Мы не чужие

Протоиерей Игорь Макаров из самарского поселка Прибрежный пишет письма своим прихожанам.

См. начало...

Письмо тридцать седьмое.

Здравствуйте, мои дорогие!

Дураков жизнь не учит, дураки сами учат, как надо жить... Раньше мне наивно казалось, что я «кое-что понимаю», что «знаю людей» и могу им чем-то помочь... Теперь не уверен...

Пишу это лежа в больничной палате. Пришлось пережить еще одну, теперь уже «плановую» операцию.

Больше всего смиряет не сама операция, а подготовка к ней. Весь этот неспешный безчувственный ритуал… Скрип старой каталки, пугающий холод операционного зала и унылый немой потолок... Сколько боли он видел! Сколько стыда... Когда твое голое тело лежит на операционном столе, ты словно его оставляешь. Ты видишь себя как будто бы со стороны. Странный эффект...

Но это всё позади. Дело быстро идет на поправку. И скоро домой... Но унося из больницы ноги, кроме искренней благодарности врачам, я уверен, родится во мне и еще одна, безотчетная благодарность... Благодарность за радость! Благодарность за новую жизнь!.. Люблю я это прекрасное состояние жизненной новизны! Столько радости в привычных возможностях!.. Пришел в себя после наркоза... первый раз похлебал жиденький супчик... встал с постели... вдохнул свежий воздух... Море новых эмоций!.. Это так странно — испытывать радость от простых мелочей.

Я вот что заметил: в больницах люди улыбаются чаще. Чаще обычного. Приветливо улыбаются посетители, сочувственно улыбаются друг другу больные, беззаботно хихикают молодые медсестры... Вы, наверное, обращали внимание, как задорно и весело работает наш медперсонал. Так сказать, с огоньком, со смешинкой... Все современные отечественные фильмы о врачах и больницах — это комедии или веселые мелодрамы. И это совсем не упрек, не претензия. Когда я служил в больших городских храмах, где много священнослужителей, обстановка в алтаре всегда была очень непринужденной: шутки, веселое оживление… А еще вспоминаю, как нас наставляли в военном училище: «Офицер перед боем должен быть в приподнятом, положительном настроении».

…Мы встречались с ним всего несколько раз — так, случайно, сталкивались в коридоре. Внешне спокойный, уверенный в себе человек, а внутри какой-то зажатый или, скорее, натянутый, как струна… Он явно не беден и болеть не привык (болезнь его раздражала). Мы лежали в соседних палатах. Стена между нами была очень тонкой, условной. И эта условность позволила нам познакомиться ближе. Я слышал каждое слово, звучащее на той половине, по звукам угадывал любое движение…

Оперировали нас в один день… Сначала он больше молчал. С женой, приходившей к нему каждый день, говорил равнодушно, с какой-то обидой, иногда даже зло. С постели почти не вставал. Протяжно вздыхал и тупо смотрел телевизор — всё подряд, без каких-нибудь предпочтений.

Жизнь меняется только тогда, когда она под угрозой… Близость страдания, боль и потери побуждают искать в жизни радость. И чем меньше ее вокруг нас, тем мы внимательнее к мелочам, тем благодарнее и, как ни странно, щедрее…

Через несколько дней мой сосед говорил уже без умолку. И с женой разговаривал ласково, даже нежно, с душой. «Какие слова!.. Я думала, ты их уже позабыл…» — удивлялась она, и, кажется, они обнимались… Да, подслушивать — нехорошо. Но мне почему-то не было стыдно... Я молился за них (так, «отсебятина», а не молитва). Мы так и не познакомились. Меня выписали чуть раньше, и я не стал с ним прощаться — было бы странно…

Будет уместно признаться в одной нехорошей привычке, которая преследует меня с самого детства. Я люблю заглядывать в чужие окна. Не так чтобы пристально… Мне достаточно кусочка стены с каким-нибудь натюрмортом, или полочки со старыми книгами, или завядших фиалок на подоконнике… Иногда я вижу во всем этом боль одиночества, но чаще — тепло и покой… Иногда вижу радость… Меня так и тянет приобщиться к чужой человеческой жизни. Оставаясь при этом неузнанным, случайным прохожим…

Наверное, именно эта плохая привычка (заглядывать в окна) сделала меня хоть в чем-то полезным… Гуляя под окнами, я учился молиться. И если чужая жизнь меня волновала — мне казалось, что Бог меня слышит!

Знаю, что многих обижает моя отчужденность, нежелание вступать в какие-нибудь личные отношения. Теперь вы знаете, почему... Так легче молиться. Так я нужнее…

Нет ничего хорошего в городах: теснота, суета, равнодушие… Одни только окна — свет чьей-то жизни… Этот свет меня вдохновляет. Но порой, ни с того ни с сего, становится грустно… И внезапное — чувство вины!.. Откуда оно? Почему?..

Сегодня я лежал в перевязочной на кушетке, когда в коридоре послышался крик: «На помощь! Женщине плохо…» Дежурный врач, который меня перевязывал, тут же выбежал на крик. Через несколько минут он вернулся. «Поздно, — тихо сказал. — К сожалению, она умерла. Ничего нельзя было сделать, тромб оторвался... Она только сегодня к нам поступила. Я даже познакомиться с ней не успел...» Он ни в чем не был виновен, сделал всё как положено, он даже ее лично не знал — так откуда тогда это чувство вины на лице?!..

Дорогие мои, не бойтесь быть виноватыми! Без вины виноватыми... Виноватыми перед Христом!.. Быть всегда «ни при чем» — тяжелее. Во сто крат тяжелее... В признании личной вины — облегчение. Быть виновным — значит войти в чью-то жизнь, перестать быть ко всем равнодушным… Равнодушие — это чувство немирное. В нем — злой дух! Оно нетерпимо, убийственно…

Посмотрите, как узок наш круг. Как мы тесно живем... Глубину наших чувств измеряют «чужие» (наше отношение к тем, кого мы почти что не знаем)… Вот только внимания к себе не ищите. Оставайтесь в тени. Это лучше…

Вот такое сумбурное получилось письмо. И если вы спросите: о чем же оно? — я вам вряд ли отвечу…
Я делюсь с вами тем, что чувствую, а не тем, что знаю... Ведь гораздо важнее почувствовать, чем найти объяснение…

Простите. Мы не чужие…

Протоиерей Игорь.