‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

Вдали от передовой

Дневник Наталии Александровны Ивановой в первые месяцы Первой мировой войны.

Дневник Наталии Александровны Ивановой в первые месяцы Первой мировой войны.

См. также

О Первой мировой войне пишут и вспоминают, к сожалению, нечасто. До сих пор для многих из нас это почти неизвестная война. И если вспоминают о ней, то чаще всего в связи с теми потрясениями в России, которые за ней воспоследовали. И тем не менее это Великая война! На этой войне полегло столь много русских воинов, и мы не вправе забывать о них. Многие и многие прославили свои имена подвигами во имя Родины.

Автор Дневника — Наталия Александровна Иванова (Панчулидзева).

Дневники Наталии Александровны Ивановой (Панчулидзевой) показывают нам тыловую сторону этой войны. Но ведь все победы на передовой куются в тылу, — и от народного духа, который охватывает все сословия, зависят в первую очередь победы на фронтах. Наверное, этот дневник не безпристрастный. Но он честный, выстраданный, патриотичный. Только это не слепой патриотизм, не «казенный». А глубоко сердечный, выстраданный, Православный. То, что описывается в дневнике, далеко не «советы постороннего». Все в нем — или русская радость, или же русская скорбь. Некоторые эпизоды (например, встреча колонны пленных австрийцев или патриотическая манифестация в Пензе) приобретают черты эпические, по-настоящему художественные.

Можно только удивляться тому, как эта провинциальная дворянка смогла с такой точностью постигнуть уже тогда суть и смысл еще только складывающихся на ее глазах сложнейших и трагических событий мировой истории. Оказывается, чтобы «разбираться в политике», вовсе не обязательно только лишь следить за газетными новостями или просиживать в клубах, участвовать в спорах. Нужно в первую очередь любить свою Родину, желать ей блага и быть готовым послужить своему народу в меру своих сил. И еще нужно молиться! И тогда Господь откроет то, что сокрыто было «от мудрых и разумных», но открылось ей, не претендующей ни на какие звания и научные степени представительнице провинциальной русской знати. В лице Ивановой-Панчулидзевой словно заговорила с нами лучшая часть русского дворянства.

Документ важен еще и тем, что рисует нам будничную жизнь русской провинции в первые месяцы с начала войны. Этот документ поражает обилием фактов, сюжетных линий, биографических свидетельств. Но более всего он изумляет тем, что великие исторические события, свидетелем которых стала автор дневника, оцениваются и постигаются глубоко верующим русским сердцем. Мы благодарим Алексея Михайловича Олферьева за предоставленный редакции текст дневника. Напоминаем, что именно он, заместитель председателя Общества потомков участников Первой мировой войны, провел большую работу по изучению биографий упомянутых в дневнике лиц. Олферьев называет эту войну — Великой и имеет для этого все основания.

Надеемся, что эта публикация поможет нашим читателям составить свое представление о том, какие настроения охватили русское общество в первые месяцы Первой мировой (Германской) войны. А без этого понимания невозможно понять и дальнейшего хода русской истории.

Редакция.

1914 год. Начало войны с Германией

Дневник Наталии Александровны Ивановой, урожденной Корольковой (1854 — 1922), в первом браке Панчулидзевой. Все даты даны по старому стилю.

10 июля 1914 г. Прибыли в Петербург. 20. Петербург. Объявление о войне. 21. В Москве.

22 июля. До Ртищева из Москвы ехали очень хорошо. Ехали одни в купе и так доехали до Ряжска. В Ряжске опоздали на поезд — он ушел на Моршанск за 15 минут до нашего приезда. Поговорив с начальником станции, решили ехать в Ртищево, чтобы сутки не сидеть в Ряжске. Пришлось доплатить 18 руб. за билеты. Муж торопится в Пензу — безпокоится о врачах. На вокзалы нельзя выходить — толпы запасных и провожающих их. Но все тихо и покойно — пьяных нет.

23 июля. Ртищево. Сидели на вокзале до 6 часов. Нигде места нет, народу очень много. Здесь встретили Чихачева и Штукенберга. Последний тоже должен был сидеть и ждать поезда — едет на какое-то заседание в Саратов.

Спросили его о Пензе — сказал, что все благополучно и что запасные, призванные из уездов, не бунтуют. Наш Пензенский Губернатор Лилиенфельд приказал все винные лавки запереть, и даже водку из них увезли — это отбило охоту ломать лавки. Перед столом, где продают газеты, стоит очередь — длинный хвост людей; интерес к известиям огромный. Рабочие подходили к нам и просили продать прочитанные газеты — мы им отдали все номера и телеграммы.

Выехали из Ртищева в 6 часов. Народу в вагоне 1-го класса было не очень много — села какая-то дама в Сердобске и рассказала нам, что во время поезда с запасными, отправляемыми в Саратов, один пьяный упал из вагона и был изувечен колесами. Толпа бросилась на прибежавшего помощника начальника станции и хотела его бить, хотя он не был ни в чем виноват. Он спасся от толпы, сняв форменный сюртук и фуражку. Его не узнали в рубашке. Начальник станции и жандарм тоже где-то спрятались. Обошлось дело благополучно — раненого отвезли в больницу. Около Ртищева разбили несколько винных лавок, и толпа напилась. Слышно, что в Вольске был чуть ли не целый бунт — хотели бить полицмейстера, и он стрелял в толпу — кажется, кого-то убил. Губернатор Саратовский Ширинский-Шихматов его уволил, хотя полицмейстер и был его ставленником из Симбирска. Он оттуда почти всех чиновников себе набрал, уволивши старых саратовских.

24 июля. Ночью мы приехали в Пензу. Грязь большая, все время были дожди. Дуняша (горничная) нам сказала, что без нас все было благополучно. Все очень безпокоились о нас, думая, что мы в плену у немцев. Рассказала, что была манифестация — много народу шло с пением и портретами Государя. Подошли к дому Губернатора и пели гимн. Лилиенфельд вышел к ним и пошел с ними во главе по улицам и в лагерь.

Провожают сегодня часть Изборского полка и полковника Стокасимова — подносят им икону. Запасные уже частью отправлены. В городе тихо — незаметно даже, что идет отправка солдат — пьяных нет. Совсем не то, что было во время Японской войны, когда было сплошное безобразие и буйства.

Утром я стала разбирать вещи, а муж уехал в свое Врачебное Правление — он очень волновался всю дорогу, что без него пойдет плохо врачебное дело. В 12 прислал мне записку — пишет, что был у Губернаторши[1], которая очень просит меня приехать в 5 часов к ней на заседание Дамского комитета, куда меня, несмотря на мое отсутствие, записали. К обеду приехал муж и рассказал, что в Пензе прием запасных прошел хорошо — только в Троицке (Арапово станция) бунтовали — напились пьяные, и когда становой и урядник стали их уговаривать, то хотели их бить. Пришлось стражников позвать и стрелять по запасным. Слух есть, что четверых ранили и кого-то убили. Проезжал случайно в это время Зальц, командующий Казанским военным округом, и усмирил бунтующих. Власти нашли это хорошо — говорят, что сразу надо пресечь всякое желание бунтовать. Но, по словам Толстого[2](вице-губернатора), министр посмотрел иначе и недоволен Губернатором. Бедный Лилиенфельд совсем замучился — ночи не спит — постоянно срочные телеграммы. Эту ночь у него в кабинете ночевал Толстой. Лилиенфельд просил дать ему хоть одну ночь выспаться.

В уезде еще был скандал — в Ломовской аптеке стали продавать киндер-бальзам и отпускать в большом количестве. Запасные его покупали и пили вместо водки. Четверо отравились и умерли. Едут делать дознание — аптеку закрыли, послали циркуляры, чтобы отпускать лекарства в малых дозах. Вот и предусматривай! И в голову не придет, чтобы вместо водки будут напиваться лекарством.

Узнала, что идут на войну: Борис Арапов, Николай Горсткин, Вася Сабуров (был уже в Японской), Алеша Панчулидзев, наш Андрей Андреевич Оппель (тоже был на Японской), Сергей Гевлич (ну, этому хорошо, что идет — может быть, исправится, подтянется и будет человеком порядочным). Врачей очень много взяли в запасные — целый день телеграммы из уездов о недостатке врачей. Муж не знает, что и делать, кого посылать.

В 5 часов поехала к губернаторше. Заседание уже началось — было немного дам. Толстой, голова Ашанин и Кугушев, председатель Губернской Управы. Конечно, как и всегда, вместо дела барыни начали пикироваться, в особенности Павлова и Чуйкевич[3]. Каждая желала быть на виду и во главе. Спорили о значках, о кружках, о форме воззвания — вообще о глупостях. Толстой, видя, что толку мало, сам все решил и записал в протоколе заседания. Чуйкевич еврейка, муж ее чиновник Дворянского Банка, очень неприятная особа — всюду лезет, кричит, перебивает. Ей написал Езерский воззвание, и она его принесла, прося печатать, но нам оно не понравилось. Слишком сухо и мало души — для настоящего случая не годится. Она поручила его отнести в типографию М. Штукенберг, но я и Павлова перехватили дорогой это воззвание у Штукенберг и с помощью Маринина (адвокат) его переделали и уже в другом издании просили напечатать. Кратко и душевно. Вероятно, завтра Чуйкевич задохнется от злости!

Слышала, что евреев много пошло на войну из запасных. Отбивались, просили — но их все-таки нашли годными к службе.

После нашего заседания в залу вошел сам Лилиенфельд. Начал говорить о войне. Сам немец чистокровный, а бранит Вильгельма — говорит, что он с ума сошел и что мы его победим и будем в Вене и в Берлине диктовать мир. Я сказала, чтобы не говорил так: в Японскую войну тоже мы собирались в Токио диктовать мир, а вышло очень для нас плохо. Лучше не загадывать — что Бог даст. Вильгельм хоть и не о двух головах — но что-нибудь да обдумал и знает, что делает. Что-то страшно делается, когда думаешь, что предстоит. Новостей о войне нет еще.

25 июля. Читала газеты утром. Прекрасная статья Меньшикова[4]о подъеме духа в русском народе и вследствие этого его уверенность в победе русских над немцами. Потом поехала на базар. Пришлось рассказать там многим о виденном мною в Петербурге, торговки плакали, когда говорила о Государе и чтении манифеста и о народе на площади перед дворцом. Говорят, что все идет покойно, нельзя сравнивать, что было в Японскую войну. Одна баба говорила: «Видно, все поняли, что хотят Россию уничтожить и Киев-святыню сжечь. За свое встали все, и что диковина — идут запасные и не плачут, и бабы-то не плачут, все идет по-хорошему». Я, конечно, речь держала с ними в самом патриотическом духе.

В 5 часов я опять поехала на заседание к губернаторше. Мало было разговоров — только решили вопрос о сборе кружечном на воскресенье. Воззвание Павловой не пошло — решили печатать старое, принесенное Чуйкевич, ну да не все ли равно.

Пришел муж, был на заседании Красного Креста. Принес известие, что по полученным Губернатором телеграммам в Бельгии около Льежа немцев очень поколотили. Верно ли? Боишься верить этому. Ведь этот Вильгельм считается непобедимым со своей армией, и вдруг бьют его в Бельгии. Что-то будет, страшно. На все воля Господня!

26 июля. В 2 часа отправилась опять на заседание Дамского комитета — дам было много, говорили, шумели, но все-таки толку было немного — так и не могли решить, что будут делать с имеющимися деньгами — открывать ли госпиталь или кормить запасных. Сама Лилиенфельд плохо говорит по-русски, да, кажется, и делом занимается из приличия, без души. Немка она чистокровная, внучка Бисмарка, рожденная графиня Рантцау, и два брата у нее сражаются у Вильгельма в армии. Да и сам Губернатор не принимает участия в нашем дамском деле — считает его, верно, пустым занятием и мелочным делом. Он и без этого завален делами по мобилизации. Долго сидели в доме губернаторском, почти до 11,5 часов. Хозяева ушли спать в 10, а мы с Павловой и Штукенберг все писали и работали с кружками, приготовили все к завтрему. Павлова вспоминала о Татищевых, а я о Хвостовых[5]. Первые были в Турецкую войну, а вторые в Японскую. И те и другие относились иначе к делу — душу всю вкладывали и умели привлечь публику и деньги. А эти немцы, живут для себя, а дело делают по необходимости. Они хорошие люди, простые, порядочные, но весьма непопулярны в городе. Сама Лилиенфельд должна переживать душевную драму — ее братья уже сражаются в Берлине, а она собирает деньги и устраивает помощь их врагам — т.е. русским солдатам и их семьям.

Старая Пенза. Дом Губернатора (слева) и Крестьянский поземельный банк.

27 июля. Была в церкви — в соборе — много было молящихся запасных, есть с бородами — видно, это уже ратники 1-го разряда. Из Н[ижнего] Ломова подробное есть извещение о умерших запасных — их всего 11 человек. Отравлены каким-то снадобьем, приготовляемым аптекарем Юнеевым. Сначала он продавал запасным киндер-бальзам, который они пили вместо водки, а потом стал что-то мешать с древесным спиртом и продавать под названием «Рижского бальзама». Аптека закрыта, и сам он посажен в тюрьму. И всего-то получил он от этой продажи прибыли 100 руб. Стоило из-за этих денег морить народ. Он крещеный еврей. Давно на него были доносы, да нельзя было его ни в чем уличить. В 2 часа все мы пошли в Губернаторский дом к молебну и оттуда отправились с кружками собирать по городу в помощь семьям запасных. Всего кружек было 72. Молебен служил Н.Ф. Быстров[6]. Я сказала губернаторше, что ей надо съездить часа в три в Земское собрание, которое в этот день открывается. Она сказала, что ей неловко одной туда ехать, и просила меня ей сопутствовать. Я согласилась, и мы с ней отправились в Дворянское Собрание, где было собрано Земство. Застали там молебен, пел хор, впереди стояли Губернатор и Селиванов. Народу было много, после молебна пели «Боже, Царя храни». Пел хор, и ему подпевали наши земцы. Мы с Лилиенфельд после пения стали с кружками обходить. Клали все больше бумажки, и никто не отказывал. Один только Загоскин ничего не дал — но он ведь известен своим недоброжелательством ко всем благим начинаниям. Я воспользовалась этим моментом и подошла к Метлош[у] Филипп[у] Алек[сеевичу][7], прося его помириться со мной. Мы с ним поссорились из-за покупки дома. Он сначала стоял с суровым лицом, но тут подошел В.В. Вырубов, и я ему сказала: «Помирите нас, нельзя ссориться в такое время». Метлош смягчился, поцеловал мою руку, и мы помирились. Я рада этому — не люблю быть с кем-нибудь в ссоре. Приехавши домой, передала кружку Обуховой для сбора по улицам — сама не могу.

28 июля. Утром никуда не ходила, а с кружкой пошла Екат[ерина] Алек[сеевна] Обухова в городской банк для сбора — но там никто и ничего не дал, говоря, что собирают сами от города. Слышала сплетню о какой-то графине Клейнмихель, которую повесили за шпионаж в Петербурге. У ней будто организовано было целое шпионское бюро. После обеда приехал Миша Толстой[8]. Говорил, что хочет идти на войну, но отец не пускает. Я не советовала ему идти, отец занят службой, и некому имением заниматься в это тяжелое время. В шесть часов пошли отдавать кружки в дом Губернатора, а оттуда пошли в Народный театр на лекцию Езерского на тему о настоящей войне, ее причинах и могущих быть последствиях. Наташа Арапова[9] — она также с нами пошла. Взяли ложу. Театр был полон, прямо набит. Езерский говорил в два приема — речь его была скомбинирована из газет, и говорил он то, что мы уже все читали раньше. Но довольно интересно и складно — только слишком скоро говорил, проглатывая слова.

Нового из его речи я узнала только одно: что будто бы граф Пурталес, германский посланник, перед объявлением войны послал в Берлин телеграмму: «Россия не шутит — остановите Австрию». Но эта телеграмма не имела влияния, и что поэтому Пурталес так был взволнован, объявляя решение своего Вильгельма. Он был уверен, что Россия испугается и опять ничего не скажет, как это было при аннексии Боснии и Герцеговины. Ошиблись в расчетах — Россия встала вся как один человек на врагов своих. Интересно еще провел он параллель между 4 императорами, которые за 100 лет хотели гегемонии в Европе. Первый Наполеон I — погиб, второй [наш] Николай I — в результате Севастопольской войны, третий Наполеон III погиб при Седане. Наконец Вильгельм — которому Езерский предсказал тоже гибель, но это уже вопрос будущего. Рано загадывать — что Бог даст. Ведь мы собирались в Токио мир подписывать и японцев хотели шапками закидать, а вышло на деле куда как плохо.

29 июля. Наташа говорит, что Россия страна сюрпризов. Верно — сегодня забастовки, а завтра — все соединились и все споры забыты. Все стоят грудью за Родину. Кто мог это ожидать? Неудивительно, что в нас ошибся Вильгельм — мы сами в себе ошиблись и сами себя не знали. Недаром Государь, видя энтузиазм народа (при выходе на балкон в Зимнем Дворце, после объявления манифеста) — заплакал и сказал: «Я не верю своим глазам и ушам». Это говорил нам Липский[10], который был во Дворце (он офицер драгун). Сабуровы рассказывали, как они счастливо и вовремя уехали из Германии. Он лечился в Киссингене. За три дня успел уехать до объявления войны. Марья Алек[сеевна] говорила, что она все время замечала неприятное отношение немцев к ним как к русским, в особенности после убийства в Сараево [эрцгерцога] Фердинанда. Они успели уехать, а дочь их Лиза Турчанинова осталась в Швейцарии — опоздала выехать и теперь сидит там — главное, без денег — прислала телеграмму position critique, а выслать ей деньги немыслимо. Не знают, что теперь делать. Еще в худшем положении бедная Дарья Петровна Арапова, рожденная Обухова. Она была в Баварии с двумя мальчиками сыновьями и гувернером. Получивши известие, что заболела ее мать Дарья Егоровна Врангель, поехала одна в Москву. Мать умерла, она ее похоронила и выехала обратно, но должна была вернуться — не пропустили за границу, была объявлена война. Теперь она в Москве, а дети в Баварии и тоже без денег сидят. Она прямо в отчаянии.

После обеда в 4 часа мы с мужем поехали на молебен в Дворянский Банк. Там будут читать лекции для сестер милосердия, и по этому случаю был отслужен молебен. Народу было много — записывались на лекции теоретически и практически, желая изучить курс для сестер милосердия. Мало знакомых, все новые лица. Из наших только две желали записаться — Ева Сабурова[11] и Ирина Киреева. А после молебна сказал несколько теплых слов доктор Трофимов[12], потом начал читать первую лекцию. Я лекцию не слушала и ушла к губернаторше — она просила придти к подсчету денег из кружек по сбору. Считали деньги дамы, а потом проверяли чиновники Банка, кажется Городского. Сбор был хороший — 2151 руб. Кружек было всего 72 — мы даже не ожидали такого сбора. В 8 часов было заседание Правления Дамского комитета (меня туда выбрали) и решили несколько вопросов относительно траты денег. Решили приготовить белье на 10 кроватей, а там видно будет, куда и на что расходовать деньги. Не умеет председательствовать наша Лилиенфельд. Кричат дамы, перебивают друг друга, говорят и ставят вопросы, совсем к делу не касающиеся — просто беда. Наш казначей и секретарь А.А. Иосса совсем был сбит с толку — даже весь покраснел, бедный. Решили шить и кроить в доме Губернатора. От Бибикова, нашего Губернского Предводителя, слышала, что привезли семь вагонов с пленными. Это сказал ему Губернатор. Но сказал, что это не военнопленные, а просто германские подданные, отправленные в Оренбург и Пермь. Говорят, что и наших немцев — Цеге[13], подозреваемого в шпионаже, и Крагера, продающего автомобили, куда-то отправляют, несмотря на то, что они хотят перейти в русское подданство. У Крагера взяли все его автомобили для военных целей, несмотря на его протесты, что автомобили принадлежат Американской компании.

30 июля. К нам в дом Владыкиной[14] поставлено на постой 20 человек ополченцев. Шума от них нет, все ведут себя тихо и мирно. Крагер, спасая свои автомобили, выписал из Москвы своего доверителя, который должен был удостоверить, что автомобили американские. Когда спросили его паспорт, он оказался австрийским подданным. У него паспорт отобрали, а самого отправили этапом в Вятку. И прекрасно — немцы мучают наших в Германии, пусть и у нас немцам не легче будет. Наша Marie Antoinette ужасно боится ареста, но она эльзаска — напрасно боится.

31 июля. Утром на заседании Дам[ского] комитета решено купить белье на 10 кроватей. Распространили нелепый слух об уничтожении полка Изборского бомбами, брошенными на поезд железной дороги, а также об избиении нашего полка гусарского около Эйкундена[15]. Откуда эти слухи берутся, неизвестно, но народ простой им верит. В народе смешали наш Белгород с Белградом Сербским. Многие плачут и причитывают, что разбивают наш Белгород и Святителя Иоасафа не оставят в покое. Насилу убедить удалось, что разбивают немцы не наш город, а сербский. Не верят многие и думают, что их обманывают.

Пензенский губернатор Анатолий Павлович фон Лилиенфельд-Тоаль.

1 августа. С театра войны новостей нет — видимо, все идут мелкие стычки. Приехал Николай Ал[ександрович] Арапов[16], который говорил, что раньше 14-го нельзя ожидать крупных столкновений наших войск с германцами. Рассказывал, что ему пришлось говорить речь запасным в Мокшане, объяснять им о причинах войны — они ничего не знали. Я уже раньше слышала отзывы о его речи — говорят, очень хорошо говорил. Собирается идти на войну к г. Самсонову — он у него был во время Японской войны, но думаю, что его жена Наташа не пустит. Да и на кого оставит он стариков и все хозяйство? Говорит, что Вавочка[17] набрала на книжку в пользу семей запасных 100 р., из которых сама дала своих денег 30 руб., несмотря на запрещение матери. Приехал сегодня из Бакшеевки Павел Алексеевич Панчулидзев и его жена Marie[18] (или иначе la tante n’est repas!). Его вызывают в Петербург на место служения, в банк. Она немка, но никого у ней нет в Германии, и она называет себя русской. Павел весьма печально смотрит на войну и говорит, что все кончится ничем. Даже если побьют Вильгельма, то карта политическая Европы не переменится, но что через два-три года вспыхнет ужасная социалистическая война во всей Европе. Marie говорит, что Вильгельм с ума сошел и что в Берлине уже начались демонстрации. Приехали они на несколько дней — и конечно, без денег. Ищут, у кого бы занять. Это всегда с ними случается. Утром была в доме Губернатора. Там идет усиленная работа. Павлова кроит, а дамы шьют. Я должна вести материальную книгу. Сама Лилиенфельд с утра уходит в больницу Красного Креста на практические занятия сестер милосердия. Губернатор заявил, что отдаст весь второй этаж своего дома для раненых, если их много привезут и помещений в больницах не хватит. Это хорошо, что он сказал, а то на него как на немца многие косо поглядывают, хотя он и весь род его лифляндцы и давно русские подданные. Приводили к нам в залу бабу, жену запасного, которая просила помощи — у ней трое человек детей маленьких и четвертая девочка родилась без рук (совершенно) и с короткой одной ногой. Обещали выбивать усиленное пособие. Вечером приехала Вера Толстая, моя кузина и пензенская вице-губернаторша. Сына своего отговорила идти на войну, но устроила его в Дворянский отряд по перевозке раненых. В деревне, по ее словам, все тихо, работы идут, как и всегда. Какая разница между этой войной и Японской. Теперь тишина и порядок, а тогда творилось что-то невозможное. Вина теперь нигде невозможно достать, в 10 часов все рестораны закрыты, и вечером в городе мертвая тишина, даже извозчиков не слышно, да их осталось в городе немного — всех лошадей взяли для войны. Сбрую и фуры на железном ходу тоже брали, и по хорошей цене — хомут с ремнями, шлеей за 28 руб. Лошади же некоторые пошли по дешевой цене — мужики этим были недовольны. У князя Шаховского взяли все фуры и автомобиль.

2 августа. В Саранске на войну идет Борис Обухов, председатель Земской Управы, 65-ти лет. Наш родственник Алексей Алекс[андрович] Панчулидзев 60-ти лет также идет (он чиновник акциза). Когда ему сказали, что он по летам может и не идти — он отвечал: «Не забывайте, что я Русский человек!» Этим все было сказано ясно и понятно. На поляков в Саранске воззвание главнокомандующего Ник[олая] Ник[олаевича] (младшего) произвело большое впечатление. Оно прекрасно и сильно написано. Новицкий, чиновник акциза, был счастлив и в восторге говорил: «Вот начнет жить вновь Польша, но только под державой Русской, а то сама по себе опять разделится и развалится». Вечером муж пошел читать лекцию для новых сестер милосердия в зале Дворянского Банка. Желающих поступить более ста человек — только между ними много есть открытых туалетов и с разрисованными лицами, вряд ли они займутся делом.

3 августа. Утром хотела идти к обедне, но дождь лил так сильно, что не пришлось. Газеты новостей никаких не принесли. Пришла Ева Сабурова — говорила, что некоторые вновь поступившие сестры милосердия отказались выполнять черные работы при больных и ушли совсем. Это надо было ожидать от всех намазанных слушательниц лекций. Пришли Поль-Marie к обеду, и Дятков Сергей Сергеевич[19] зашел отдавать им визит. Завязался разговор о войне, ведь теперь другого не бывает. Дятков говорил, что война ненужная и что нас втянули в нее. Что мы, конечно, не победим, если французы не помогут, и т.д. в этом же роде. Я и Ева Сабурова на него напали и говорили, что он не русский, а скорее немец по духу, потому что ничего хорошего и достойного в России не видит. Мы говорили, что Россия не может не победить и что опять, если понадобится, она готова на подвиг, как и в 1812 году, что если теперь придется сдать Петербург, то, конечно, отдавая немцам, мы его сожжем, как сожгли Москву. Дятков же уверял, что теперь на это русские не способны. Долго спорили и кричали, но каждый остался при своем мнении. Зашла речь о Сергее Алексеевиче Панчулидзеве[20] (мой beau-frere), и Ева сказала, что, может быть, он пойдет на войну. Тогда Павел Алексеевич говорит, что нельзя ему с его фанаберией идти, у него чин маленький, штабс-ротмистр, и что он не пожелает подчиниться какому-нибудь мальчишке выше его чином, а ему уже 57 лет. На это Ева, ужасно рассердившись, сказала: «Вы не понимаете вашего брата, у него фанаберия, как вы думаете и называете, совсем другого рода: да, он свысока подаст два пальца какому-нибудь генералу и даже министру, если он его не будет уважать, а с радостью крепко пожмет руку человеку, низко поставленному по службе, если найдет его достойным уважения. И конечно, подчинится на военной службе и мальчишке, если это надо для Родины. Он честный и справедливый без лукавства человек, хотя его за эти качества и высмеивают иногда». Ева мне потом говорила, что Павел Алекс[еевич] завидует брату и всегда про него злости говорит. Его злит, что Сергея в Петербурге знают и считаются с ним и его деятельностью. Он секретарь объединенного Дворянства и имеет большой вес в Союзе Русского Народа.

Из газет узнали, что возвратился из заграницы Храповицкий[21]. Это хороший знакомый наших Поль-Marie, бывший секретарь посольства. Еле убежал от немцев из Берлина. Marie смеясь говорила: «Воображаю, как он себя чувствовал там, он, который три часа проводил, устраивая себе ряд на голове, и если волосок к волоску не лежал, то был не в духе целый день. Его лакей, хохол, говорил тогда знакомым: «Не ходите к нему, он сегодня не хорош». Звали его Дмитрий Михайлович. После обеда приходила Ольга Петровна Елагина, только что возвратившаяся из Тамбова. Она 18 лет не была в этом родном ей городе и поразилась переменой, происшедшей в нем. Стал больше, шире, чище, разукрасился и разбогател. Была в соборе, прикладывалась к вновь открытым мощам Святителя Питирима и говорит, что богомольцев была громадная толпа, насилу добралась и приложилась.

8 августа. Сегодня в 2 часа была на заседании по школе Татищевской[22] у губернаторши. Собрались все члены комитета. Разбирали текущие дела и читали отчеты. Главный вопрос был — оставлять ли в школе начальницу Луизу Карловну Цеге, сестру того Цеге, которого выслали, и подозреваемого в шпионстве — она австрийская подданная. Мнения разделились: одни говорили, что оставить, другие — что нет, ввиду нареканий и возможных со стороны учениц дерзостей в отношении ее как немки. Особенно теперь, во время войны, этого можно бояться. Решили оставить, если она примет русское подданство. Также решили из вновь поступающих учениц в школу дать предпочтение дочерям ушедших на войну отцов. Заседание кончилось скоро, все торопились, т.к. в 4 часа назначено второе заседание Дамского комитета. Пообедали наскоро дома и уехали с мужем опять в губернаторский дом. Дорогой как будто стало темнее — мы решили, что это влияние солнечного затмения, которое должно быть сегодня. Но с утра так лил дождь, и так было туманно, и небо покрыто тучами, что никакое затмение не могло быть заметно. И без затмения с утра было темно.

На заседании было шумно и болтливо, как и всегда бывает у дам. Решено открыть 20 кроватей для раненых в доме Губернатора и приступить к устройству этого госпиталя. Денег у нас 4700 руб. Белье уже куплено и почти все сшито. Этим шитьем заведует Павлова и очень старается. Кроме того решили 1000 руб. и 20% будущих пожертвований отчислять на помощь семей запасных. Главное, детей. Выбрали членов в ревизионную комиссию. Всю почти нужную для больных посуду нам пожертвовали даром купцы. Я сидела рядом с Марьей Николаевной Колюбякиной, которая только что возвратилась из Петербурга. Она рассказала, что там все говорили, что Драчевский[23] расстрелян за выдачу и продажу плана обороны Кронштадта немцам и что близкая ему графиня Клейнмихель[24] повешена как шпионка. Вот уже третий раз передают этот слух, что-то странное в этом. Драчевский действительно был неожиданно уволен в отставку и совсем о нем ничего не слышно — только не верится слухам. Если это верно, то это ужасно — никому верить нельзя. Также говорила Колюбякина, что в связи с этим было разгромлено и германское посольство. Будто бы наша полиция сама устроила этот разгром, чтобы иметь возможность получить оттуда бумаги и тайные документы. Ввиду поручения консулу Америки охраны посольства германского без разгрома не могли бы наши власти получить все нужные бумаги. Консул Америки не дозволил бы сделать обыск. По возвращении домой весь вечер читали газеты. Пока идет все хорошо. Немцев и австрийцев бьют везде — что-то будет дальше. Нам нельзя не победить — мы должны, иначе будет ужас — революция и развал всего. В городе тихо, ополченцы смирны, наших 20 человек, помещенных в дом у нас, почти не видно и не слышно. Сегодня ночью приезжает сюда военный госпиталь на 100 кроватей, а к 20-му августа велено уже готовить помещение для раненых. Земство приготовит 75 и мы 20, а город не знаю сколько приготовит завтра утром.

9 августа. По слухам, Земство недовольно, что в доме Губернатора устраивается лазарет. Они желают, чтобы Дамский комитет соединился с Земскими учреждениями, т.е. просто отдал бы в Земскую организацию все свои деньги и дамы сидели бы сложа руки. Но этого не будет — откроем наш лазарет назло им. Все это недовольство от того, что наш лазарет будет в доме Губернатора. Злые люди видят в этом желание Лилиенфельда быть популярным, а мы, дамы, этому способствуем. Но даже если бы это и было так, то что тут дурного. Лилиенфельды такие хорошие, порядочные люди, так всю Пензу переделали своим примером, что не грех им и помочь. В Пензе благодаря им совсем уничтожился безнуздный кутящий кружок — нет больше попоек, как во времена губернаторства Кошко[25], и это ценить надо. Злые языки даже распространили сплетню, что Лилиенфельда как немца выселят из Пензы подальше. Болтают много пустого. Сегодня опять слышала о Драчевском. Его вроде бы расстреляли за то, что нашли документы, установившие связь его с забастовками — будто он передавал деньги от Германского правительства рабочим для устройства забастовок. Слухи эти упорно держатся. О войне нет новых известий — говорят, что в последних телеграммах писали о взятии немцами Брюсселя. Это плохо — значит, все-таки немцы, несмотря на победы союзников, идут дальше и дальше. Что же наши не начинают наступления — надо силы немцев оттянуть к нашей границе. Неужели не все войска уже подошли к месту военных действий? Получила письмо от Васи, брата, предлагает отдать дома в Химках и Петербурге под госпиталь для раненых. Я против этого ничего не имею.

10 августа. Часов в 12 приехал Толстой с сыном Мишей прощаться. Миша уезжает в отряд Соединенного Дворянства для перевозки раненых. Мы его умоляли, чтобы сидел смирно на месте и не лез бы в действующую армию. Мамаша благословила его образком Св. Тихона. Толстой много говорил про Лилиенфельда и называл его упрямым немцем. Главное ставил ему в вину, что он, учившись в лицее и живя все время в России, не умеет правильно говорить по-русски. Уверял, что он оттого не выучился по-русски говорить, потому что презирает в душе всех русских и не желает говорить на «свинском языке», как вообще немцы [якобы] называют наш язык. Мне кажется, что Толстой говорит все от зависти — ему бы очень хотелось попасть на место Лилиенфельда. Нападал на него за то, что закрыты рестораны и что разорены этим их содержатели и лакеи. А по-моему, очень хорошо — поменьше пить будут и деньги целее. На базаре благодаря тому, что не продают водку, не видно оборванных золоторотцев. Все они приоделись и купили себе картузы и жилеты. Подольше бы не давали им водки, лучше было бы. Известия о войне получены сегодня самые благоприятные. Мы отбросили немцев и заняли несколько городов и станцию Инсбрук. По газетам немцы страшно боятся казаков и бегут от них куда глаза глядят. Наши артиллеристы уже вступили в бой — это известие принесла Елагина.

11 августа. Слышно из Мокшана, что получили известие о смерти Сергея Колокольцова, это двоюродный брат нашего Бориса Колокольцова[26]. Этот последний тоже собрался идти добровольцем на театр военных действий.

Вторая тетрадь.

14 августа. Чувствую себя отвратительно, простудилась, кашель и насморк сильные. Здоровье матери меня сильно тревожит, ей не лучше и она слабеет, не может есть и чувствует сильную боль. По городу говорят, что наш Губернатор переводится и вместо него назначается Толстой. Об этих слухах я уже писала раньше — это, по всей вероятности, сплетни, но слухи эти держатся твердо, особенно между простым народом, которому, конечно, кажется странным, что во время войны с немцами губернией правит немец. Получилось известие по газетам, что Кошко, пермский Губернатор, подал в отставку. Одни думают, что он удален, потому что он лютеранин, а другие — потому что сын его Борис вел себя в Перми самым недостойным образом. Пил и позволял себе устраивать скандалы и побоища. Для моего брата Коли, живущего в Перми, это будет неприятно — он с Кошко был в самых лучших отношениях. В наш Дамский комитет вот уже два дня не хожу, вследствие недомогания.

Мужа выбрали.

15 августа. Утром в «Новом времени» читала заявление Драчевского, что он жив и здоров и удивлен и негодует на все слухи, про него идущие. Ну вот и верь теперь всему, что болтают. А уж его по слухам за шпионство расстреляли, и меня Колюбякина уверяла, что это факт. Вот бы ее за распространение ложных слухов посадить под арест. Сегодня я опять никуда из дома не выхожу — все недомогаю.

Погибшие в первые дни войны братья Михаил (слева) и Андрей Катковы.

После обеда приехал Толстой, привез нам читать письма сына из Москвы. Пишет, что хорошо был принят Трубецким и назначен комендантом поезда для перевозки раненых. В его поезде будет почти 500 человек раненых, а прислуги и сестер мало: 5 сестер, 2 фельдшера и 4 санитара, и еще кто-то служащих 2. Всего 13 человек. Обещает писать подробные письма вроде дневника и просит беречь эти письма. Конечно — они могут быть когда-нибудь историческими документами.

Приходила Маруся Михайлова, очень грустит и думает о своем друге Красавцеве — боится, что убьют. Я ее утешала, как умела. В Мокшане получено известие о смерти в бою Иванова, кажется, доктор. Сегодня в газетах помещено известие о гибели 2-х братьев Катковых — конно-гренадер — внуки знаменитого М.Н. Каткова[27]. Дети его сына и княжны Щербатовой (мать ее Столыпина). Она родня Панчулидзевым по Саратову — родство ее идет со стороны матери. Говорят, что только и было два сына[28]. Про нее я знаю от Лидочки[29], которая с ней познакомилась в Ницце. Она до своего замужества за Катковым имела скандальную историю. Был у нее ребенок от какого-то наездника или конюха. За границей она жила с матерью и этим ребенком, у которого была кормилица, и не стеснялась говорить, что ребенок ее. Что с ним сталось потом, после ее замужества — неизвестно.

16 августа. Утром пришла в негодование от грязи в комнатах — решила всю прислугу переменить и поехала к Шапошниковой в контору. По дороге заехала в бюро, рекомендующее репетиторов. Надо нового для Павлика[30]. Кузнецов занимается с ним спустя рукава и, вероятно, устает, и занятия идут вяло и скучно. Вот какая Пенза стала культурная — даже есть бюро репетиторов — студентов и учителей.

О войне. Телеграммы хорошие — наши идут быстро в Пруссии и гонят немцев. Получила письмо от Васи, пишет, что в Симбирск прислано 700 пленных немцев. Пишет, что простой народ поговаривает, что надо их всех перебить, а не кормить. Счастлив, что русские одерживают победы, но боится немецких крепостей. Его зять, Липский, дерется уже с австрийцами, а жених Ксении, Борис Ахматов[31], назначен на транспорт. Пока живы — что дальше, Богу известно. Убит Гершельман[32] — это второй сын сестры Над[ежды] Вас[ильевны] Горсткиной[33], совсем еще мальчик. Бедная мать! Ранен сын Соседовой — получена телеграмма, но который, неизвестно. Борис младший или ее пасынок Вячеслав. Оба дрались. Борис только этот год вышел в офицеры. Вся эта молодежь, вероятно, лезет вперед — всем мерещатся Георгии на грудь, а вышло иначе!

Георгиевские кавалеры Первой мировой войны.

Муж видел Селиванова — он говорил, что отдает две комнаты в доме для раненых и что «Сельскохозяйственное общество Оленевки» отдает свое помещение тоже под раненых и строит там печку и всякие приспособления. Мамаше сегодня немного лучше, могла обедать.

17 августа. Вернувшись домой к обеду, застала у нас Толстого и Катеньку Обухову. Мамаша так болела глазом, что к обеду не вышла из спальной. Толстой был не в духе и сумрачен — сначала бранил Лилиенфельда, называя его тупым немцем и говоря, что всякое дело затормозится, если во главе его поставить трио: Лилиенфельда, Потулова и князя Леонида Кугушева. С некоторых пор это конек Толстого — бранить и быть недовольным Лилиенфельдом. Уж очень ему хочется на его место попасть, а хвалиться мы с ним любим и умеем! Молодец всегда и везде, а на самом деле все только похвальба. Опять Толстой получил письмо от сына Миши, и тот пишет ему об ужасах, которые видел. Привезли два поезда раненых в Москву — они лежали на соломе в вагонах и ехали без пересадок. Санитаров было мало. Некому было их перевязывать и чистить под ними, весь пол был покрыт их нечистотами — запах ужасный. Все это возмутило Толстого, и он начал бранить всех и говорить, что только у нас в России не могут ничего вовремя устроить. Раненых некому перевязывать, а ополченцев, собранных теперь, не во что одеть. Они ходят в своих пиджаках — амуниции солдатской для них нет. Предложило правительство закупать у старьевщиков старые солдатские вещи. Даже ополченских крестов на шапки не было заготовлено — пришлось их заказывать здесь медникам. Толстой уверен, что мы не можем победить немцев и что теперь мы ведем наступление только благодаря тому, что против нас выставлены худшие войска. Вообще он был настроен печально и зол на распоряжения начальства. А главное, я думаю, он зол, что ему, такому замечательному человеку, до сих пор не дают губернаторство. Я на него разозлилась, но ничего не сказала ему.

После обеда послала отнести несколько вещей в новую квартиру, чтобы перенос вещей не начать завтра, в понедельник, тяжелый день. Вечером поехала навестить Соседову[34] — она только что вернулась из Саратова, с дачи, гостила у брата. Действительно, ее сын Боря ранен. Получила телеграмму от него: «Ранен легко в ногу, еду в Москву». Ранен он был в бою на Восточной Пруссии. Она боится, что он пишет неправду, и думает, что ранен серьезно — боится ампутации ноги. Как только получит телеграмму об его приезде, поедет к нему в Москву. Она говорила мне о том, как их, молодых юнкеров, произвели в офицеры.

От Соседовой вернулась домой и дорогой разговаривала с извозчиком Андреем о войне. Говорила ему, что мы бьем немцев и что много у нас ушло молодых господ на войну добровольцами. «Да вот и мой сын ушел — хоть и больно было, да ушел — ничего не поделаешь — надо Россию отстаивать от проклятых немцев, а то задавят всех».

18 августа. Хотели перевозить вещи на новую квартиру, но с утра лил все время дождь и невозможно было начать перевозить мебель. Мамаша чувствует себя нехорошо, боли в глазу сильные и почти ничего есть не может. Чуть ли не при каждом глотке начинается боль. В четыре часа отправилась к губернаторше — было назначено заседание Дамского комитета. То, что я предвидела, то и сбылось. Дамы во главе с Чуйкевич обозлились на Павлову, науськали на нее губернаторшу, заверяя ее, что белье, скроенное Павловой, никуда не годится — слишком широко, и что сам Лилиенфельд, примеряя его, совсем ушел с головой в нижнее белье. Павлова стала оправдываться, показывала модели, утвержденные правлением Красного Креста. При этом обиделась и говорила, что может и совсем перестать кроить, если находят, что она кроить не умеет. Заставили мужа осмотреть белье и сказать о нем свое мнение. Он ее поддержал и сказал, что если белье и широко немного, то это не беда — лучше шире, нежели узко. Стали друг к другу придираться, и чуть было Павлова не сцепилась с Фоминых, я уж поскорее между ними села. Констанция Христиановна сидела вся красная и очень волновалась, а Чуйкевич все насмешливо поглядывала вызывающе на Павлову. Выбирали и назначали дам куда кто желает, на какие работы. Мне дали делопроизводство и ко мне всучили Чуйкевич, которую я терпеть не могу. Но нельзя было отказываться от совместной работы, так как ее мне подсунула Констанция — неловко было отказываться.

19 августа. Сегодня день хороший, начали перевозить наши вещи — такая пропасть всякого хлама накопилась, что не знаю, когда мы это все перевезем. Мамаше лучше. Боли уменьшились, она смогла свободно поесть сегодня. Уехал отряд Красного Креста из Пензы сегодня, во главе Потулов, его дочь Вера поехала с ним сестрой милосердия. Едут в Киев, а потом на войну. К обеду принесли телеграммы с войны. Печальные известия: страшно много потерь у нас. Германцы, кажется, перевезли новые корпуса и, вероятно, наших здорово потрепали. В телеграмме сказано туманно: много потерь, погибли три генерала. Самсонов[35], Мо. Главное, жаль Самсонова — бравый генерал, его знал Ник[олай] Алек[сандрович] Арапов по Японской войне и очень хвалил. Не разберешь в телеграмме, заставили нас отступать или мы не ушли с наших позиций. Вот это важно. Конечно, нельзя, чтобы мы все время били и гоняли немцев, наверное, и нас здорово будут бить — только бы в конце концов раздавить Вильгельма. А душа болит за своих. Господи, сколько, должно быть, их полегло там. Верно, Вильгельм от Бельгии отнял несколько корпусов и перекинул к нашей армии, чтобы ее немного остановить. Зато теперь легче будет союзникам. Только энергию и мужество терять нельзя.

20 августа. В 8 часов вечера проехал в Самару первый поезд с ранеными 685 человек. Хороши вагоны военного поезда № 5, где отлично помещены раненые и больные, а остальные ехали в теплушках и были помещены неудобно. Муж ездил на вокзал осматривать этот поезд. Врач, комендант этого поезда, очень любезно все рассказывал — он едет с поездом из Брянска. Приезжали к этому поезду Толстой с губернаторшей, а также представители города. Раненым раздавали белый хлеб. Тяжелораненых не было, все больше легкие раны в ноги и руки. Был Коля Сабуров. Я много и долго ему говорила о необходимости делать дело, а не баклуши бить, считая за самое большое удовольствие пьянство в ресторанах. Была в ударе и наговорила. Пожалуй, обиделся, ну да все равно — ведь еще этого ни от кого не услышит.

23 августа. Сегодня утром шел непрерывный дождь, мешал мне перевозить остальные вещи из старой квартиры. Мамаша чувствовала себя очень нехорошо — муж привез Трофимова, и ей сделали опять впрыскивание алкоголя в глаз. Но ничего не помогло, и боли продолжаются. Она совсем изводится. После обедни был на площади торжественный молебен по случаю взятия Львова в Австрии. Наши дела там, в Австрии, идут хорошо, но не знаю, как идут они с пруссаками. Французы со своими союзниками совсем заплошали и уже, кажется, собираются, судя по газетам, впустить немцев в Париж. Всегда говорили, что французы народ легкий, больше болтают. После молебна Лилиенфельд говорил народу речь — очень он старается, боится, что его как немца заподозрят в любви к пруссакам и Вильгельму. Получено известие, что 25-го привезут в Пензу первый транспорт раненых. Им приготовлены помещения в Красном Кресте. Сегодня целый день возили в Реальное училище всю классную обстановку и кровати пансионеров из 1-й гимназии, которая вся отдана под раненых. Старшие классы будут помещаться в доме Обухова, т.е. Тани Киреевой, а младшие в реальном. Павлику будет хорошо ходить в гимназию — против нас реальное училище, может бегать завтракать дома. Наш Дамский комитет волнуется ужасно и торопится приготовить помещение — кажется, все мы собрали и устроили — ждем больных и раненых.

25 августа. Утром шла у нас уборка и переноска мебели. Установили мебель из Евреинского дома — желтая гостиная — вышло хорошо и красиво. Старинная стильная мебель — ее нельзя сравнивать с новомодной. Пошла я на нашу старую квартиру, вдруг знакомый извозчик кричит: «Наталья Александровна, подождите идти, смотрите, пленных немцев ведут!» Я обернулась и увидела, что вверх по Аптекарской идет масса солдат, одетых в серые длинные пиджаки и желтые из материи башмаки. Их шло много — потом узнала, что больше тысячи человек. Шли от вокзала вверх по Аптекарской, вели их в артиллерийские казармы. Это были пленные австрийцы из-под Львова. Я поскорее побежала к дому и вызвала наших смотреть на пленных. Мамаша, которая чувствует себя лучше, смотрела из окна, а Наташа выбежала со мной на улицу. За солдатами ехали офицеры на извозчиках, некоторые были с перевязанными головами. Наташа крикнула одному из них: от Lemburg? — Ja, Ja, aus Lemburg, — отвечали они, прикладывая руки к козырьку. Вид офицеров не был печален — многие из них улыбались, солдаты же шли с усталым и сосредоточенным видом. Одеты все чисто и хорошо. Много рослых и видных. Я в первый раз вижу пленных, но на меня они не произвели неприятного впечатления. Видно, все они рады, что в плену — живы и здоровы. Будут их и кормить, и поить, и воевать не надо. В душе у меня было радостно, и какая-то чувствовалась гордость, и что-то во мне трепетало и волновалось. Сознание, что мы, русские, победили, вызывало эту гордость. Наши дети, Павлик и Вавочка, совсем были в азарте. Они выскочили от Трибмана (гостиница), где были у отца Вавочки, и побежали за пленными, забыв, что они благовоспитанные дети, прямо побежали, как уличные ребятишки. Добежали до проезжающего офицера пленного и схватились за пролетку. Офицера везли шагом, и они поспевали за ним. Вавка чуть не попала в колесо, и австрияк ее схватил за плечи и вытянул. Она спросила его: «Sprechen vin Russisch?» Он ответил, что говорит. Оказался поляк, доктор. Был взят в плен под Львовом со своими больными солдатами. Акцент у него был польский. Сказал Вавке, что у нее красивые глаза и хорошие губы — она очень осталась довольна этим комплиментом. Павлику сказал: «Вы мужчина, скажите, что думаете о войне?» Павлик нашелся и ответил: «Я совсем не желал бы войны, но раз она началась, то мы все и всякий из нас должен исполнить свой долг перед Царем и Родиной!» Молодец — нашелся, что сказать. Так и проводили австрийцев по дороге в казармы. Народу за ними бежала масса, и все глядели на них как на чудищ. Говорят, что на вокзале, когда они выходили из вагонов, многие пленные кланялись и говорили: «Здравствуйте, мы рады, мы Православные!» Должно быть, это были галичане и славяне, вероятно, те, которых заставляли австрийцы драться с нами и которые при первой возможности бросали оружие и сдавались в плен.

Взятых в плен австрийцев ведут по Петрограду.

Телеграммы получены, что завтра привезут раненых в Пензу, что-то много — не знают наши власти, куда их всех поместить. Сегодня ночью проездом везут тоже раненых в Самару — прислали от Губернатора просить всяких теплых вещей, пальто, одеял и т.д., чтобы их одеть. Говорят, они зябнут в теплушках. У меня все так завалено в сундуках с этим переездом на новую квартиру, что просто не могу ничего найти, а надо бы что-нибудь послать. Вечером была в магазине Бурова, покупала стекло и лампу. Буров очень недоволен, что так много пленных привезли. Говорит, что их кормить надо и одевать, а у нас и русских-то этот год дай Бог прокормить. Не надо их в плен брать, лучше перестрелять. Но, узнав, что пленные почти все славяне, замолчал.

26 августа. Утром молебен в соборе, и пригласила о. Пучковского к себе на дом служить молебен в новой квартире. Ничего не убрали и ничего не устроено. Начали приезжать с поздравлениями. Никого не хотела принимать, но раз уж начала — так надо было продолжать. Приезжала Лилиенфельд, говорила, что у них в Дам[ском] комитете идут ссоры и нелады у дам с Павловой. Я это предвидела. Был Бибиков — наш губернский предводитель. Он ночью должен уехать уполномоченным от Дворянства по эвакуации раненых во Львов, где и будет находиться до окончания войны. Очень оживлен и полон энергии. Были дамы — всех принимала. Известия о войне опять довольно радостные — начали мы углубляться в Австрию. От нас они бегут и массами сдаются — это все славяне переходят к нам. В 4 часа назначен был молебен в доме Губернатора по случаю открытия госпиталя от Дамского комитета. Я пошла на молебен вместе с Руднет, которая приходила меня поздравить. Народу было много, почти полный зал. Хор певчих, служил Быстров[36] — священник из церкви Михаила Архангела. Он перед молебном сказал слово. Говорил, что русская женщина способна на подвиги и т.д. Указал, что не место среди женщин суфражисткам[37], а дела любви, милосердия, помощи страждущим и т.д. — вот чем должна быть наполнена жизнь современной русской женщины. Ну, одним словом, ничего нового не сказал, повторял старые слова и мысли, уже всем порядочно надоевшие. Устроили все в госпитале хорошо на 30 кроватей, потом еще прибавят. Заняли под госпиталь весь бельэтаж, а кухня сделана внизу в бывшем подвале — вышла кухня хорошая. Персонал уже нанят — остается только распределить дежурства дам и получить раненых. Вчера была телеграмма, что везут в Пензу 700, потом 500, и наконец только 50 человек, которых как тяжелораненых и больных возьмут и оставят в Пензе, а все остальные отправятся дальше в Вятку. Вечером наши дамы поехали на поезд, везущий раненых в Самару, и повезли теплые одеяла и фуфайки для раздачи. Лилиенфельд мне предложила тоже ехать для раздачи, но узнавши, что всего раздавать надо 35 одеял и столько же фуфаек и увидевши, что все дамы желают раздавать их, отказалась. Не стоит ехать, чтобы отдать два одеяла и фуфайку. Достаточно отправить с этим двух дам, а ехать из любопытства, смотреть, как страдают люди — это, по-моему, недостойно порядочного человека. Так и осталась. Оказалось, что вечером прошло мимо Пензы три поезда раненых — в 8 часов, в 10, и в час ночи. Мы все было и с детьми собрались, но все перепутали, думали, что поезда не остановятся, и никуда не попали. Дети волновались, плакали, просили ехать — но все равно никто не собрался и все остались дома. Только муж с Кугушевым поехали. Они с последнего поезда сняли 50 человек раненых и отправили в Красный Крест, где для них была приготовлена горячая пища. Очень плохо был организован перенос раненых, и их только в 4 часа утра устроили в больнице. Несли ополченцы на носилках, а были и экипажи. Из числа раненых было два пруссака, которые имели вид злобный. Не хотели брать папирос и грубо отказывали. Говорят, что пруссаки очень озлоблены. Будто где-то пленные на поезде столкнули конвойного солдата и ранили фельдшера перочинным ножиком, нанеся им много ран во время перевязки, которую он им делал. Не верится. Николай Александрович был на одном из этих поездов и говорил с ранеными нашими солдатами. Все они замечательно настроены — недовольны тем, что их так далеко отправляют, говорят, что они легко ранены и желают опять драться с немцами. Арапов был на Японской войне и говорит, что разница в духе солдат громадная. Тогда они не понимали, зачем дерутся, говорили, что в России у нас и так земли много и что незачем брать еще землю у японцев, у которых ее так мало. А теперь наоборот, солдаты сознают, что у нас хотят землю отобрать, и идут драться сознательно. Солдаты еще рассказывали, что австрийцы плохой для драки народ — скоро в плен отдаются. Мнения о них наши солдаты высказывают с легким презрением. Но говорят, что с пруссаками трудно будет драться — много нашего брата уложат, страсть какие злобные. В Красном Кресте раненых принимала княжна Максутова. Все раненые были очень утомлены — они 28 часов оставались без горячей пищи в дороге да в Пензе на носилках мерзли часа два. Они все покрыты вшами.

В Первую мировую войну Императрица Александра Федоровна и Великие Княжны трудились в госпиталях сестрами милосердия.

27 августа. Мужа рвали сегодня целый день. Опять пришлось устраивать новый госпиталь раненых — в помещении винной монополии на 600 кроватей. Раненые, помещенные в Красном Кресте, имеют бодрый вид и веселы, с ними два австрийца. Их хотели положить отдельно, но они просили положить их с русскими. Княжна Максутова страшно занята в Красном Кресте — помогают ей наши дамы, слушающие курсы для сестер милосердия, которые читают наши доктора в помещении Дворянского Банка. По ночам им приходится дежурить у больных, и очень странно, что Максутова оставляет на дежурство ночью только лично знакомых ей дам. Так, например, наша Ирина Киреева ни разу не была назначена на дежурство, что ей очень неприятно.

28 августа. Приехал из Саранска брат Саша Петрович. Мамаша ему очень обрадовалась, ее здоровье теперь лучше, кушает и может немного разговаривать, только осторожно. Рассказывал, что в Саранске тоже были всякие манифестации и что народ сознает необходимость войны с немцами. Он был недавно в Симбирске, отвозил сына Кирилла в корпус и там видел брата Васю[38]. Брат страшно занят войной и без слез не может читать газеты. По деревням везде покойно и ни о каких забастовках не слышно. Видел, как везли пленных, и говорит, что замечал во взглядах мужиков радость и удовольствие, когда они глядели на них.

29 августа. От брата Васи из Симбирска получила письмо, наполненное рассуждениями о войне — видимо, страшно ею занят. Пока зять его Липский и жених Ксении Ахматов живы и здоровы. Хотя Липский был уже два раза в бою и под ним была убита лошадь. Каждый день приносит весть об убитых и раненых, и сколько их гибнет на этой бойне — проклятый Вильгельм — скоро ли он усмирится! Павлова прислала за мной, прося придти и принять счеты. Пошла к ней. В доме Губернатора уже все устроено для принятия раненых, все чисто, кроватей 30. Светло, чисто — все приготовлено, взор отдыхает, глядя на это. Павлова сама где-то в подвальном этаже, раздает и метит белье, верх весь занят госпиталем. Что-то стала мне рассказывать о сцене, сделанной ей Чуйкевич, но мне некогда было слушать. По дороге встретила самого Лилиенфельда, Губернатора, и дошла с ним до Двор[янского] Банка, где назначили заседание. У Губернатора нет места в доме. Дорогой я говорила, что боюсь за Россию, как бы нас Вильгельм не поколотил. Лилиенфельд говорил, что это невозможно, что Вильгельм должен погибнуть и что в сущности он живет старой славой, а сам ничего для Германии не сделал, только болтал без умолку везде и всегда. Наше заседание было шумно, как всегда, говорили об изыскании средств для увеличения дохода комитета. Остановились на чтении лекций и повторении кружечного сбора. Узнала, что завтра в три часа привозят в Пензу 300 раненых, которые разместятся повсюду, и в наш лазарет также поместят. Завтра идем все их встречать — мне поручено вести списки наших раненых.

31 августа. От мужа знаю, что наши раненые спали хорошо и имеют бодрый вид. Только у двоих температура повышена, у одного сложный перелом ноги, а у другого пуля застряла в груди. Дамы дежурят исправно, кормят и поят их с большим рвением. Утром после обедни был молебен на площади, благодарственный по случаю победы русских. Взят Томашев, говорят, что очень важный пункт. Наши раненые почти все вышли на балкон и смотрели на площадь. Вид у них прямо шикарный, прекрасные халаты и вязаные шапочки. Народ на них все время глазеет. Телеграммы с войны получились очень хорошие, с Австрией, кажется, кончаем, что-то будет с пруссаками. Что-то делается страшно, как об них думаешь. После обеда приехал Толстой. Рассказывал, что его сын Миша привез в Симбирск поезд с ранеными. Он пишет, что встреча была торжественная, с музыкой. Раненых забросали цветами и фруктами. Говорил он также, что Констанция Христиановна, наша губернаторша, получает письма от Розанова, командира Венденского полка. Письма эти очень печальны, он пишет, что как приехал, прямо попал в бои, но что ни одной удачи не было — все время они отступали. Много убитых и масса раненых. Полк его на австрийской границе. Что-то неверно выходит — по телеграммам мы побеждаем, а по его письмам обратно выходит. Передавал Толстой сплетни — что наше поражение, во время которого погиб Самсонов, произошло от того, что командующий дивизией Зальца стал быстро отступать и, отступая, уничтожил переправу через реку, забыв, что за собой оставил два корпуса. Эти попали под убийственный огонь и не могли перейти реку — более 20 тысяч убитых и раненых. Самсонов, говорят, сам застрелился, не могши перенести позор поражения. Зальца был телеграммой удален и лишен командования. Толстой сказал нам, что австрийцы пленные, о которых я писала ранее, убившие часового и фельдшера, были тут же в вагоне расстреляны — и поделом! В предпоследнем поезде с ранеными был австриец, который сильно зябнул в вагоне. Ему дали теплое одеяло, и он начал по-немецки благодарить. Тут присутствовала наша Лилиенфельд, и Толстой заметил, как она взволновалась, услышав родной язык. Она ведь чистокровная пруссачка, и конечно, душа ее болит за своих, а показывать это боится. За нашими ранеными ухаживает лучше всех и страшно старается. Получила письмо от брата Саши. Оба зятя его живы и дерутся. Маркиз взял две пушки и прислал жене трофеи — 14 револьверов и немецкую саблю с девизом: Gott mit uns![39] Письмо это сохраняю.

2 сентября. В нашем лазарете в губернаторском доме почти все раненые чувствуют себя лучше — один только татарин с простреленной ногой внушает опасение — боятся начала гангрены. Он лежит и почти ничего не ест. Принесли ему татарскую газету, и он очень обрадовался. Одна из наших дам отправилась в татарский магазин Дулатова, просить их навестить своего соотечественника, а то ему бедному очень тоскливо. По-русски говорит плохо. Еще есть один саратовский, Сердобского уезда, тоже тяжело болен — в груди застряла пуля, да еще, кажется, у него плеврит.

3 сентября. Сегодня мой дежурный день по лазарету Дамского комитета. Пошла дежурить в 3 часа — в это время сестры-волонтерки уходят обедать, и их заменяем мы, члены Дамского комитета. Нашла наш лазарет в большом порядке. Двое тяжелобольных все еще вселяют опасение — остальные все веселы. При мне их кормили и поили чаем — пьют сколько им захочется. Еда при мне была мясная кашица или похлебка с крупами и крупеник с творогом. Приготовлено очень вкусно. Повар получает 20 руб. Некоторые больные ели по две тарелки, а многие по одной. На наши приглашения покушать еще отказывались. Я сказала: «Вот если бы на позициях вам дали эту похлебку, небось все бы подчистили». Они засмеялись и сказали: «Ну, там бы, пожалуй, и тарелки-то съели бы». Держатся чинно и стараются быть вежливыми и тихими. К двоим пришли жены и с ними беседовали в аванс-зале. Как странно смотреть на это в зале губернаторского дома, где обыкновенно собирались мы всегда для вечеров и балов, а теперь лазарет и серые халаты больных. Маленькая Мака, младшая дочка Губернатора, все время носила тарелки, хлеб и угощала больных. При мне дежурили Ермолаева и Свинухова, рожденная Боборыкина. Конечно, тут же нос везде совала Чуйкевич и до того вертелась на стуле, что сломала его и упала, севши на свой зад. Сначала мы за нее испугались, а потом я рада была, что судьба ее наказала за вертлявость.

7 сентября. Была на дежурстве, раненые смотрят весело, наш татарин, у которого была сильно ранена нога с раздроблением кости, поправляется. Ест и спит хорошо, рана очищается. Все по-прежнему воюет Павлова и ссорится за власть с дамами. Ермолаева желает играть роль и все выставляет напоказ свою grandeur d’аme[40]. Чуйкевич старается быть заметной и кричит неистово в разговоре. Смотришь на них со стороны, и смех разбирает — чего мечутся, делали бы дело свое и молчали.

Архиепископ Пензенский Митрофан (Симашкевич).

8 сентября. 12 часов пошла в наш комитет — надо было заняться книгами расходными. Все дамы были в сборе — раненых уже накормили обедом, и все дамы сидели и пили чай. Уютно, хорошо, светло и сытно — понятно, что раненые говорят, что находятся в раю. И ведут они себя прекрасно: ни криков, ни брани, очень прилично. Около часу дня от дома Архиерея подошла к дому Губернатора толпа. Сегодня был назначен кружечный сбор для раненых от городского комитета. Толпа после обедни, присоединившись к сборщикам, вышла из церкви Петра и Павла, что на базаре, и пошла с плакатами и пением гимна по Московской улице вверх. Во главе хора шел регент Касторский[41]. Они были у Архиерея, который их принял у себя в доме. От него подошли к дому Губернатора. Лилиенфельд вышел к ним на улицу, а мы и раненые пошли на балкон. Манифестанты пели очень стройно Гимн и «Спаси, Господи, люди Твоя». Потом Лилиенфельд возгласил здоровье Государя — толпа как один человек кричала «Ура!» раза три-четыре. После этого Губернатор обернулся к балкону и, подняв голову, закричал: «Нашему победоносному русскому воинству Ура!» Наши раненые, конечно, не догадались, что это им говорят и кричат ура. Тогда мы стали их подталкивать сзади и говорить: «Это вам, кланяйтесь толпе!» Они стали кланяться, а толпа кричала «Ура!». Было очень трогательно и красиво. Много женщин в толпе плакали. День был прекрасный, теплый и солнечный. Зрелище было великолепное, настроение самое торжественное. После этого толпа стала расходиться, а сборщики с кружками пошли собирать на раненых. Пришедши домой, застала у нас Теплякова, он у нас обедал. Совсем растерялся человек, слезы на глазах и говорит, что не может идти на войну и командовать пехотой не умеет — он бывший офицер Конного Полка. Я, говорил он, и дома долго не могу пешком ходить, как же мне 50 верст в сутки идти. Я все равно при первом походе заболею. Завтра назначено его освидетельствование, и участь его решится.

Начальница Татищевской школы Цеге Луиза Карловна отставлена от должности как немецкая подданная, но она из Школы удалиться медлит, и это весьма волнует нашу губернаторшу, она не знает, как с ней поступить.

10 сентября. Утром телеграммы о войне не радуют, опять во Франции немцы наступают, а у нас относительно войны с пруссаками ничего не говорят и не пишут — по-моему, это хуже всего, значит, дела идут плохо. Австрийцев бьем, а от пруссаков удираем — видно, по пословице: «молодец против овец, а против молодца сам овца». В «Новом Времени» все печатают об умерших от ран и погибших в бою. Читать тяжело, и всё молодежь гибнет — верно, вперед лезут за орденом Георгием.

Пришел А.А. Оппель. Оппель говорил, что он пензенский, что его дед Михайловский-Данилевский[42] ходил в Севастопольскую войну с Пензенской дружиной и что он сам желает идти под этим же пензенским ополченским знаменем, а его посылают в чужую Саратовскую губернию. Губернатор обещал переговорить с Кучиным и в случае его несогласия довести до сведения министра внутренних дел, в ведении которого находятся ополченские дружины. Знамена ополчения Пензенской губернии 1855 года находятся в нашем Соборе, и их опять дадут дружинам — верно, это будет торжественно обставлено. Говорил также Оппель, что из Японии уже привезены 95 осадных орудий с инструкторами и прислугой и что они уже находятся на театре военных действий. Только мне что-то это кажется невероятным. Неужели Русские не в состоянии одни сладить с немцем, уже ослабленным битвами с Францией? Это что-то выходит обидно для нас. Он видел на вокзале Топорнина, это помещик Саратовской губернии. Топорнин только что вернулся из Киссингена, где лечился, и страшно возмущен. Он говорил, что все, что пишут об отношениях немцев к русским, совершенно правда. Его немцы совсем измучили, морили голодом, издевались, обещали повесить. Он весь поседел за это время. Насилу удалось удрать, да и то чуть на мину не налетел их пароход. Вслед за ними шел пароход, который на их глазах взорвался, налетел на мину. Топорнин говорил: «Все кричали про германскую культуру. Какая это культура, ее нет у них, это варвары, гунны, я их возненавидел всей душой». Вот так полечился у немцев — сидел бы у себя в Саратовской губернии, лучше было бы.

Окончание следует.


[1] Констанция Христиановна, урожденная графиня Рантцау (1876 — 1950), жена А.П. Лилиенфельда.

[2] Толстой Алексей Александрович (†1918), Пензенский вице-губернатор, близкий родственник автора.

[3] Е. Чуйкевич — владелица музыкальных классов.

[4] Меньшиков Михаил Осипович (1859 — 1918), русский консервативный публицист, общественный деятель, один из идеологов русского национализма. Ведущий публицист петербургской газеты «Новое время» с 1901 по 1917 год. Занимал патриотическую позицию, направленную на защиту интересов Российского государства. 14 сентября 1918 года арестован сотрудниками ВЧК на своей даче на Валдае, а 20 сентября расстрелян на берегу Валдайского озера на глазах своих шестерых детей.

[5] Хвостов Сергей Алексеевич (1855 — 1906), Пензенский губернатор 1903 — 1906 гг., при нем появилось электрическое освещение на улице, открылась новая лечебница, прошла выставка работ К.А. Савицкого. Погиб во время покушения на П.А. Столыпина в Петербурге. Татищев Александр Александрович (1823 — 1895), граф, Пензенский губернатор 1872-1887 гг., член Государственного Совета. Во время Русско-турецкой войны организовал санитарные поезда и лазареты для раненых. Открылась 2-я мужская гимназия и учительская семинария, землемерное, реальное и техническое железнодорожное училища, первый русский стационарный цирк братьев Никитиных, открылось движение поездов по Сызрано-Вяземской железной дороге. Коллекция его картин положила начало Пензенской картинной галерее.

[6] Быстров Николай Федорович (1864 —?), священник Введенской церкви в Пензе, член историко-археологического и статистического комитетов, сын протоиерея, настоятеля Петропавловской церкви в Пензе и общественного деятеля, Феодора Алексеевича Быстрова (1831 — 1914).

[7] Метлош Филипп Алексеевич, помещик, в 1913 г. Пензенский уездный предводитель дворянства, в 1915 г. опубликовал статью «Работа военнопленных и земства» о принудительном использовании военнопленных на полевых работах с оплатой 9 руб. в месяц.

[8] Толстой Михаил Алексеевич, сын вице-губернатора А.А. Толстого, во время гражданской войны на стороне красных командовал саперами в армии М.Н. Тухачевского, расстрелян в 1919 г.

[9] Панчулидзева Наталия Владимировна (1874 — 1976), дочь автора, в первом браке за А.А. Оппелем, от которого имела дочь Варвару, во втором — за Николаем Александровичем Араповым.

[10] Липский Владимир Владимирович (1890 — 1943), штабс-ротмистр, войну закончил полковником Генерального Штаба, входил в состав российской делегации по заключению т.н. «Брестского мира», эмигрировал во Францию, где работал кондуктором на железной дороге, женат на Надежде Васильевне Корольковой, племяннице автора.

[11] Сабурова Ева Александровна (1888 — 1982), замужем за Вячеславом Константиновичем Струковым (1883 — 1938), юристом и офицером во время Великой войны, осуждался с 1924 года и расстрелян в 1938 г. Ева Александровна была осуждена в 1941 г. за «антисоветскую пропаганду», после освобождения и реабилитации жила в Москве.

[12] Трофимов Владимир Кириллович (1872 — 1944), первый главный врач Пензенской больницы Красного Креста, в эмиграции в Прибалтике, профессор Тартуского университета, умер в тюрьме НКВД в 1944 г.

[13] Цеге Константин Карлович (1879 — 1926), германский подданный, окончил Пензенскую гимназию, сотрудник страхового общества, совладелец двух кинотеатров и фирмы «Посредник», вместе с женой Лидией Николаевной (1884 — 1962), пианисткой, организовали в 1905 г. салон любителей искусств. Частыми посетителями были поэты-футуристы Д.Д. Бурлюк и особенно В.В. Каменский. В 1914 г. К.К. Цеге был выслан в Астрахань. Л.Н. Цеге жила в дер. Кичкилейке до 1917 г.

[14] Вероятно, дом Софьи Александровны Владыкиной на Дворянской улице. Владыкины в родстве с Панчулидзевыми: дочь Саратовского губернатора А.Д. Панчулидзева Вера Алексеевна (1806 — 1836) была замужем за Парменом Ивановичем Владыкиным.

[15] Эйкунден — прусская железнодорожная станция.

[16] Арапов Николай Александрович (1871 — 1918), кавалергард, участник Русско-японской войны, Мокшанский предводитель дворянства, второй муж старшей дочери автора, Наталии. Расстрелян во время Красного террора в Пензе, расстрелы проходили под руководством садистки Евгении Бош.

[17] Оппель Варвара Андреевна (1901 — 1989), дочь от первого брака Наталии Владимировны Панчулидзевой и Андрея Андреевича Оппеля, родная внучка автора.

[18] Мария Карловна, урожденная Шнейдер, дочь гофлектриссы Королевы Нидерландов.

[19] Председатель Инсарской земской управы.

[20] Сергей Алексеевич Панчулидзев (1954 — 1917), брат первого мужа автора, известный автор истории Кавалергардов, начальник Архива Государственного Совета, управляющий делами Совета объединенного Дворянства.

[21] Храповицкий Дмитрий Михайлович, первый секретарь посольства России в Берлине. «Серьезнее других пострадал г[осподин] Храповицкий — его избили в кровь. В толпе, избивавшей русских... преобладали интеллигенты» — в кн. А.С. Резанова «Исследование немецких зверств», 1914 г.

[22] Татищевская женская ремесленная школа была открыта в Пензе в 1873 г. на средства Л.А. Татищевой и готовила горничных и прислугу.

[23] Драчевский Даниил Васильевич (1958 — 1918), генерал-майор, с 1907 г. Санкт-Петербургский градоначальник, отстранен от должности за растрату в 1914 г., погиб во время Красного террора.

[24] Клейнмихель Мария Эдуардовна (1846 — 1931), урожденная фон Келлер, вдовствующая хозяйка великосветского салона. Дружба с германским императором Вильгельмом и его семьей породили историю о ее «шпионской деятельности». Оставила воспоминания о своей жизни.

[25] Кошко Иван Францевич (1859 — 1927), Пензенский губернатор (1907-1910), Пермский губернатор (1911-1914), автор воспоминаний.

[26] Колокольцов Борис Евгеньевич, сын Софьи Самуиловны Панчулидзевой. Первым павшим в бою москвичом был прапорщик Сергей Колокольцов, его похороны состоялись 14 августа 1914 года.

[27] Катков Михаил Никифорович (1818 — 1887), влиятельный русский публицист, издатель, литературный критик консервативно-охранительных взглядов. Редактор газеты «Московские ведомости», основоположник русской политической журналистики.

[28] 6 (19) августа 1914 г., в день Преображения Господня, погибли двое из троих братьев Катковых, Михаил и Андрей Андреевичи. В память о них был построен храм Преображения Господня на Всесвятском Братском кладбище в Москве. М. Цветаева посвятила им стихотворение.

[29] Лидия Николаевна Королькова, урожденная Обухова.

[30] Горсткин Павел Сергеевич (1900 — 1969), сын Сергея Павловича Горсткина и Надежды Владимировны, урожденной Панчулидзевой, внук автора. Учился в Александровском Лицее (75 курс), затем недолго в Политехническом институте, после ареста в 1922 г. эмигрировал во Францию, затем переехал в Рабат (Марокко). Женился в 1966 году на Наталии Сергеевне вдове Герингер, урожденной Олферьевой.

[31] Королькова Ксения Васильевна (1896 — 1991), дочь Василия Александровича Королькова, племянница автора. Была замужем за Борисом Николаевичем Ахматовым (†1928), от которого имела двух дочерей, Наталию и Ксению. Внуки и правнуки живут в Подмосковье и в Болгарии.

[32] Гершельман-2-й Георгий Сергеевич, поручик ЛГ Конной артиллерии, погиб 6 (19) августа 1914 г. под Каушеном, орден Св. Георгия 4 ст. посмертно. Похоронен в Александро-Невской Лавре.

[33] Горсткина Надежда Васильевна, урожденная Познанская (†1942), жена Александра Павловича Горсткина (1866 — 1922). После революции жила вместе с дочерью Еленой Александровной Скрябиной (1905 — 1996) в Ленинграде. Умерла от истощения во время эвакуации из блокадного Ленинграда, похоронена в общей могиле в Череповце.

[34] Вероятно, вдова Соседова Николая Георгиевича (1850 — 1913), помощника Пензенского врачебного инспектора.

[35] Самсонов Александр Васильевич (1859 — 1914), генерал от кавалерии, командующий 2-й армией.

[36] Вероятно, Быстров Василий Алексеевич, один из 4-х пензенских благочинных.

[37] Суфражистки (от французского suffrage — избирательное право) — участницы движения за предоставление женщинам избирательных прав. Также суфражистки выступали против дискриминации женщин в целом в политической и экономической жизни, применяя радикальные акции. Движение суфражисток было распространено в конце XIX — начале XX века в Великобритании и США.

[38] Корольков Василий Александрович (1860 — 1920), уездный начальник, брат автора, женат на Надежде Павловне Горсткиной (1869 — 1957).

[39] Бог с нами! (нем.)

[40] Возвышенная, благородная душа.

[41] Касторский Алексей Васильевич (1869 — 1944), регент Пензенского церковного хора, педагог вокала и хорового пения в Пензенской семинарии, создатель народного хора и народной консерватории в Пензе. Его ученик (двоюродный брат) знаменитый русский певец Владимир Иванович Касторский (1870 — 1948).

[42] Михайловский-Данилевский Леонид Александрович, надворный советник, младший сын военного историка, участника войны 1812-1814 гг.

1155
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
2
Пока ни одного комментария, будьте первым!

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru