рассказу дешевенькую мораль — вот если бы перед венчанием давали несколько месяцев на раздумье, то, глядишь, и сложилась бы семья. Маша, ау! Вы что — всерьез полагаете, что мерзавец, лишивший молодую жену с ребенком даже крыши над головой, за несколько месяцев переменит свой нрав? А муж-каратист перестанет быть тираном, если жена не будет ежегодно рожать? Мои бабушки где-то к тридцати годам оставались вдовами, имея на руках десять-двенадцать детей. То есть рожали, вероятно, ежегодно, но семьи были крепкими.

…Хуже всего то, что с Православием у вас напряженка. В прекрасном по драматургии рассказе «Один рабочий день» баптистка Роза у вас праведница, а вокруг православное хамло. Роза жертва и вызывает сострадание, ибо «баптисты никогда не воруют». В другом рассказе усопшую приемную мать называют святой, потому что воспитала замечательного мальчика Шалву — протестант, конечно, зато он не курит, не пьет. Да любая нормальная православная мать тут вопила бы от горя, что сын попал в секту, а у вас... Вас не смущает, что протестанты не почитают Божию Матерь, Ангелов и наших святых, отвергая крещение младенцев и церковные таинства? Волей-неволей получается, что автор здесь на стороне «хорошей» ереси, тем более что оправдания «православному жлобству» нет.

...Не помню, у кого из святых сказано о добродетели недоверия к снам. Вот конкретный пример. Перед убийством оптинских иноков на Пасху 1993 года журналистка Зоя Афанасьева увидела во сне, как эти трое оптинских братьев падают замертво. Когда уже после убийства она рассказала свой сон схиигумену Гавриилу, он сказал, что это надо исповедовать как состояние прелести. А известный схимник, тоже получивший извещение во сне о грядущем убийстве на Пасху, не только отказался со мной разговаривать, но и попросил знакомого иеромонаха отчитать меня за доверие к снам, ибо бесы, желая совратить человека, как бы приоткрывают ему будущее и являют чудеса «прозорливости». Почитайте об этом у Святителя Игнатия Брянчанинова, там, где он пишет о бесноватом «прозорливце» Корейше. А у вас восторг — какие сны, сны! Грузинка увидела во сне Александра Невского, а это свидетельство о единстве святых[1]. А Ираклий благодаря сну спас сына, наконец-то зарезав быка. А ведь этот зарезанный бык язычество чистой воды.

Конечно, в околоцерковной среде всё это есть — язычество, фарисейство, обрядоверие. Но когда вы пишете, что к Богу приходят даже через гадалку, это сильно смущает. «Не вы Меня призвасте, но Аз вас».

Простите, что огорчаю вас, но я пишу талантливому автору. Вот читаю и перечитываю «Инопланетянку», «Варвару», «После светлой заутрени», «Спор на Рождество» и не устаю восхищаться этими маленькими шедеврами. На днях у меня был в гостях Юрий Иванович, и мы так тепло говорили о вас. Кстати, ваша сестра так и не забрала у него книги для вас. Поздравляю вас с Михайловым днем! Не обижайтесь. Ваша Н.А.П.

Машенька, я эти дни переживала, что огорчила вас отзывом о втором сборнике. А после вашего письма отлегло от сердца, ибо вы сами относитесь к написанному более чем критично. Да, свои недостатки вы видите, но не видите своих достоинств. Точнее, не чувствуете природы вашего дара. А потому перескажу разговор с Юрием Ивановичем. Вот сидели мы с ним за столом в Михайлов день, а Ю. И. говорил об «Открытых небесах»: «Почему читаешь и не можешь оторваться, хотя так просто написано и, казалось бы, ничего особенного?» А я в ответ рассказала, что долго ненавидела гоголевскую «Шинель» и не понимала утверждения, что вся русская литература вышла из «Шинели». Убогий Акакий Акакиевич с его соплей под носом вызывал у меня чувство отвращения. А однажды перечитала «Шинель», и мороз по коже — убогий Акакий Акакиевич, невиннейшее существо, не причинившее никому ни малейшего зла, вдруг поднимает на тебя голубенькие глаза и говорит: «Я брат ваш!» Вот это главное в ваших рассказах: «Я брат ваш!» Скажу точнее — главное АВТОР, его любовь, его страдание, его отношение к жизни. Там, где этого нет, есть мусорная свалка фактов, и хотя все это правда (верю!), но всё это как непереваренная пища или песня чукчи: «Вот олени бегут, вот собачка спешит». Что вижу, то пою. Почему вы избрали для себя роль протоколиста и боитесь быть ЛИЧНОСТЬЮ и АВТОРОМ? Как же вас, Машенька, затюкала жизнь, и сегодня это массовое явление — люди не решаются быть авторами хотя бы собственной жизни, уныло сплавляясь по течению.

Да, я тоже не выношу, когда меня называют «православным писателем». Недавно дважды перечитала рецензию на «Михайлов день», пока не поняла, что меня не оскорбляют, и весьма по-хамски, а на самом деле хвалят. Что поделаешь? Таковы издержки профессии, не стоящие ни малейшего внимания. И как бы вы, Маша, ни отнекивались — мол, я никакой не писатель, но вы писали и будете писать. А ремеслом надо владеть. Главная ваша беда — многотемье. Когда Ю. И. попросил меня дополнить «Открытые небеса», я хотела втиснуть туда «Антивирус». Там есть блестящие новеллы вроде сцены на базаре, а в целом перенаселенный Казанский вокзал с Иями, Мако, деревнями будущего. Толкучка, из которой не выбраться, и пестрит в глазах. Начала редактировать и бросила, устав отслеживать, кто есть кто.

Или в «Молитве о супружестве», по сути, замылена интересная и злободневная ныне тема: как человек немощной рукою силится остановить зло, забыв народную мудрость: «Не чисть трубочиста — запачкаешься». Это о том, как девица по гордости намеревалась исправить мужа-наркомана и уголовника, а завершилось всё кровью у Елены. Вчера прочитала у афонского старца Порфирия: «Со злом не соприкасайся». Вы обозначили тему, но ушли от нее, ибо, назначив себя на должность протоколиста, вы сочли себя обязанной запротоколировать и историю второй девицы, хотя особого интереса она не вызывает. Анна Ахматова говорила: «Один день — одно дело». А один рассказ — одна тема.

Другая опасность, которую остро чувствовал Пушкин, это то, что в чернильнице живет бес, а бесы «водят». Нас с вами тоже «водят». Вот лукавый, на мой взгляд, рассказ «Молитва атеистки». Священник, отсылающий вашу Айседору к иноверцам, подлежит низвержению из сана. Где вы нашли такого? А популярные отговорки, мол, при советской власти мы не знали о Боге, это лукавство, ибо сейчас полно православной литературы, легко приобрести Евангелие. Сколько таких Айседор прошло через Оптину — и к старцу их приводили, и к любвеобильным батюшкам, но проблема в том, что Евангелие им неинтересно. Отец Василий (Росляков) говорил: «Кто ищет истину, тот найдет Бога». Но много ли людей, ищущих Бога и готовых пожертвовать ради Него своим житейским комфортом? К сожалению, мы живем во времена атрофии духовных потребностей.

И главный вопрос: Мария, како веруеши? Да, мне тоже жалко баптистку Розу, но мне ближе позиция новомученика наших дней о. Даниила Сысоева. Он приходил к иноверцам и говорил: «Путь вне Церкви — путь к антихристу». Отец Даниил крестил многих людей других вер — ради спасения их души. Вот за это его и убили. Так почему же мы забываем, что Христос пришел на землю ради спасения людей, — а мы ставим превыше житейскую жалость: ах, Роза усвоила Евангельские истины, хотя и не пришла в Церковь.

Ей, с ее опытом, легко было раскладывать все по полочкам с высоты своего возраста и пройденного пути. А мне было трудно вместить невмещаемое. Максимум, на что я способна — просто записывать то, что видела вокруг себя, как можно детальней и имея в виду уровень восприятия своих друзей.

Из письма Н. А.:
Будут ли переизданы «Открытые небеса» — время покажет. А пока передаю вам самые горячие слова благодарности за эту книгу от наших оптинцев — Натальи, Ларисы, Елены и др. Елена даже сказала: «Слава Богу, появилось окошко в Грузию. И такая теплая книга!»

Время от времени я писала о том, что происходит у моих прототипов дальше в жизни. И Нина Александровна тут же откликалась.

О вашем бывшем муже и других тяжелых людях. В свое время старцы благословили меня читать такую молитву: «Верую, Господи, и исповедую, что Ты любишь раба Божия (имярек) больше, чем я умею любить. Возьми же его жизнь в Свою руку и сделай то, что я жажду сделать и не могу». Мне эта молитва помогала.

О слепнущей Ольге. Есть такие капли — визомитин, которые закапывают в глаза четыре месяца по методу доктора Скулачева. Это излечивает без операции катаракту, глаукому и еще что-то, и так исцелилась наша инокиня Христина.

Кстати, в Церкви есть ектения о заблудших: «от Православныя веры отступившия». И в записках заблудших поминают — допустим, «заблудшая Нина», если, конечно, Нина крещена в Православии. И поосторожней, Маша, с любвеобильностью — мне, например, разрешают молиться о заблудших и особо грешных людях только по воскресеньям, когда молитву поддерживает Сам Христос. А иначе можно так грохнуться, что костей не соберешь.

Ладно, живем дальше. И спаси нас грешных и многогрешных Христос!

По поводу ночных бдений. Здесь я на стороне вашей мамы. К сожалению, я тоже годами не могла писать, потому что без мужа и бабушек надо было поднимать ребенка и выхаживать моих умирающих родных. И тогда я сформулировала для себя закон: «Если для того, чтобы согреть ребенка или маму, надо сжечь рукопись, я ее сожгу». И ничего хорошего, поверьте, не получится, если пожертвовать ближними ради страсти сочинительства.

Дошла ли до вас моя бандероль с книгами? Кстати, иконописец Людмила, у которой сын долго не разговаривал, сказала, что никакие лекарства не помогают, но очень полезно учить сына рисовать, ибо рисунок — тоже язык. Храни вас Господь! Н.А.П.

Меня очень волновал вопрос о подаче записок в церкви за людей из других христианских конфессий. Вот ее ответ.

И такая это «любовь», что тут мы против Бога и против Церкви пойдем. Вот величайший дар Господа — свобода воли. Наша Церковь потому и не поминает инославных и тех же монофизитов-армян, что это личный выбор человека — ну не хотят они быть православными, и эту дарованную им Господом свободу воли надо уважать. А мы насильно — через записки — запихиваем их в нашу Православную веру, да еще и негодуем на священников, не желающих явить такую экуменическую и по сути антихристианскую «любовь». Практика свидетельствует, что от этих экуменических молитв больше вреда, чем пользы, и священники после этого болеют.

И перестаньте мне, Маша, компостировать мозги таким убедительным, на ваш взгляд, доводом: это, мол, правда жизни. Вон у меня на кухне после гостей столько грязной посуды в раковине. Смотреть неприятно. Тоже правда жизни. Ну и что? Мой батюшка, когда я увлекаюсь в рассказах подобной правдой жизни, говорит: «Ты еще на помойку сходи и нагреби там побольше».

Не мне вас, Маша, учить — сама в грехах, как в шелках. И не мозгов у меня больше, а опыта. Как я благодарна теперь Господу, что первые мои вещи (а извела кучу бумаги и писала по ночам, когда спал ребенок) не были опубликованы. А ведь горевала в свое время, ой!

Знаете, сколько написанного у меня ушло в отвал? «Пасху Красную» переписывала восемь раз, оставив в итоге из восьмисот страниц где-то четыреста. И «Михайлов день» переписывала почти столько же. Но вот некоторый практический опыт: всё, что написано на скорую руку — это на долгую муку. И издатель клянет автора, потому что книга не расходится, и автор не зарабатывает. Между тем на переизданиях «Пасхи» и «Михайлова дня» я заработала так много, что даже стыдно рассказывать.

Теперь расскажу эпопею с Лукой Модебадзе.

Я написала очередной рассказ по мотивам разговора с подругой о мальчике-инвалиде.

Нина Александровна внимательно следила за моими публикациями и стала расспрашивать подробности. И тут же загорелась идеей:

— Надо им собрать деньги, чтобы они приехали к нам в Россию на лечение.

Я отнеслась к этому скептически.

— Кому интересен в России какой-то грузинский инвалид детства? И у вас, и у нас таких немало. Вон в Тбилиси все подъезды обклеены такими объявлениями. Люди просто не среагируют на него. Тем более что между нашими странами прерванные дип-
отношения. Его родители давно смирились с диагнозом сына.

Нина Александровна не успокаивалась и написала уже известное воззвание, призвав к молитве по соглашению. И люди со всего мира стали молиться, стали жертвовать средства.

Параллельно Нина Александровна обзванивала разные клиники, выясняла условия, при которых могли бы взять Луку на лечение. Отдельно искала в Оптиной место, где бы родители Луки могли жить и работать. Но они решили ехать во Францию, туда было легче получить визу.

Попутно она безпокоилась о моем сыне, у которого была задержка речи. Предлагала прислать деньги, написать старцу Илию с просьбой помолиться. Я отвечала, что деньги не помогут, так как все равно не смогу найти в Тбилиси русскоязычного логопеда. Да и логопед не поможет, когда ребенок не произносит простых слов.

Маша, встревожило ваше «болеем». Что с вами и с Павликом? Забыла предупредить — враг мстит за публикации в защиту Православия. Когда издали «Пасху Красную», то год после этого я буквально подыхала. Таков наш «гонорар».

Как-то меня взволновал один инцидент со священником. Я считала, что человек поступил недостойно. Нина Александровна тут же отозвалась таким эпизодом.

Ах, Маша, вас бы к нам в Оптину! Вот сценка из жизни. Жаркий летний день. Отец наместник приходит на вечерню, а в храме из всей братии только двое — иеромонах Василий (Росляков), тот самый, которого потом убили на Пасху, и благочинный игумен Пафнутий. Отец наместник сшиб клобук с головы о. Василия и рванул за рясу о. Пафнутия так, что ряса затрещала по швам. Оба монаха тут же смиренно бухнулись отцу наместнику в ноги: «Простите, батюшка», — проявив тем самым добродетель смирения. Братия была потрясена: «Уж если наместник двух своих любимцев порвал, то что будет с нами, ленивыми и нерадивыми?»

С тех пор службу не пропускает никто. Я не решилась вставить этот эпизод в «Пасху Красную», зная — не поймут. Напротив, запричитают в многоголосом вопле: «Ах, рукоприкладство, наместник зверь!» Да, этот «зверь» не раз наказывал невиновных для вразумления виноватых. Есть эта особая монашеская педагогика. Почитайте жития святых, ну хотя бы святого Акакия — как его гонял и наказывал старец. А как за преподобным Амвросием Оптинским бегал народ: «Батюшка, ударь меня!» — зная из опыта об исцелениях от его удара.

Христос БИЧОМ выгнал торговцев из храма. А попробуйте сегодня сказать про бич? Завопят все СМИ: права человека!..

Нина Александровна близко к сердцу принимала мои нестроения. Я оправдывалась. Какой, мол, спрос с графоманки. У меня никогда и не было цели стать настоящим большим писателем.

Никакая вы, Маша, не графоманка. У вас есть дар, есть рассказы-шедевры: «Инопланетянка», «Спор на Рождество», «Бумеранг» и др. Хотите, повеселю вас: еду в такси, моя попутчица плаксиво перечисляет свои беды. А таксист ей: «Худа без добра не бывает». И слово в слово пересказывает ей ваш рассказ, правда, утверждая, что это случилось в Козельске и он лично слышал эту историю от других таксистов.

А мрачность происходит не из-за отсутствия хэппи-энда. У меня такие деланно-жизнерадостные рассказики, напротив, вызывают уныние. Главное в рассказе катарсис или, как говорится, свет в конце туннеля. Вот в «Азниф» есть этот свет, потому что живая душа. А когда идут подряд однотипные рассказы о безсмысленно-безысходном существовании, то задыхаешься, как в душной комнате. Мусора в жизни, конечно, много, но у Ахматовой: «О, если б знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда». Короче, надо оставить стихи, а мусор убрать. Н.А.

Маша, а с чего вы взяли, что я призываю вас заниматься морализаторством? Речь об ином. Я, например, не могу начать писать рассказ, если не знаю его концовки, то есть не понимаю духовного смысла событий. У вас дар наблюдательности — вы умеете живо и интересно описывать житейские случаи. И вы же начинаете бунтовать и хитрить, когда дело касается концовки рассказа, то есть духовного осмысления мелочей быта: «я не морализатор», «люди поймут» и т. п. К сожалению, все мы духовно ленивы, отсюда примитивные концовки рассказов.

Машенька, дай Бог вам терпения с Павликом! Из опыта знаю: из таких юных разбойничков вырастают потом спокойные мирные люди. Тут главное не раздражаться, крик и наказание в таких случаях не помогают, ибо «беса бесом не изгоняют».

В октябре 2014 года Нина Александровна предложила мне помочь отредактировать второй сборник — «Однажды в Грузии», который вышел в Сретенском издательстве. И все это из последних сил, при наступавшей слепоте.

— Нина Александровна, да бросьте вы этот сборник. Ваши рассказы про Оптину в сто раз важнее для читателей, чем мои тбилисские сплетни, — писала я ей.

Но она хотела довести начатое до конца. Время от времени справлялась о Луке.

2 июня 2014 года.

Маша, только что получила письмо из Франции и пересылаю его вам. Письмо все-таки грустное, трудно жить на чужбине. Слава Богу, что они получили статус беженцев и Луку лечат. Мы с Олегом ежедневно в девять вечера читаем молитву по соглашению об исцелении Луки. Помоги Господи нашим деткам! Н.А.

Обе мои книги были очень важны для нее. Своеобразный мостик между Россией и Грузией.

Летом 2015 года она узнала о своей болезни, которая быстро прогрессировала, и восприняла это со смирением: «Значит, Господь таким путем ведет меня ко спасению». И при этом находила в себе силы писать мне бодрые письма.

Машенька, поздравляю с выходом книги! У меня всё по-прежнему. К сожалению, так и не смогла дочитать тексты Сережи. Он хороший человек, но наивный, в интернете сейчас много сообщений, как исцелиться от рака. Например, если есть гречневую кашу, то через семь дней можно выздороветь, ну и так далее...

Вот в чем я убедилась: в случае неисцелимых болезней враг крепко цепляет за душу и старается погубить ее с помощью таких вот гречневых каш. Но я такая же, как Сережа, и в случае неисцелимых домашних тяжелых ситуаций стараюсь сбежать от них в якобы помощь другим людям. Мы беглецы от реальных проблем. Ваша Н.П.

Вот ее последнее письмо мне:

24 сентября 2015 года.

На днях получила по почте книгу «Однажды в Грузии» и буквально пришла в восторг! Книга так великолепно издана, что я залпом перечитала ее заново. Что же касается Павлика, то Эйнштейн в школе был дебилом.Но цыплят по осени считают. Н.А.

19 октября я ей сообщила, что «Открытые небеса» получили специальный приз на конкурсе «Золотой витязь». Это был по праву и ее триумф.

И получила в ответ уведомление о прочтении. Она, всегда внимательная и пунктуальная, набирать текст ответа уже не могла.

Нет ничего случайного. Нина Павлова отошла ко Господу 25 октября. За день до того праздновался Собор Оптинских святых, которых она воспела своим творчеством. А 26 октября — Иверская икона Божией Матери. Нина Александровна потратила столько сил, чтобы на деле показать — во Христе наши народы едины.

Начало пути

Будущая писательница Нина Павлова родилась 29 июля 1939 года на Алтае в Славгороде в семье рядовых советских тружеников Александра и Анастасии Деревянкиных. Детство и юность провела в Узбекистане.

В 17 лет Нина переезжает в Москву и поступает в МГУ на факультет журналистики. Живет в общежитии. После окончания университета работает в «Комсомольской правде». Много путешествует по стране. Сталкивается с совершенно разными людьми. Герои ее интервью — от Юрия Гагарина и до простых тружеников. Занимается драматургией. Ею была написана пьеса «Вагончик». Пьеса в 1982 году была поставлена во МХАТе. Для постановки этой пьесы Олег Ефремов пригласил режиссера Каму Гинкаса. Эту пьесу также ставил и учебный театр Сургутского университета.

При громкой известности — непонимание близких. Как известно, нет пророка в своем отечестве.

Из письма Н. А.:

Моя мама точно так же сердилась и не понимала, зачем я извожу бумагу и что-то «калякаю». Даже когда во МХАТе с блеском поставили мою пьесу «Вагончик» — была шумная премьера, и спектакль через день хвалили в газетах, — мои родители разве что встревожились и в театр отказались идти. Да что родители, если для многих нормальных людей пишущий человек — это что-то вроде психа или прокаженного. «Я не на пишущей машинке женился!» — взорвался однажды мой муж. Писательский труд обрекает на одиночество.

12 апреля, 14:23.

Машенька, Христос Воскресе! Как Павлик? Как книга — ушла ли она за визой в Издательский совет Патриархии? Я же в связи с вашим интересом к курдам хочу вам рассказать об одном из самых знаменитых курдов России — Кареме Раше, в крещении он Кавад. Карем из курдов-езидов, востоковед. А познакомились мы так. Карем писал тогда свою первую книгу «Сибиряки против СС», жил в нищете и подрабатывал какие-то копейки у нас в редакции. Приезжает однажды ко мне и говорит: «Нина, я уже так задолжал всем, что никто мне в долг не дает. Я закончил книгу, а заплатить машинистке за перепечатку нечем». В общем, попросил деньги в долг, честно признавшись, что отдавать ему нечем. У меня тогда были роскошные итальянские сапоги с такой тоненькой кожаной подошвой, что на московском асфальте подошва истерлась до дыр и ноги были постоянно мокрые. Ангины, простуды и т.п. Скопила я, наконец, деньги на новые сапоги, а тут Карем. И вдруг я с какой-то радостью почувствовала — надо отдать ему эти деньги. И как же мы ликовали с Каремом, когда книгу издали и он вернул мне долг.

О Кареме есть немного в «Пасхе Красной» — стр. 44. А еще его статьи и книги можно найти в интернете. Великолепно пишет, афористично. Это пламенный защитник России, ее армии и чести. Это буквально рыцарь чести и до этого 15 лет вел клуб фехтовальщиков в сибирском Академгородке. Одно время Карема называли русским националистом, на что он возмущенно заявлял: «Я ку-урд!» А тбилисских курдов я помню. Бродила на рассвете по Тбилиси и удивлялась: почему все дворники курды? Кстати, последняя книга Кавада Раша называется «Христос Воскресе, матросы!». Вдруг вам что-нибудь пригодится из написанного Каремом? Н. А.

Искания

В 1980-е годы любой думающий человек видел, что система, в которой мы живем, мягко говоря, не идеальна. Кто-то искал отдушину в самиздате, кто-то в духовных поисках. Нина, успешная журналистка, тоже. Вот что она позднее напишет в открытом письме о. Александру Борисову «Кто на Голгофе»:

«Как бы поточнее определить духовную атмосферу наших общино-команд? Девизом к ней я бы поставила слова св. Исаака Сирского: «Дерзость — мать невежества». Впрочем, скажу четче: закон духовной жизни гласит — в чем осуждаешь, в том и согрешаешь. Помню письмо диссидента тех лет, уехавшего за рубеж не ради шмоток и примкнувшего там к диссидентской элите: «Это ужас! — писал он оттуда. — Это те же «гэбэшники», только сменившие знак плюс на минус». Например, комсомольцы, зачитав доклад тов. Коммунякина, спрашивали: «Товарищи, кто хочет выступить?» Мы же, зачитав главу Евангелия, говорили: «Братья, кто хочет высказаться?» Как и в комсомольцах, в нас отсутствовало благоговение перед тайной Мироздания, и мы сразу начинали с трактовки его. Иоаннов Златоустов среди нас, естественно, не было, и, начиная с самодельного богословия, мы так трактовали, что гром и экстаз! После самодельного богословия шли самодельные молитвы «по вдохновению». Экстазировали — у-уу! Нет, мы учились. Но, поскольку грамотных богословов на всю эту домашнюю самодеятельность не напасешься, то нашими учителями были Кутейкин и Цыфиркин из безсмертной комедии «Недоросль» — замечательные, честно, ребята. Мы их считали львами богословия, поскольку они опережали нас на пару прочитанных книг...

Однажды я пригласила на наш интеллектуальный пир знакомую православную татарку. Татарка оказалась человеком прямым: «Вы что — с дуба рухнули? Ну, МХАТ на дому! Рви когти, ребята, из этого МХАТа — огородами и вперед». Татарку из нашей жизни мы, естественно, вычеркнули, интересуясь ею лишь в ракурсе: «она не донесет?» Насчет этого у нас было строго.

И вот, едва научившись креститься (потом пришлось переучиваться), мы, «думающие» чада «думающих» батюшек, пришли в храм, заранее зная, что батюшки тут «серые», Патриархия «красная», а само Православное Богослужение настолько поотстало от стран мирового содружества, что кому, как не нам, «думающим», подтянуть эту отсталость до нашего передового уровня? А поскольку уровень у нас известный, то и оставалась на нашу передовую долю одна утеха — исполнять, что внушат. Внушат, что вместо ектении «о благорастворении воздухов и изобилии плодов земных» надо просить хорошей погоды и хорошего урожая, будем бороться за хороший урожай. Ломать — не строить, и пока мы чужды Православию, нам чужого не жаль.

Со мной было чудо. Проходя катехизацию в кругах «думающих» и начитавшись до одури протестантско-баптистско-католических и прочих заграничных новинок (иного среди «думающих» почему-то не было, а православных книг тогда негде было достать), я однажды будто проснулась, услышав мысленно тайный приказ — надо найти Лену-художницу. Какую Лену? Зачем? Непонятно. Но Кто-то внушал — надо найти. Обзвонила всех: «Кто знает Лену-художницу?» Лен было много, художниц — нет. «Это блажь», — решила я твердо, не веря в тайны, сны, чудеса. Но вот однажды в центре Москвы на улице что-то так сильно толкнуло в сердце, что я бросилась к незнакомке:

— Вы — Лена-художница?

— Да. А в чем дело?

— Я давно вас, Лена, ищу.

— Почему?

— Я верующая.

— Я тоже. Что вы ищете?

— Книги.

— А-а, поняла, кому я несу.

Лена втянула меня в подворотню, оглянувшись по сторонам. Тогда о вере не говорили не то что на улице с незнакомыми, но с непроверенными людьми. Все было странно, но не для Лены. Достала из сумки и протянула мне мои первые православные книги — «Духовная брань» и «Старец Сампсон». Я затряслась: «Вы мне доверяете?» — «Вы разве не поняли, что это Господь вас послал?» Через Лену я вышла на тайную Православную Москву, где переписывали и ксерили святоотеческую литературу, отдавая за ксеру порой последнее. У меня открылся канал! Кто это знает, тот понимает...

Меня Он вывел из круга «думающих» нежданно-негаданно для меня. Готовясь вести вперед народы, я обрушила груз моих светлых знаний на приехавшую в гости родню. А родова моя сибирская заголосила: «Да ты ж некрещеная, прости, Господи, нехристь, а учишь крещеных людей?!» Конфуз был полный.

Я крестилась. И ничегошеньки не поняла — вроде все то же, но странно тихо, будто кончилась вдруг война. Исчезло, как небыль, многоголосие споров и утихло гуденье в душе. Тишина! И было так тихо, что я расслышала в тишине, как ангельский голос выводит молитву: «Да тихое и безмолвное житие поживем...»

Я прошла через нелюбовь к монашеству. И когда случайно попала впервые в монастырь, то наглой-пренаглой тварью подошла к первому же иеромонаху, чтобы надменно заявить: «А знаете, я случайно попала сюда». — «Запомните, ничего случайного не бывает», — тихо ответил он. Это был мой будущий духовник, с которым годы спустя я случайно встретилась совсем в ином месте...»

Жить по-Православному

«Помню, на отпевании поэта Александра Тихомирова я познакомилась со священником отцом Константином и вдруг пожаловалась ему на необъяснимую тоску, настигающую меня в моменты победоносного земного успеха. Тут ликовать бы надо, а я, отчаиваясь, не могла понять: откуда это ощущение лживости и неправды жизни, если я хочу и стараюсь жить честно?

— Не будет у вас ни покоя, ни мира в душе, пока вы не придете к Богу, — довольно жестко сказал священник. «У-у, какой злобный клерикал!» — подумалось в тот миг. А через семь лет этот добрейший отец Константин крестил меня. Привел же меня к Богу такой случай. Была у меня знакомая семья, а точнее как бы семья. В общем, двое голубков жили в состоянии «свободной любви», категорически не желали иметь детей и скандалили так часто, что я избегала бывать у них. Когда годы спустя я навестила их, то поразилась переменам — благодатный дом с атмосферой особой нежности в семье, а в доме веселые, красивые дети.

— Ребята, почему вы такие хорошие? — спрашиваю знакомых.

— Мы Православные, — признались они с осторожностью, ибо в те годы еще преследовали за веру.

— А что делают Православные?

Расспросив знакомых, я составила для себя список из семи пунктов и озаглавила его «Жизнь Православных». Оказывается, эти самые Православные утром и вечером читают молитвенное правило, а еще кафизму из Псалтири и главу Евангелия. А еще они ходят в церковь, каются на исповеди и причащаются. Особенно подробно я записала про то, как постятся Православные, ибо начинался Рождественский пост, и я решила поставить эксперимент — ровно месяц буду жить, как живут Православные. А после этого поставлю точку, и все.

С высокомерием атеистки я каждое утро «экспериментально» ходила в церковь. А через неделю пережила такое потрясение, какому нет объяснения на земном языке. Не в силах дождаться рассвета, я приходила теперь ночью к затворенным дверям храма и плакала здесь от счастья: Бог есть, Он любит нас!»

Оптина пустынь

Что бы ни говорили люди про причину переезда Нины Павловой в Оптину пустынь, как бы она сама ни отвечала на этот вопрос, суть в том, что в этом решении — ее материнский подвиг.

Надо было спасать заболевшего сына, которому медицина, увы, не помогла, несмотря на все попытки лучших врачей и лекарства из-за рубежа. Молитва — это единственное, на что она тогда надеялась. Двадцать шесть лет жизни при монастыре в корне изменили ее, очистили душу, приблизив к высотам духовности. А вытягивали Олега из болезни, по словам Нины, отец Георгий из храма святых Бориса и Глеба в Москве и оптинские монахи.

Из интервью Нины Павловой газете «Вера»:

— Когда пришла в Церковь, то решила, что творчество нужно отринуть. Спросила у батюшки Кирилла (Павлова), чем мне дальше заниматься. Ответ был прост: «Как писала, так и пиши». О том же говорил и отец Иоанн (Крестьянкин). По памяти передам его слова, сказанные одному художнику: «Иконописцев хватает, а мир без вас, художников, без красоты — заболеет». Знаю такой случай. Монахиня старенькая воспитывала племянника. Мальчик из церкви не выходил — такой благочестивый. А когда стал подростком, спросил: «Почему вокруг жизнь да жизнь, а у нас только грех да грех?» Отошел от Церкви и спился. Нужно понимать, что Православие — это тоже жизнь.

— Как вы оказались в Оптиной?

— В 1988 году купила дом близ обители. Это произошло не по моему желанию, а вопреки ему. Сейчас-то процветающий монастырь, а тогда... Одно слово — мерзость запустения на святом месте. Посреди храма трактор стоял, а вонь какая... Я тогда мечтала поселиться возле Псково-Печерской обители, которую знала и любила. Но отец Иоанн (Крестьянкин) сказал: «Ваше место не здесь, а в Оптиной». Поехала, посмотрела, мягко говоря, не понравилось.

Рассказала обо всем батюшке Кириллу (Павлову), а он смеется и говорит: «Оптина, Оптина». Взял икону Божией Матери и сказал: «Отдаю вас под покров Оптинских старцев». Все мои попытки избежать участи жить здесь, все хитрости ни к чему не привели. Иконостасы-то были поначалу фанерные, иконки бумажные, жили одни миряне... Но как я сейчас благодарна, что все так обернулось!

— А почему старцы так настаивали, в чем ваше послушание?

— Собирать чудотворения, записывать историю пустыни, готовить материалы к прославлениям. Такое послушание дали очень известные батюшки Иоанн и Кирилл, а также отец Адриан (Кирсанов)... Отцы считают, что я духовный писатель. А я так не думаю, ленюсь писать, потому что, знаете, это большая ответственность. Но благословлено.

— Трудно ли пишется история обители?

— Когда работала над «Пасхой Красной», восемь тетрадей исписала с рассказами про чудотворения. Но сейчас требуется очень строгий отбор, потому что много происходит лжечудес, много людей пребывают в прелести, на каждом пеньке по лжестарцу да по лжестарице. Так что нужно большую осторожность проявлять, трезвение. Заниматься в наши дни православной документалистикой трудно.

— Вы знали лично погибших иноков Василия, Трофима и Ферапонта?

— Да, это наши близкие люди. Сын мой к отцу Василию ходил на исповедь. Они — все трое — были очень разными. Трофим был веселый, жизнерадостный, то, что он аскет и подвижник, трудно было предположить. Как нужна помощь по хозяйству или еще в чем, так сразу к нему: «Помоги, Трофимушка». А Ферапонт, напротив, глаз не подымал, молитвенник. Устанешь на службе, посмотришь на него, и совестно становится. Видишь, как он весь к Богу устремлен. Отец Василий молчаливый был, я его поздно поняла. Когда он исповеди людей выслушивал, в глазах слезы стояли — переживал за них, только и говорил: «Спаси, Господи», но от всего сердца.

— После их смерти обитель сильно изменилась?

— Да, все изменилось. Раньше мы жили веселее, счастливее, а теперь стали гораздо серьезнее. И другая была перемена. В 1993-м у нас был один-единственный храм — Свято-Введенский, но после гибели наших монахов началось бурное строительство, бурный расцвет Оптиной.

Видя это, к могилкам убиенных иеромонаха Василия, иноков Трофима и Ферапонта потянулись люди. В этом году 18 апреля, в день гибели наших иноков, 38 автобусов с паломниками приезжало.

— Вы безвыездно в Оптиной живете?

— Очень трудно оторваться от пустыни. Когда выедешь куда-нибудь, только и думаешь: «Скорей обратно». Потом на обратном пути все выглядываешь из машины — когда, когда... Ой, вот Оптина показалась. А ведь слезами землю поливала, когда меня сюда направили. Думала, по грехам моим эта мука. Оказалось — радость.

В 2002 году выходит ее книга «Пасха Красная» о трех Оптинских монахах, убиенных на Пасху 1993 года. Полгода на книгу никто не реагирует. У автора в церковных кругах нет известности. Затем следует феноменальный успех. Книга становится бестселлером. Ее переводят на несколько языков. Прочитав ее, множество людей приедут в монастырь поклониться трем не канонизированным еще новомученикам. «Пасха Красная» выдержала пять переизданий.

Еще один оптинский страдалец

Нина Александровна, воспевшая трех убиенных оптинских монахов, стала свидетелем еще одного ритуального убийства. 29 апреля 1994 года в Оптиной пустыни был злодейски убит паломник из Тольятти Георгий Ефимчук. Юноша приехал в Оптину в середине марта с намерением провести в монастыре Великий пост, встретить Пасху и, если на то будет Божия воля, войти в число оптинской братии. Знал ли он, какое число уготовано Господом дополнить ему на Небесах?

Из письма Нины Александровны Павловой родителям Георгия Ефимчука:

«Дорогие и родные мои! …Простите, что долго не решалась написать вам. Так случилось, что мне пришлось познакомиться с вашим сыночком Юрочкой при последнем получасе его жизни. Так пришлось, что мне поручили от монастыря провести внутреннее исследование обстоятельств убийства… Я много раз принималась за письмо к вам и бросала, не в силах переступить порог боли, но ведь однажды его надо переступить. Ведь речь идет о достоянии истории нашего Отечества…

Удивительный был мальчик — и чем больше я узнаю о нем из расспросов, тем сильнее поражаюсь чистоте этой светоносной души!.. У вас счастливый сын — Господь исполнил все молитвы и прошения его: он хотел быть оптинским монахом, хотел остаться здесь навсегда, хотел быть с Господом! И это исполнилось… духом он остался здесь… Как, через какие скорби становятся святыми — вот главный духовный смысл этой трагедии… Тут [в окрестностях Оптиной] действует сатанинская секта. Действуют они в строго определенное время — ритуально: то есть в пятницу, в три часа дня, когда был распят Христос.

…Когда я и мой сын давали показания следователям, поскольку присутствовали при последних минутах жизни Юры, все не подходящее под версию самоубийства сразу вычеркивалось…

…Мой сын подошел ко мне в храме и сказал, что в лесу лежит человек, которому очень плохо, и он кричит: «Мамочка! Мамочка!..» …Потом мы вместе с ним побежали… Юра еще был жив. Там действовала мощная [монастырская] медицинская бригада… Все, что можно сделать, было сделано… Юра начал отходить, я бросилась в монастырь вызывать «скорую», чтобы отвезти Юру в реанимацию. Дозвонилась мгновенно. Машин на «скорой» в этот момент не оказалось — все были на вызове.

…В считанные секунды разобрали бетонные надолбы, пригнали транспорт, чтобы везти Юру в реанимацию. Там все было готово к приему Юры, нас ждали свои православные врачи. Одновременно в лес подогнали монастырскую «Волгу». «Волга» стояла с заведенным мотором подле Юры. Но не решались прервать искусственное дыхание и перенести Юру, уже понимая, что не он дышит, а монастырские врачи и фельдшера-послушники дышат за него. Было сделано все. Там полным полком стоял наш монастырский «Афган», то есть фельдшера, имеющие опыт Афга[ниста]на. И когда решили прибегнуть к последнему — прямому уколу в сердце — и впервые задрали рубашку (она была аккуратно застегнута и заправлена под ремень брюк), то и обнаружили иглу…

Я обошла всех духовников, у которых очень подробно исповедовался Юра, задавая один и тот же вопрос: мог ли Юра покончить с собою? Единодушное категорическое: «Нет!» Самое главное, так сказал наш старец — батюшка Илий: «Исключено!» А старец — прозорливый, он беседовал с Юрой подробно, ведь Юра хотел стать монахом и навсегда остаться в Оптиной, жизнь в миру тяготила его, и с миром его связывала лишь любовь к родителям и боязнь огорчить, как он всегда ласково говорил, мамочку.

…Юра жил в одной келье с оптинским регентом иеродиаконом Серафимом, и отец Серафим говорит о Юре так: «Это был идеальный молодой человек — прекрасно воспитанный, образованный, кроткий. Мы с ним вместе читали Евангелие и святоотеческую литературу, и Юра меня буквально поражал глубиной и тонкостью трактовки. Он пламенел любовью к Господу! Благоговел перед монашеством — и стал бы по своему устроению идеальным монахом. …Кстати, когда были явления наших убиенных братьев, то все их видели в ином чине, нежели они были на земле».

Монастырская писательница

Жизнь в Козельске текла у Нины Александровны внешне точно так же, как у всех его жителей. Домашние заботы, прием паломников, работа в огороде, уход за животиной. В сборнике «Михайлов день» (этот сборник рассказов о жизни оптинцев вышел в 2011 году) есть эпизод о том, как она выкармливала поросенка. Поэтому и внешние обстоятельства жизни писательницы, чья книга-бестселлер была переведена на несколько языков, ничем не отличались от жизни соседей.

Из письма Н. А.

9 января 2015 года.

Маша! Тамара из вашего рассказа и Елена с ее идеальным Митей очень похожи на нашу оптинскую Т. А история нашей Т. такая. После смерти первого мужа, известного художника, Т. сожгла его картины, поскольку они «не православные». Вышла замуж вторично и родила пятерых детей, купив дом возле Оптиной. Детьми занимался в основном муж, а Т. на манер Тамары ежедневно пребывала в храме. Даже на полунощнице. Тут 17-ю кафизму читают, а грудной младенец: «Вя-я-я!». Хозяйством Т., соответственно, не занималась, в огороде бурьян. Помню, я, прогибаясь от тяжести, приволокла ей килограммов двадцать овощей со своего огорода. Позже обнаружила — все эти огурчики-помидорчики так и сгнили в прихожке у Т., поскольку ей ежедневно привозили обеды и деликатесы из Оптиной, а шамординские монахини стирали ей пеленки и белье. Муж, сколько мог, тянул это хозяйство, потом не выдержал, озверел, побил жену. И Т. с детьми ушла из дома, проживала у таких жалостливых православных вроде меня. А муж без детей пошел вразнос — возненавидел Оптину и «милосердие» прихожан и в итоге попал в тюрьму.

А вот финал. Из Москвы пришло известие, что многодетной матери, проживающей в крохотной комнатушке, дают в столице семикомнатную квартиру, точнее две квартиры рядышком — пятикомнатную и двухкомнатную. И тут Т., совсем как ваш Митя, заявляет, что Богу и мамоне служить невозможно, а потому по благословению духовного отца иеромонаха Василия (Рослякова), того самого, впоследствии убиенного на Пасху, она отказывается получать эти квартиры в Москве. Я к отцу Василию, а он в возмущении: «Разве я мог благословить такое? Дети вырастут, где же им жить?» Тут Т. заюлила: дескать, ее на самом деле благословил отказаться от квартиры игумен Ипатий... игумен Антоний… и т.п. Тут я села на танк, опросила всех оптинских батюшек, на Т. восстали и вынудили получить квартиры.

Сейчас Т. материально процветает — сдает одну квартиру за доллары, ходит в норковой шубе и с бриллиантовыми сережками, от Церкви почти отошла и пребывает в такой прелести, что я ее на порог не пускаю. Дети, естественно, отошли от храма, как это бывает у таких мамаш-богомолок.

А рассказ про Тамару у вас, простите, хлипкий, поскольку ей противостоит весьма недалекая оппонентка с тезисом «старцев нет». Так говорил в свое время Святитель Игнатий Брянчанинов, покинув Оптину в пору расцвета здешнего старчества. «Был бы второй Антоний Великий, если бы остался в Оптиной», — сожалели потом наши старцы.

Старцы есть и поныне, и есть святое послушание. Я ведь не хотела писать «Пасху Красную» и написала ее за послушание старцам. Как и за послушание старцам и по их благословению готовила к изданию «Открытые небеса». Но писать о старцах и лжестарцах вкратце не получится. Всех вам благ! Н. А.

Из письма Н.А. в ответ на мое письмо, где сообщила, что люди просят меня помолиться об их близких.

17 ноября 2013 года, 13:03.

Маша, это просто детский сад и штаны на лямках! Наш отец Михаил, будучи скитоначальником, на чьи-то просьбы помолиться отвечал так: «В Оптиной кроме батюшки Илия молиться некому, а от моей молитвы куры дохнут». А от вашей молитвы кто-то удачно выходит замуж и детки исцеляются, а? Ах да, вас же просят! Так вот о «просят». Однажды я попросила Володю Леоновича, уезжавшего тогда надолго из Москвы, оставить мне ключ от квартиры, поскольку дома из-за мамы, не одобрявшей моего писательства, было невозможно работать. Приезжаю, а там уже семь человек — все они попросили у Володи ключ от квартиры, и добренький Володя никому не отказал. К сожалению, я сама страдаю человекоугодием, и суть этого греха в том, что мы подаем людям ложные надежды.

Я смертельно боюсь тех молитвенников, которые молятся не то что за половину Грузии, но и почти за всю Россию. И когда такие люди обещают помолиться за меня и за сына, я в панике прошу: «Пожалуйста, не надо!» Тут из опыта известно — когда такие горделивые люди, с ног до головы опутанные бесочками, начинают молиться за вас, вам наверняка поплохеет. Молитва — это духовный контакт с теми, за кого молишься и кто молится за нас. Иные контакты просто опасны. Есть такие духовно поврежденные люди, что наши отцы разрешают молиться за них лишь так: «Господи, верую и исповедую, что Ты любишь (имярек) больше, чем я умею любить. Возьми же его жизнь в Свою руку и сделай то, что я жажду сделать, но не могу». Прочитать эту молитву три раза и выкинуть это имя из головы. Не контактировать, отдать их Богу. Почему вы не боитесь повредить если не себе, то сыну?

И причем здесь молитва по соглашению, если мы согласились просить о здравии Луки, а вы втискиваете туда имена людей, которым нет дела до Луки и до нашего соглашения, но очень жаль себя, любименьких? На малое дело силенок нет, но, подменяя Христа, метим в спасители мира.

Грустно, что родителей Луки терзает польское посольство, а значит, за нарушение визового режима их могут депортировать в Польшу, а оттуда в Белоруссию или в Грузию. Плохи дела!

Меня заинтересовала тема вашего рассказа об отношении грузинских школьников к русской литературе. Перешлите, а? Храни вас Господь! Н. А.

Я продолжала писать ей о своем житье-бытье, в том числе рассказывать о сложных отношениях с бывшим мужем. Нина Александровна отозвалась на это таким письмом.

11 мая 2015 г.

Да, Маша, ваша история — это готовый рассказ на тему «Любовь до гроба». Кстати, ситуация довольно типичная. В юности, в первый год работы в журналистике, я написала статью в защиту женщины, жизнь которой разрушил муж-подлец. Она рассказывала такие ужасы, что я слушала и плакала. Но больше всего меня поразило великодушие этой женщины, готовой простить бывшего мужа не только ради ребенка, но и потому, что это ее первая, последняя и единственная любовь до гроба. В общем, статью уже запланировали поставить в воскресный номер, когда я решила встретиться с мужем-подлецом и высказать ему всё в глаза. До сих пор помню этого рано поседевшего мужа и его худенькую жену. У них руки тряслись, когда они рассказывали: «Она двадцать лет преследует нас». Оказалось, всё наоборот. Муж ушел из дома с младенцем на руках, поскольку мать не хотела сидеть с тяжело больным ребенком. Мыкался по съемным комнатушкам, оставив свою квартиру бывшей жене, а потом встретил свою любовь. Пока муж бедствовал в нищете, бывшей жене было на него плевать, а вот семейного счастья не смогла ему простить. И началось — письма в партком, на работу, даже доносы в КГБ, и их едва не посадили как «антисоветчиков».

Слава Богу, что уже в последний момент статью удалось снять из номера, но с подобными ситуациями сталкивалась потом не раз. Н. А.

Как-то одна читательница задала мне вопрос.

Здравствуйте, Мария.

Меня зовут Олеся. Ситуация моя состоит в том, что я не знаю, как поступить: разводиться с мужем или продолжать молиться о том, чтобы он пришел к вере. Дело в том, что у нас маленький сын, но он растет и видит поступки и слова невоцерковленного отца и может (и уже) получить вред душе. И я не знаю, что делать. Если можно, помогите мне.

Это письмо я переслала Нине Александровне, так как она жизнь прожила и сможет дать умный совет. Ответ пришел строгий: семью из-за неверующего мужа ломать не годится.

...Вот ЧЕТЫРЕ оптинских истории, и трое семей здесь многодетные. Как ни уговаривал батюшка, но по настоянию сугубо благочестивых жен всё равно развелись. В итоге дети ушли жить к папе, потому что он с детства вставал к ним ночами, стирал пеленки, а сейчас водит за ручку в художественную школу и на каток. Это нормальные порядочные мужики, хотя в церковь заглядывают пару раз в год. А мамашки — в прелести. Но ведь стыдно признаться: не люблю мужа, не люблю готовить, стирать-убирать. Не хочу нести крест семейной жизни! И ведь какой удобный предлог — муж неверующий, зато я, зато я!

Из письма Н. А.

Переживаю за вас. Сама я пережила такое нервное истощение, что на улицу стыдно было выйти — слезы ручьем. Меня тогда выручила ваша книга. Редактировала «Открытые небеса» и отвлекалась от собственных бед. А вот вам рецепт моей покойной свекрови, она была замечательный врач. Купите на рынке или в аптеке корни валерианы и заваривайте их на ночь в термосе. Если сердце хорошее, то горячей водой, если нет, то холодной. Пейте 15 дней — по стакану или больше в день. У валерианы есть замечательное свойство — она разрушает кислоту усталости в организме. Я заваривала приблизительно столовую ложку корней на стакан. Держитесь, Маша. Где наша не пропадала? Н. А.

Но старость брала свое. Силы ее таяли с каждым днем.

16 марта.

Маша, адрес лучше не давать, ведь на письма надо отвечать. А я слепну, опять же ваша дама как человек пишущий наверняка захочет угостить меня своим творчеством, а тут туши огни, бросай гранату. Просто передайте ей от меня поклон и объясните деликатно.

Про дрова. Через полгода после смерти Степана нам провели газ. Так что у нас с тех пор газовое отопление, вода, ванна и прочие удобства. А вот уборщицу бы надо нанять, дом запущен, я уже не справляюсь. Но я терпеть не могу в доме посторонних людей и наемной рабсилы стесняюсь. Н. А.

Понимаю ваше желание помочь всем и каждому. Но вот для сравнения: мои московские друзья и особенно батюшки регулярно присылали ко мне паломников на постой. Я годами спала на полу, заработав радикулит. Не дом, а проходной двор. И как же я перемучилась, прежде чем старец категорически запретил принимать приезжих. В общем, есть эта «доброта» за чужой счет.

Родной человек

Переписка Нины Павловой и иркутской писательницы Людмилы Листовой.

Много ли важных, счастливых событий в нашей жизни? Маловато. Одним из таких событий стало для меня знакомство с автором книги «Пасха Красная» Ниной Павловой. Моя подруга Наташа прочла тогда эту книгу и просто заболела ею. Плакала и говорила, что не может теперь без нее жить (ей на время дали почитать). Я заказала книгу через интернет и предвкушала, как обрадую подругу. Но когда книгу прислали, выяснилось, что она уже купила ее. Мне тогда подумалось: подарю кому-нибудь. Господь укажет. И получилось, что отправила ее подруге журналистке Светлане в обагренную кровью Украину.

«Вот такой путь одной из ваших книг: Москва — Иркутск — Антрацит», — писала я потом Нине Александровне, зная, что для автора важно и дорого знать, как и где его слово отзывается. Написала тогда Нине Павловой в Оптину не столько под впечатлением этого пути одной из ее многочисленных книг и от прочитанного тогда «Михайлова дня», сколько от собственных скорбей, уныния, что мои книги не нужны, от желания быть понятой, услышанной. Душа автора всегда отражается в его творчестве, и писатель Павлова представилась мне близкой по духу. Я написала о своем взгляде на так называемую православную литературу, подчас полную елейного умиления, жажды чудес, откровенной графомании. Написала, что в моей жизни, к сожалению, не было участия в восстановлении монастыря или знакомства с известными старцами, но, наверное, опыт воцерковления каждого человека может быть полезен и интересен для других. И, будучи редактором церковной газеты, постоянно убеждаюсь, что опыт этот часто круто замешан на скорбях. Так и мои повести и рассказы — из жизни, из мучительного опыта, когда изливаешь чужую и свою боль…

Не зная адреса Нины Александровны, отправила на Оптинский монастырь письмо и одну из своих книг, которые издала сама. Прошло недели две, и вдруг в первом часу ночи — звонок. Незнакомый голос: «Это Павлова Нина Александровна». И дальше ее восторженный возглас: «Я люблю вас!» — «А я — вас!» — радостно выдохнула я в ответ. Нина Александровна говорила о литературе, поминала известных писателей Вампилова, Распутина, восхищалась, какие же иркутяне талантливые! Ей понравилась книга, и она просила прислать еще рукописи. Позже она, пожилой, очень больной человек, так старалась помочь мне с изданием в Москве моих книг. Но сейчас важно не то, что и у нее этого не получилось, важно ее горячее участие и любовь, понимание, поддержка, которыми она щедро одаривала меня.

Мы стали переписываться. Вот ее первое письмо:

Дорогая Людмила! Только что отослала «Дыханье голубя» и «Дневник» (очень понравился) моему издателю Юрию Ивановичу Семенцу. Получится ли что-то? Не знаю. Но на всякий случай перешлите мне обложку «Голубя», очень удачное оформление. И другие рукописи перешлите. Никого, кроме Юрия Ивановича, я не знаю. Но вдруг подвернется случай?

Поздравляю вас и Федора (мой сын — Л.Л.) с праздником Петра и Павла! Ваша Нина Александровна.

Случай, увы, не подвернулся… Через некоторое время пришло второе письмо:

Дорогая моя хорошая Людмила! На днях вернулся из отпуска Юрий Иванович и, признавая, что автор талантлив, сказал, что печатать ваши книги не будет.

Сейчас резко упал спрос на книги, и особенно среди православных. Расходится лишь пошлая дешевая литература того типа, что вот пришел человек в храм и получил кучу пряников и мешок денег в придачу. Живем во времена трагедий, но от трагического прячутся, бегут, не воспринимают.

Вот перед тем, как отправить письмо, перечитывала ваш «Ландыш на Вознесение». И читала, как заново, с удивлением и радостью, хотя уже раза три читала. Какие изумительные цветы и дети! У меня мелькнула мысль: может, отправить «Ландыш» на Православие.ру или на Русскую народную линию? Ваша Нина Александровна.

И от того, что она неизменно подписывала свои письма «Ваша Нина Александровна» или просто «Ваша Н. А.», веяло чем-то доверительным, родным, близким. Она стала моим дорогим старшим наставником, советчиком, критиком. Она как-то очень просто и быстро вошла в нашу с сыном жизнь, интересовалась нашими проблемами. Недавно похоронившая мать, я чувствовала от нее какую-то материнскую заботу и тепло. Стала с нетерпением ждать писем от нашей Н. А. Советовалась с нею, делилась своими впечатлениями о литературных новинках. Звонила ей в Козельск. Предлагала смешные отчаянные варианты, как издаться у Юрия Ивановича. Авторы поймут меня — что порой только ни приходит в голову тем, кто хочет найти своего читателя… Нина Александровна снова остудила мой пыл. Вот еще одно ее письмо:

Дорогая моя талантливая и многоскорбная Людмила! И вас с постом и молитвой! А с Юрием Ивановичем ничего не получится, тут даже пробовать не стоит. Он сейчас в таком безденежье, что я заняла ему деньги на операцию и на жизнь.

Мы давно обсуждали со Степановым (редактор популярного интернет-сайта Русская народная линия — ред.) идею о публикации на сайте неизданных книг, и какая-то подвижка пошла. В общем, на всякий случай пересылаю вам мое предисловие к вашим повестям «Книжный магазин». Может, если не РНЛ, то иной сайт подхватит эту идею?

Нина Александровна рассказывала, что предлагала Валерию Ганичеву открыть при Союзе писателей России секцию православных писателей. Эта ее идея, к сожалению, не нашла поддержки. Теперь же, когда я узнала, скольких православных авторов она заботливо опекала, понимаю ее чаяния и боль за молодых.

Как вы понимаете, «Книжный магазин» на РНЛ так и не появился.

Н. А. была щедра на похвалы. И я, согревшись под ее крылом, захотела показать ей одну из первых своих книг, «Душа скорбящая». Отправила бандероль и получила от Нины Александровны очень жесткое письмо. Честно сказать, неожиданное. Так часто мы ошибаемся в самооценке. Так хочется всем нам любви, похвалы, понимания. Для меня это было особенно тяжело, потому что много лет назад сам Валентин Распутин похвалил мою повесть «Ледяная аллея, полная роз», входящую в эту книгу.

Но вот какое письмо прислала на этот раз Н. А.:

Дорогая Людмила! Хотелось бы ответить искренностью на вашу искренность. Но возможен ли честный разговор, если вы обидчивы, как барышня? Пишете, от худого дерева — худой плод. Вы даже восклицаете: выходит, таким людям нельзя иметь детей? Вы обиделись на слова
батюшки «яблоко от яблоньки недалеко падает», полагая, что есть тяжелая наследственность, хотя нервная мама не подарок ребенку. Простите, что обидела вас, но я имела в виду иное. Хотела сказать о том, как опасно заражать ближних нашими страхами.

Вы почему-то сделали вывод, что если вместо официоза «психиатрическая больница» я пишу «дурка», значит, считаю, что там лежат дураки. Впрочем, для вас оскорбительно само слово «дурак», хотя все мы перед Богом дураки придурочные. Я, например, искренне считаю себя дурой и даже купила икону Богородицы «Прибавление ума». Молюсь перед ней, но не помогает, а так хочется жить разумней. Что же касается моего отношения к людям, страдающим психическими заболеваниями, то об этом я написала почти автобиографический рассказ «Человек за бортом».

Простите, но не смогла полностью прочесть «Полосу отчуждения». Но как можно сострадать этой злобной бабе, убивающей мужа словами прежде, чем убить вилкой? Ах да, у Анны алиби — она несчастна, поскольку её не любят. Но ведь Господь не давал нам заповеди быть любимыми, а велел — люби. У Юнны Мориц есть строки: «Любить кирпич в стене, когда мы одиноки». А дар любви либо есть, либо нет. Вот более поздние ваши повести потому и талантливы, что там являет себя любовь.

«Ледяная аллея, полная роз» получше, но позвольте сказать вам — нет больших эгоистов, чем несчастные люди. Я поняла это в ту пору, когда сын-отличник, окончив физтех, угодил в дурку, одновременно умирали от рака папа и младший брат, а мама, потеряв память, не помнила, как ее зовут. Это барство — позволить себе быть несчастной, когда надо упираться из последних сил и поддерживать родных. А для автора страдания — ценность и оправдание безконечного саможаления. И если бы книгу об анатомии женской души опубликовали, то мир начал бы понимать женщин. А что тут понимать? Мои сибирские бабушки и прабабки оставались вдовами в 25-27 лет и при этом с оравой детей. Замуж больше не выходили, но твердо стояли на капитанском мостике и вели свой кораблик к цели, не позволяя себе раскисать. А если раскиснут и русские бабы, то России конец.

По-моему, вы лукавите, приписывая Анне ту прозорливость, когда у постели младенца она провидит его болезнь и горькую жизнь. Похоже, это придумано задним числом. Но если в действительности всё было так, то это уже сказочка Андерсена про «Умную Эльзу» или как говорят в народе: «Накаркала!» На языке психологии это называется проецированием собственного мрака на других. У меня вопрос: «прозорливость» Анны — это от Духа Святого или от темных сил?

Кончаю писать, поскольку опять обижаю вас. Простите! Простите! Простите! Н. А.

Конечно, предлагая опубликовать это письмо, я понимала, что предстаю здесь в невыгодном свете, но почему надо только «по шерстке», принимать лишь елей похвалы? И критика нужна. И то, что скажу ниже — не желание оправдаться, а просто размышления по теме.

Всегда было и будет: у каждого читателя СВОЕ видение. И то, что хорошо для одного, для другого — дурно. И взгляд этот, как я замечала, порой меняется даже в зависимости от состояния души человека в тот момент, когда он читает то или иное произведение. Мне запали в душу слова Ахматовой: «У поэта существуют тайные отношения со всем, что он когда-то сочинил, и они часто противоречат тому, что думает о том или ином стихотворении читатель». Отлично понимаю ее. Да, у автора свои, сокровенные, часто дорогие ему отношения со своим творением. И когда твоя душа хоть в чем-то совпадает с душой твоего читателя, такое счастье. И какая же ответственность — что посеешь в этой душе?.. Грехи-то автора все равно вкрапляются в сознание. И соблазняют. И когда какая-то читательница плачет на моем плече, говоря, что я написала про нее, порой не знаешь, радоваться этому или скорбеть. И представляется, как придешь на Суд, бесы все твои книги разложат, и тебе придется ответить за каждое слово. Надо ли писать? Страшно ведь. И все же пишешь… Понимая, что восприятие творчества всегда субъективно и может меняться в зависимости от возраста или переворота в мировоззрении. Перечитывая «Анну Каренину» теперь, воцерковившись, уже совершенно по-иному оцениваю этот роман. И то, что раньше принималось, теперь ужасает.

Да, признаюсь, болезненно восприняла критику Нины Александровны. И словно чувствуя, что теряю ее расположение, написала ей: пусть со мной трудно, все же хочу быть с нею, и с Машей Сараджишвили, в том, их мире, где царят любовь и творчество.

Нина Александровна написала вот это:

Людмила, благодарю за письмо, тем более что понимаю — вам стоило немалого мужества написать его. И все же меня смущает избыток экзальтации — «задыхающаяся от стыда» и даже вынужденная чувствовать себя «нравственным чудовищем». А чего стоит акция протеста с готовностью сжечь книги в печке! С виду покаяние, а на деле выпендрёж. Зачем? Или с вами надо разговаривать на уровне комплиментов? Но я отнеслась к вам как к нормальному автору — какими-то вашими вещами, как вы знаете, я восхищаюсь, а что-то не приемлю. Я и у моего любимого Валентина Распутина не всё приемлю. Ну и что?

Поневоле сравниваю вас с Марией Сараджишвили из Тбилиси. Маша может написать талантливый рассказ, а иногда пишет такую чушь, что я ругаю ее в письмах самыми ругательными словами. Но это РАБОТА. Мы год интенсивно ругались с Машей, составляя ее первый сборник. Зато книга вышла десятитысячным тиражом, была переиздана, а на днях выходит в Румынии. А еще я радуюсь не нарадуюсь, получив от Маши известие, что ее новый сборник принят к печати в Сретенском издательстве и с нею уже заключили договор. Правда, составляя этот сборник, мы переругивались с Машей всего полгода. Но с Машей можно ругаться — она относится к себе и к своим «нетленкам» с юмором, и я учусь у нее мужеству жить, ибо горя в ее жизни — с избытком.

Думаете, меня не ругают? Но именно таких ругателей я прошу прочитать мои новые рассказы, чтобы еще до публикации убрать из них ляпы и словесный мусор.

Прошу прощения, что снова оскорблю вас словом «дурдом», но один мой знакомый игумен шутит: «Надо срочно построить в монастыре дурдом. Сначала одна половина монастыря будет лежать там в качестве пациентов, а потом пациентами будем мы». — «Ой, батюшка, — говорю, — запишите меня первой».

Прошу прощения, что не осилила полностью «Полосу отчуждения» и не до конца поняла сюжет. Но мне 75 лет, я больна, слепну, а авторы заваливают меня теми неопубликованными рукописями, где на один грамм смысла — килограммы воды. И ведь попробуй сделать хоть малейшее замечание, как сразу обнаружится: автор уже умучен, а я продолжаю его истязать. Это я не о вас. Просто я устала от людей, реагирующих на жизнь, как гимназистка на мышь.

Попробуйте поверить, что я отношусь к вам с любовью и уважением, а за вас и за Федора подаю в монастыре. Помоги вам Господи! Н. А.

Какое-то время мы не переписывались. И я, не в силах смириться, что навсегда прервется эта дорогая для меня связь, отправила Н. А. свой новый «кошачий» рассказ «Шанечка». Нина Александровна ответила сразу. Вот ее письмо. Последнее:

Люда, мне очень понравился рассказ. На вашем месте я бы его почистила и отправила, допустим, на Православие.ру. О чистке или о том, что режет глаз. Для котенка хозяйка ростом с великана, а у вас низенькая приземистая тумбочка. Это не по-кошачьи — у них отличный глазомер. Опять же зубья у граблей коротенькие, и тут, похоже, заимствовано из блатного: «Убери грабли!» И почему китайский «Вань», а не Ваня? А «лицо, прикрытое темной тряпицей» — это в чадре, что ли? Для людей, незнакомых с кошачьим кормом, «сухарики» непонятны. Может, лучше хрустики? А вместо тазика молока, может, миска? Перебор «ящиков», а про плашечку с золотыми полосками не сразу поймешь, что это молитвослов или Библия. Есть очень точные наблюдения, а есть нарочитости. Простите, что лезу не в свое дело, но для меня идеал пастернаковское: «И впасть в неслыханную простоту». В последние годы жизни Пушкин добивался этой простоты. Его фразу из «Капитанской дочки»: «Лошади бежали дружно» — ни на одном языке мира не перевели в три слова — пять, семь или восемь слов. Простите за замечания! Н. А.

Я подработала рассказ, учтя замечания Нины Александровны, и отправила на Православие.ру. Его не взяли: про кошек, мол, не берем…

…Она призывала меня, нас РАБОТАТЬ. И сама работала до последнего. Уже будучи смертельно больной, посылала рассказы на сайт Православие.ру, готовила к печати свою последнюю книгу «Иди ко Мне». Как и многие друзья и знакомые Нины Александровны, я не знала, что она умирает от рака. Отправила ей в октябре посылку с нашими кедровыми конфетами, которые она называла вкуснейшими, и поздравление с новой книгой. Промыслительно, что эту книгу, только что поступившую, как раз взяла в нашей приходской библиотеке, и мы с сыном вместе читали ее. И почему-то болела, тревожилась душа, и я все заглядывала в электронную почту: нет ли письма от Н. А.? Оно не пришло.

Нина Александровна уже не ответила на вопрос, рада ли она выходу своей новой книги. Я задала его, помня о чувстве необъяснимой тоски, которая настигала ее «в моменты победоносного земного успеха». И думается теперь, какими мизерными становятся все наши мирские устремления и дела рядом с вечностью.

Да, мы, желающие стать настоящими христианами, знаем, что надо любить ближнего, как самого себя. Но порой ненавидишь себя, грешного, самонадеянного, и не всех подряд ближних удается любить. И даже иной раз думаешь: вот с этим человеком хотелось бы встретиться в райских кущах, а с тем — не очень. Какая была бы радость, если бы Господь сподобил увидеться с моей дорогой Ниной Александровной хоть на самом краешке Рая — увидеть воочию, припасть к груди. Поговорить…

«Нина, прости…»

Вспоминает журналистка Валентина Кириллова, однокурсница Нины Павловой.

Высокая стройная девочка, рыжие волосы, отливающие в красную медь, платье цвета раскаленного кирпича, и в этом огненном обрамлении — бледное нежное лицо с симпатичной россыпью конопушек, большими карими глазами и смешливо-ироничной улыбкой с примесью превосходства, которой она, видимо, привыкла защищаться от возможных дразнилок. Такой я увидела Нину Деревянкину (Павлова — это фамилия по мужу) осенью 1956 года на организационном собрании первокурсников журфака МГУ. Она приехала в Москву из Ташкента, где жила с родителями и братом. Там окончила среднюю школу с золотой медалью. Нина выделялась не только яркой внешностью, но и внутренней энергетикой, интеллектом, который практически отпечатался на ее высоченном лбу. Сразу было видно, что она — человек неординарный.

Мы подружились на почве идеи о совершенствовании мира. Сейчас это звучит очень смешно, но тогда по наивности мы верили в свои силы. Да и время было очень уж обнадеживающее. Как раз в год нашего поступления в университет прошел XX съезд партии, где был разоблачен культ личности Сталина, и мы, вчерашние школьницы, сразу оказались в атмосфере бурлящей и протестной. Молодые горячие старшекурсники нашего факультета во главе с Игорем Дедковым на фоне этих настроений требовали пересмотра учебных программ, увольнения преподавателей-догматов, права на разномыслие, свободы дискуссий и прочих существенных для того времени перемен. Аудитория на Моховой, где Игорь «жег наши сердца глаголом», не вмещала желающих послушать его. Так получилось, что Нина влюбилась в соратника Дедкова Гришу Водолазова и одновременно в его идеи, в том числе в очень популярную тогда философию «коллективноопытничества». Объяснение — в этимологии слова. А кратко это — создание совершенной модели любого направления путем соединения лучших достижений каждого. Движение было особенно распространено в рабочей среде и имело целью повышение производительности труда путем коллективного опыта. Мне рассказала о нем Нина, притом так убедительно, что я тоже вдохновилась и вместе с ней «пошла в народ».

За пропагандистскими материалами надо было ехать в город Бабушкин (сейчас это район Москвы) к активисту движения рабочему Матвею Матвеевичу Розову... Мы долго тряслись на дребезжащем трамвае по узкому Ярославскому шоссе мимо сереньких двухэтажных домиков, потом пробирались через баррикады коммунального коридора, протискиваясь в комнату активиста. Невысокий седой мужчина интеллигентного вида, очень приветливый и улыбчивый, передал стопку отпечатанных на пишущей машинке листов. Это была заветная программа коллективноопытничества, которую нам предстояло предложить рабочим... Не могу сейчас вспомнить, на скольких московских заводах мы побывали с лекциями, скольких людей вовлекли в это движение, но однозначно могу сказать, что Нина выкладывалась по полной, каждый раз сгорая на вере в истинность этой философии. У нее был высокий хрупкий голос, не ораторского свойства. Но она брала другим — точностью, прицельностью формулировок. Это стало потом и основой литературного стиля, без нагромождения всевозможных «объяснялок», а прямого и мудрого — от сердца к сердцу. Конечно, по натуре она — лидер, вожак. Ее привлекали высокие цели. Она не хотела стоять на обочине жизни. Для самореализации ей нужны были великие дела.

В 1959 году во время летних каникул мы втроем (к нам присоединилась одногруппница Надежда Ефимова) поехали на строительство Волго-Балтийского канала — важнейшую стройку того времени. Нас позвала туда Нина после прочтения заметки в газете «Правда», где говорилось о необходимости создания водной магистрали, соединяющей Балтийское море с великой русской рекой. Строительство канала, начатое в 1940 году, во время Великой Отечественной войны было заморожено и вот сейчас возобновляется. Нужны молодые энергичные руки. Легкие на подъем, мы быстро собрали чемоданы и, сообщив родителям, что едем в дом отдыха, взяли билет до Лодейного Поля. Оттуда по Онежскому озеру теплоходом добрались до вытегорской пристани, а от нее на автобусе до здания администрации стройки. В кабинет главного начальника вошли с дорожными чемоданами, уставшие после долгого пути. Он встретил нас суровым вопросом: зачем? Мы показали ему вырезку из газеты «Правда». Он схватился за голову и застонал: что же мне теперь с вами делать? Потом объяснил, что Волгобалтканал строят заключенные, и романтичные девчонки из Москвы здесь не нужны. Мы дружно сели на чемоданы и сказали, что домой не вернемся. Тогда он сжалился над нами, выписал направление в общежитие и на работу. В длинном шумном бараке нас провели в комнату, где уже жили люди, но комендант попросила их освободить помещение, пообещав пристроить где-нибудь еще. А работали мы поочередно — то в лаборатории, где проводили анализы грунта, то на строительстве дороги, засыпая глину песком и гравием. Знаменитый шлюз Волгобалта возводили заключенные. Он был обнесен колючей проволокой. А их самих приводили сюда под конвоем. На работе нам никто никаких поблажек не делал. В барак возвращались усталые и голодные. Взятых из дома денег не хватало. Мы шли в ближайшую столовую. Там на столах всегда лежал нарезанный аккуратными кусочками черный хлеб, стояли баночки с горчицей, солью и перцем. Хлебом и специями можно было пользоваться безплатно, а когда они заканчивались, официантка безропотно приносила новые порции. Мы покупали сладкий чай, намазывали хлеб горчицей, посыпали солью и таким образом ужинали. В Москву вернулись тощие-претощие. Родители спрашивали: что же вас в доме отдыха так плохо кормили? Но мы ни в чем не сознавались.

Нина захватила с собой в Вытегру материалы по коллективноопытничеству. Немного пообжившись, стала договариваться с местной библиотекой и клубом о проведении лекций на эту тему. Ей разрешили. Но надо иметь в виду, что в те годы Вытегра была очень своеобразным городом по составу населения. Одну его часть составляли заключенные, а другую — бывшие заключенные, которые, отбыв срок, оседали в этих местах и в качестве вольнонаемных устраивались на работу. Вот именно их Нина хотела увлечь идеей коллективноопытничества. Мы с Надей отговаривали ее от этой затеи, мотивируя тем, что никто не придет на эти лекции, а если и придет, то все равно ничего не поймет. Это другие люди, другой менталитет с особыми потребностями и заботами. Нина сердилась, утверждала, что других людей не бывает. Это мы такие «воображалы», строим из себя невесть что. Мы немного повздорили, но на первую лекцию все-таки пришли. Помню полутемный зал клуба, ряды длинных скамеек вместо стульев. И несколько десятков любопытных глаз, устремленных на рыжую девушку за столом, покрытым красной скатертью. Самое интересное, что они сидели в гробовой тишине, а потом задавали вопросы. Для меня это было величайшим откровением. И только позже я поняла, что дело здесь не в том, приняли они эту идею или нет, стали применять ее на своем производстве или нет, а в том, что, слушая умную девушку из Москвы, которая как с равными беседовала с ними о неведомых им процессах совершенствования мира, притом спрашивала, что они думают по этому поводу, почувствовали уважение к себе, с которого и начинается личность. Однажды я увидела, как наш сосед по бараку добродушный улыбчивый Вася, с которым мы очень хорошо дружили, уединившись после лекции на пустынном пригорке, горько плакал. «Что случилось?» — спросила я, проходя мимо. Он ответил, растирая по лицу слезы: «Я вор! Понимаешь, вор! Я ненавижу себя. И все должны ненавидеть меня!» — «Ты не вор», — пыталась успокоить я его. «Нет, вор», — еще громче кричал он. «Не вор, а хороший добрый человек», — повторяла я, тоже повышая голос. Так и кричали мы друг на друга на этом пригорке, пока нас не услышала Нина и не увела меня оттуда, сказав: «Пусть покричит, ему это полезно, он ведь душу перекраивает».

Мы с Надеждой уехали из Вытегры дней за десять до окончания каникул, чтобы на пути в Москву заглянуть в Ленинград и хоть одним глазком посмотреть этот красивый город. Нина осталась в Вытегре, у нее было запланировано несколько лекций, отменять их она не собиралась. «И вообще мне надо наедине кое о чем подумать», — сказала она, провожая нас на автобус.

После окончания журфака наши пути разошлись. Знаю, что она очень болезненно расставалась со своим любимым человеком Гришей Водолазовым, потом уехала в Ленинград, вышла замуж то ли за инженера, то ли научного работника, в общем, за технаря Павлова, родила Олежку. Она писала мне очень трогательные письма о развитии своего малыша: вот он впервые начал агукать, вот улыбнулся, вот произнес слово «мама». Жаль, что эти письма не сохранились. Можно было бы передать их Олегу, ведь каждому человеку важно знать, что его любили.

Несмотря на то, что мы долго не встречались, за судьбой Нины я следила. Подробности всегда можно было узнать у Вали Журбы, доброго ангела-хранителя нашего курса, которая располагала информацией практически о каждом из нас. По уму и таланту достойная блестящей карьеры, Нина жила на полную катушку, набирая впечатлений, опыта, эмоций.

Наша очередная встреча произошла в конце 1980-х годов. Павлова была уже членом Союза писателей, автором нашумевшей пьесы «Вагончик». Вот меня и «прибило» показать ей свою психологическую драму «Выбор» — о комсомольских работниках, которые уже на нижнем уровне власти вынуждены постоянно балансировать между правдой и ложью. Хотела услышать честное профессиональное мнение. В Союзе писателей узнала телефон и напросилась в гости. Быстро нашла ее блочную башню на Севастопольском проспекте. Жутко волновалась, поднимаясь на ее этаж. Оказалось, не зря. Все пошло не так, как предполагалось. Сразу поразил нежилой вид квартиры. Оголенные стены, сдвинутая — не расставленная, а именно сдвинутая как попало — мебель. И она, грустная-прегрустная, в сереньком платочке, из-под которого выбивались поблекшие волосы. Я сразу спросила: «Что с Олегом?» — «Он в больнице», — ответила Нина и знаком показала, что эта тема закрыта.

Позже, сопоставив события ее жизни, я поняла, что тогда застала ее в трудное время. Она готовилась к переезду в Оптину пустынь и, видимо, уже решала организационные вопросы. Но если запустение дома скрыть было нельзя, то душевные терзания она старалась спрятать поглубже, хотя они все равно прорывались... В одном из рассказов Нина признавалась, что в тот период «землю слезами поливала». Конечно, с учетом своего состояния она могла отказаться от встречи со мной. Я бы не обиделась. Может быть, по-своему и утешила. Хотя вряд ли это ей было нужно. Сильная и категоричная, она всегда принимала решения, советуясь лишь с самой собой.

Короче, я не стала лезть с вопросами. Поторопилась уйти... Нина не задерживала, только тихо сказала: «Пьесу оставь». И уже к вечеру позвонила мне домой, чтобы высказать замечания. Посоветовала сделать более короткими диалоги, сократить число действующих лиц, каких героев объединить в один образ, и даже сообщила, куда надо направить пьесу для дальнейшего продвижения. Я все сделала по ее замечаниям. Действительно, получилось динамичнее и выразительней. Но, видимо, не суждено мне стать драматургом. В стране начался трам-тарарам, все литературные инстанции позакрывались. Рукопись моя потерялась на пути к зрителю. Правда, у меня остался один экземпляр. Но пьес больше не пишу, окончательно выбрав журналистику. А Нина в очередной раз удивила меня тем, что в момент своих душевных терзаний, обращаясь за помощью уже не к земным силам, а к небесным, все же не отвергла человека, просящего у нее.

После той нашей встречи пошли слухи, что Павлова ушла в монастырь. Эта весть, несмотря ни на что, была неожиданной. Но с другой стороны, так понятной. Куда ж еще идти человеку, загнанному жизненными обстоятельствами в угол?.. В общем, захотелось еще раз увидеться с ней и поговорить. И это случилось. Весной 1999 года я разыскала ее в Оптиной пустыни, где она жила в качестве паломницы. Батюшка, принимавший исповеди у прихожан храма, подсказал, как найти ее дом. Я отсчитала пятый справа и постучалась в калитку. На крыльцо вышла немолодая женщина, но все еще чем-то похожая на рыжую девочку из студенческих времен. «Валя, ты?» — она обняла меня и пригласила в избу. У нее гостила ее московская соседка Шура, которая, как оказалось, периодически приезжает к ней помогать по хозяйству: «Куда ж они без меня?» Олег чистил картошку, очень обрадовался подаренной ему шоколадке. Запрыгал, как ребенок. Нина пресекла его грозным окриком. Потом все вместе мы сели обедать. А оставшись наедине, поговорили по душам. Нина рассказала, что уехать из Москвы ее заставила болезнь Олега. Лечение ему не помогало. Наоборот, становилось все хуже и хуже. Нужен был свежий воздух и… молитвы. Она разменяла большую московскую квартиру на две поменьше, одну из них продала (видимо, ту, на Севастопольском проспекте), купила вот этот дом, неподалеку от монастыря. Занялась литературным трудом. Издала несколько книг на духовные темы. Олегу здесь стало легче. Привезла лежачим, а сейчас он помощник в доме. Они посещают службы, молятся о прощении грехов, о спасении души. Нина показала мне могилы убитых на Пасху в 1993 году иеромонаха Василия, иноков Ферапонта и Трофима, сказала, что собирает материал о них, хочет написать книгу. Жизнеописание убиенных иеромонаха и иноков «Пасха Красная» вышло в свет в 2002 году и прославило ее имя.

Надеюсь, что мои скромные воспоминания помогут понять ее тонкую, страдающую и светлую душу. Нина, прости!..

Вторым голосом

Вспоминает Нина Пижурина, однокурсница Нины Павловой.

Павлуня, Рыжее Солнышко, Деревяшка — от девичьей фамилии Деревянкина — как только мы друг друга не называли в юности! И всегда — с добрым юмором, радостью, а с моей стороны — еще и с восторгом. Вот уж не думала, что придется когда-нибудь писать воспоминания, по крупинкам собирая давние впечатления! Для меня-то она всегда юная: легкие рыжие волосы, тонкая, нежнейшая кожа лица, веселая россыпь веснушек и забавная привычка временами, будто подстегивая себя, подчеркнуто выпрямлять спину. Она казалась себе слишком высокой, боялась сутулости.

Наши пути пересекались много раз, и всегда я оказывалась в положении младшей сестренки, хотя по возрасту я-то как раз на месяц старше. Еще в Ташкенте, на Комсомольском озере, где впервые увидела, как красиво и мощно плывет она кролем по соседней дорожке в спортивном бассейне, ощущение ее превосходства, лидерства возникло сразу и навсегда. Мы, десятиклассницы, были тогда едва знакомы, просто занимались у одного тренера. Так что появление ее на факультете журналистики в Москве в первые дни сентября 1956 года воспринималось мною, отчаянно тосковавшей по дому, как нечаянная радость, лучик ташкентского солнышка: как? И ты здесь? Вот здорово! И — разбежались в разные стороны. Она поступала в МГУ с одной группой, я с другой.

А потом — дружба и даже легкий роман у меня — с Володей Хоросом, у нее — с Гришей Водолазовым — второкурсниками, которых называли в шутку Огаревым и Герценом за серьезность и «дум высокое стремленье». Кто-то, кажется Гриша, предложил тогда распределиться и прочитать внимательно Вольтера, Руссо, Дидро, чтобы потом обменяться впечатлениями, пересказывая друг другу главы, которые покажутся особенно важными. Сопровождались эти пересказы прогулками по ночной Москве с заданием познакомиться с кем-то, кто работает этой ночью на улицах. И не просто взять интервью, а постараться что-то понять про этого человека. И опять наши отношения с Ниной были какими-то мимолетными, легкими. Главным человеком для нее в нашей компании был тогда Водолазов. Ее отношение к Грише восхищало меня романтизмом и серьезностью, которая делает человека взрослым.

Так было всегда. И в обсуждении новой повести, вышедшей в популярном журнале, и в увлечении новым видом спорта — всегда она как-то радостно, подарочно изумляла меня неожиданностью взгляда, размашистой смелостью. То отправляется с новым поклонником в сумасшедшее путешествие по крышам, то носится с мотоциклистами по ночным улицам. И всегда готова поделиться добрым настроением, неожиданными идеями, хотя задушевными подругами мы не были никогда.

Потом — опять Ташкент. Я — собкор «Пионерской правды», она — уже прошедшая через первое замужество, родившая Олежку взрослая женщина. Я безнадежно влюблена и ничего вокруг кроме этой своей любви не вижу, работа для меня — скорее развлечение, повод для интересных встреч, знакомств. Она — вдумчива, серьезна. Разойдясь со Славой, она приехала с маленьким сыном домой, к родителям, и пошла работать в газету «Комсомолец Узбекистана». Мы вместе шили специальный матрасик для Олежки, на котором он мог бы спать днем. Мест в детском саду не было, и Нина пристроила сына в многодетную узбекскую семью, где по традиции все спят на полу. Шуток по этому поводу было у нас предостаточно, жизнь казалась прекрасной. В «Комсомольце» она быстро создала живой подростковый клуб, которым занималась с увлечением. Придумывала какие-то невиданные сборы на рассвете, чтобы вместе встречать восход солнца и писать об этом стихи, которые потом публиковались в газете. Это были годы тотальной идеологизации, когда каждое живое слово в печати выглядело немыслимой дерзостью. Ее подростки со своими стихами казались инопланетянами.

Ташкент 1960-х, из которого уже уехали москвичи и ленинградцы, изменившие лицо города во время войны, был для нее тесен. Аспирантура в МГУ, куда звал уже защитившийся к тому времени Гриша Водолазов, оказалась на тот момент единственной реальной возможностью вырваться из газетной рутины, в которую Нина, впрочем, никогда особенно не погружалась. И когда в 1966-м я приехала в Москву по приглашению «Комсомольской правды», Павлуня уже всерьез занималась новой и модной в ту пору наукой социологией. Жила опять в общежитии на Ленинских горах, с которым у всех у нас связаны студенческие годы. Мечтала забрать сюда подраставшего Олежку, который пока оставался с бабушкой и дедушкой в Ташкенте. Тут, в аспирантском кругу, уже вовсю распространялась диссидентская литература. Можно было выпросить «на ночь» книжечку, изданную на тонкой папиросной бумаге, и было с кем обсудить прочитанное. Самые смелые ездили в назначенные дни к памятнику Пушкина на митинги, которые часто заканчивались собеседованиями в КГБ. Ощущение «предгрозовой поры», созревания протестного духа и какого-то тайного творчества захватывало новизной и необычностью. Здесь, в общежитии, я рассказывала Нине о своей первой поездке по командировке от «Комсомолки» в Баку, показывала первые варианты статьи, которая долго не получалась. Перестраиваться после «Пионерской правды» было трудновато. А Нина легко, без особых раздумий предложила журналистский ход, от которого сразу ожил, «заиграл» весь текст, писать стало весело и интересно. Статью хвалили в редакции, а я на всю жизнь усвоила, как можно тягостную, скованную ученической робостью работу превратить в живую и творческую.

Наше общение всегда оборачивалось своеобразным допингом, приносило радость, новые идеи. То научит так повязывать шарф, что в любом наряде чувствуешь себя модницей. То придумает, как перевернуть старое пальтишко, чтобы оно выглядело новым. Ее модель летнего костюма — серый лен с белым кружевом — я с большим успехом использовала всю жизнь в разных вариантах. И даже замужество мое оказалось некоторым образом связано с ней, с Ленинградом, где она тоже начинала свою семейную жизнь, хотя и намного раньше меня. И мужа моего знала задолго до того, как мы с ним познакомились. Потом приезжала к нам погостить. Однажды на целый месяц поселилась с нами на даче в Комарово. Рабочим кабинетом своим объявила сарайчик, окно которого выходило в заросли сирени, чем и привлекло гостью. Поразила нас всех обустройством: наломала в лесу березовых веток столько, что заброшенный домик сразу наполнился веселым свежим духом, от которого поднималось настроение. В то лето мы особенно часто жгли костер и много пели. Пели мы с ней еще со студенческих времен на два голоса. К ее высокому, звенящему я осторожно прибавляла свой, сравнительно низкий, стараясь вторить ей, и обе наслаждались гармонией, радующей сердце. Пожалуй, это пение достаточно точно выражало суть наших отношений: ее роль — ведущую, высокую, мою — вторящую, подхватывающую. Хотя, продолжая эту метафору, стоит добавить, что мой вторящий голос нужен был далеко не всегда. Запомнилось, как пела она однажды во время нашей поездки на целину. Студентов, как известно, часто посылали на уборку урожая в пригородные хозяйства. А нас однажды отправили в Алтайский край «на целину». Сидим мы там после работы на ворохе теплого зерна в телогрейках, небо звездами усыпано, а Нинуля, взгромоздившись на ограду, в полный голос выводит: «Полна, полна чудес волшебница природа…» И что-то такое волнующее, завораживающее искренностью восторга звенит в ее голосе, что все мы замолкаем, вслушиваясь.

Она любила и умела работать. Остро чувствовала радость дружного труда. Тогда, в целинном совхозе, после томительного безделья пришлось нам «ударно» поработать на току, захватывая часть ночи. Это было замечательно. Азарт, с которым она относилась к любому делу, захватывал. А после смены мы с ней ходили на пруд купаться. Вода ледяная, никто в нее лезть уже не решается, а нам весело. Я бы тоже одна не полезла, но рядом с Ниной и мне море по колено.

Не знаю, как это получалось у нее с другими подругами, а мне она очень помогала во всех случаях, когда приходила любовь. Как будто это чувство само по себе вызывало у нее восторг и уважение. Никогда не забыть летний вечер в Москве, в ее доме, где состоялось мое свидание с молодым человеком. Ужин на троих получался мучительным, двусмысленным. Она вдруг засмеялась, собрала в корзинку бутылки, закуски, позвала нас на улицу. Какими-то немыслимыми для города тропинками привела в заросли, которые выглядели под луной волшебным садом. И опять мы пели, наслаждаясь созвучием наших голосов, и стихи читали, и слушали последних соловьев.

Сама Павлуня увлекалась бурно, страстно, безоглядно.Однако, разочаровавшись, бывала совершенно безжалостна. Как-то зачастил к ней известный экстрасенс. Какие-то сеансы устраивал, особые способности демонстрировал. Она потом хохотала: напился тут у меня до соплей, всю ночь провел в обнимку с унитазом, куда все особые способности подевались!

Еще в студенческие годы мы начали понимать, что с точки зрения литературного творчества газета — не место для работы. Газета — особенно такая мощная, как «Комсомольская правда» — могла помочь разобраться в конфликте, защитить, разоблачить. Для этого требовались другие таланты, не столько литературные, сколько публицистические. У Нины отчетливо проявлялся талант писательский. Наблюдательная, насмешливая, чуткая к слову, она показывала мне в Ташкенте наброски к рассказу. До сих пор стоит перед глазами картинка, мастерски описанная несколькими фразами. Старый еврейский дедушка кормит внука кашей, сдабривая каждую ложку знаменитыми одесскими прибаутками. Малыш отворачивается от очередной порции, хохочет… И столько жизни в этой сценке, столько верных подробностей, что я ее помню до сих пор. В «Комсомолке» этот талант тоже был замечен. Правда, я, занятая созданием собственной семьи в Ленинграде, мало следила за газетным творчеством подруги.

Только позже, когда пьеса Нины Павловой «Вагончик» уже шла в разных театрах, мы снова встретились. Но виделись второпях, мимоходом. Она была озабочена болезнью Олега, искала врачей-специалистов. Обо всем дальнейшем — ее обращении к Богу, переезде в Козельск — я узнавала от общих знакомых. Личных встреч больше не было: слишком категорично она мне написала: пока не покрестишься, разговаривать нам с тобой не о чем. Но книжки свои присылала. А примерно полгода назад мы снова стали общаться. По телефону. Последний раз, 25 октября, у нее не было сил разговаривать. Трубку взял Олег.

Крестная мама

Вспоминает Евгения Евдокимова, однокурсница Нины Павловой. 

За окном легкий, дымчатый свет январского морозного утра. Ветви деревьев прихвачены мохнатым белым инеем. Стекла окон разрисованы ледяными сказочными нездешними узорами. Очень холодное и очень красивое зимнее утро января 1989 года.

Я уже полвека жила в этом мире некрещеная, без Ангела Хранителя, и мне худо без него. Но понимаю я это поздно. За окном белоснежная тишина, и в доме тоже тишина, которая неожиданно взрывается от громкого телефонного звонка.

— Алло! — говорю в трубку.

— Женечка, — чуть глуховатый голос мне хорошо знаком. Это Нина Павлова. — Завтра великий праздник — Крещение Господне, — говорит она. — Я взяла благословение у отца Александра в храме «Всех скорбящих Радость». Пойдешь? Если не сможешь, перенесем на другой день.

— Ну что ты, зачем же на другой, — отвечаю в трубку. — Обязательно пойдем завтра.

Я совсем не готова была к этому событию и не знала, что надо брать с собой.

— Да ничего особенного, — сказала Нина. — Возьми чистую ночную сорочку и купальник, полотенце не забудь.

— Но у меня яркий, цветной, совершенно пляжный купальник, — расстраиваюсь я.

— Да ничего, возьми какой есть, — отвечает Нина.

В эту ночь заснуть не смогла, ужасно волновалась. А наутро мы с Ниной встретились в метро, поблизости от которого она жила, и поехали на станцию «Тульская». В руках у нас были канистры для крещенской воды.

Не помню, как вышли из метро, как спешили по заснеженным улицам. Мы очень-очень спешили. Я с колотящимся сердцем бежала впереди, а Нина — следом за мной. Время от времени она приговаривала:

— У тебя совершенно незащищенная спина. Нет у тебя Ангела…

Неожиданно для меня впереди возникли храмовые строения. Морозное январское солнце оживляло золотые купола, а кресты светились ярко и празднично.

— Это мужской монастырь, — сказала Нина и распростерлась на паперти главного храма. Она молилась так горячо, так истово и с такой несокрушимой верою, что казалось, для такой веры нет ничего невозможного.

Тогда мне было странно: как это, в присутствии множества людей падать на колени и так истово молиться?! Я тихонько стояла безсмысленным изваянием неподалеку и стеснялась подойти ближе.

Нина не обращала на это внимания, встала с колен, и мы вновь побежали, боясь опоздать на службу. Наконец мы остановились у храма «Всех скорбящих Радость». Нина снова упала на колени у входа и горячо молилась за меня. А я, с укоренившимся маловерием, молча стояла рядом. Молиться-то не умела.

…Вошли в храм. Там было торжественно и тихо. И пахло цветущим лугом, диким медом, легким дымком горящих свечей и еще чем-то сладостно-успокоительным, что таит в себе церковный ладан. Служба еще не началась. Люди потихоньку заполняли храм. У старинных икон теплились лампады. Неяркий свет их трепетал на сквознячке и освещал лики святых, казавшихся живыми. Исполненный какой-то сострадательной грусти лик Богородицы заставил меня устыдиться.

Нина куда-то определила наши канистры, в свечном киоске купила для меня простой крестик на металлической цепочке, а также маленькие иконки Спасителя и Владимирской иконы Божией Матери.

Я стояла посреди храма в полной растерянности и в страшном волнении. А Нина в это время увлеченно рассказывала прихожанам об истории обретения некоторых икон и о том, что они значат для людей.

А потом началось Таинство Крещения. Я во все глаза смотрела на батюшку и от стыда, раскаяния и волнения плохо слышала его слова. Помню, только горячо повторяла: «Верую…»

Краем глаза я видела Нину, которая стояла на коленях у икон и молилась, чтобы Господь смилостивился надо мной и одарил меня Ангелом Хранителем.

Крестик мой дважды падал, и я трясущимися руками вновь надевала его на звено цепочки. А затем он успокоился на моей груди и много лет был со мной.

Нина тем временем где-то раздобыла тряпку, ведро с водой и мыла полы в храме. При этом у нее было такое счастливое лицо и так светились ее ласковые карие глаза, будто крестилась она, а не я. Вместе со мной крестились человек семь, среди них был и младенец Федор, который удивительно мирно вел себя, ни разу не пикнув. Ну а в таком почтенном возрасте среди всех была только я. Но именно ко мне один за другим приходили прихожане храма и говорили с улыбкой:

— Какая ты счастливая…

В храме были открыты двери, крещенский мороз проникал сюда, хозяйничал сквозняками, заставляя трепетать огоньки свеч. У меня были достаточно длинные волосы, и полотенце не могло высушить их. Тем не менее с мокрой головой и в сыром белье я снова бежала по студеным улицам Москвы, но уже радостная и в таком приподнято-праздничном настроении, будто у меня выросли крылья. Январское солнце в это время освободилось от студеной дымки и бурно сверкало не только на церковных куполах, но и в каждой снежинке.

А рядом со мной тоже бежала моя дорогая и уже родная крестная мама, которая время от времени забегала мне за спину и восклицала:

— Я вижу! Вижу, как потеплела твоя спина, вижу, как у тебя появился Ангел Хранитель!

Она почему-то не разрешила мне нести пятилитровую канистру со святой водой, а сама несла и мою, и свою, да еще радовалась за меня, как дитя.

— Ты понимаешь, что мы теперь стали родными людьми! — говорила она.

Сейчас, много лет спустя, я вспоминаю тот святой для меня день и мою крестную, как стояла она на коленях у святых икон, и как горячо молилась за меня, и как мыла полы в храме, и как проводила удивительные экскурсии для желающих узнать, кто так строго взирает на них с потемневших от времени икон…

Я твердо знаю, что такой крестной матери, как моя Нина Павлова, ни у кого нет.

[1] Эти высказывания, при всем уважении к автору письма и к тем высоким авторитетам, чьи мнения она приводит, нуждаются в пояснении. Святые отцы (см. Добротолюбие, преп. Никита Стифат) разделяют все сны на три вида — пустые сны, навеянные физиологией или даже бесами, им ни в коем случае нельзя доверять и вообще не нужно принимать их во внимание; сны-зрения, в которых людям, вставшим на путь духовного очищения, могут даваться какие-то важные послания от Бога; и сны-откровения, которых могут удостоиться только редкие подвижники, уже очистившиеся от грехов и стяжавшие святость. Не случайно Нина Павлова так и не вспомнила в своем письме имя того святого отца, который пишет о «добродетели недоверия к снам». Потому что такой добродетели не существует. Ибо в таком случае Иосиф Обручник, член Святого Семейства, окажется лишенным такой важной «добродетели» — раз он трижды получал от Бога во сне откровения, касаемые земной судьбы Богомладенца Христа.

Не имея права не только спорить, но даже и просто не соглашаться с духовниками Оптиной пустыни, все же нельзя не сказать, что видеть «прелесть» всюду и во всем, даже и в явных видениях от Бога (что и показало последующее трагическое событие на Пасху 1993 года) по меньшей мере странно. И, думается мне, Нина Павлова как-то не совсем точно передала в письме мнение духовников. И потому не названный ей «известный схимник» в его опасении «впасть в прелесть» тоже вызывает некоторое удивление. Скорее, здесь имела место другая монашеская добродетель: сугубое смирение, категорическое нежелание «выставлять» себя, а вовсе не «добродетель недоверия к снам», как это пытается представить автор. Уж кто-кто, а «известный схимник» мог бы отличить искусительный сон от чего-то иного… Ведь речь шла о большом, поворотном не только для монастыря, но и для всей России событии… Подчеркиваю: осторожность к снам надо проявлять всегда, и это лучше, чем безоглядная «вера в сновидения». Просто во всем нужно соблюдать духовное трезвение и меру. И не выставлять частные случаи как некое новое правило или, что еще опаснее, никому доселе неизвестную «добродетель».

И еще об одном. Большое видится на расстоянии. И если Святитель Игнатий (Брянчанинов) давал такую суровую оценку подвига блаженного Корейши, это его мнение и его право, подтвержденное личной святостью. И со святым человеком спорить тем более не будем. Но есть и иные свидетельства. Ведь прошли целые десятилетия, и могилка блаженного Ивана Яковлевича Корейши на территории московского храма Пророка Божия Илии в Черкизове все еще является очень почитаемой, люди по-прежнему ищут у блаженного духовной помощи и, по-видимому, получают ее. Должно было пройти столько времени, чтобы стало понятно, что то, что вполне можно было в прежнюю пору считать «прелестью», возможно, носит в себе совсем иные черты — подлинного, хотя и очень сложного для понимания подвига юродства во Христе. Истину о таком сложном явлении, каким был Иван Корейша, знает только Бог, и давайте не будем спешить с какими-то слишком категоричными выводами. Церковью этот человек не прославлен, и у нас могут быть разные мнения о его жизненном пути. Но давайте воздержимся от категоричности в оценках. Ведь мы не имеем того высокого духа и той святости, которую стяжал Святитель Игнатий, великий учитель Церкви недалеких от нас времен. — ред.