Черно-белое кино

Рассказы.

Немного о себе

Здравствуйте, уважаемая редакция «Благовеста»!

Меня зовут Виктория Белькова, мне 48 лет, живу в селе Балухарь Иркутской области.

«Благовест» и «Лампаду» выписываю давно. Просто как-то газета «случайно» попала в руки, и я больше не смогла с ней расстаться. Позже стала выписывать и «Лампаду». Несколько лет назад я писала вам, вы публиковали мои письма, за что вас благодарю. Когда начали писаться стихи и рассказы, решила послать вам и эти мои детища. Вернее, стихи писались всегда, только я не записывала их, старалась отгородиться от них этакой плотиной. Но наступил момент, когда набралась какая-то критическая масса, и плотину прорвало. Раньше я могла не писать стихи, теперь не могу. Вот такая история.

Мы выписываем много Православных изданий. От некоторых со временем отказались. Но остаемся верны «Благовесту» и «Лампаде». Православная Самара стала для меня близка. Мне интересно все, о чем вы пишете. Никогда сама я не бывала в вашем городе, и родственников самарских тоже не имею. Но отчего-то мне так близок ваш город. Может быть, разгадка кроется в том, что, как вы пишете, главной святыней Самары считается чудотворная икона Божией Матери «Взыскание погибших». А это и моя Икона, так как я родилась 18 февраля — в день иконы Божией Матери «Взыскание погибших».

Я сибирячка, родилась в селе Балухарь Иркутской области. После школы поступила в Дальневосточный Технологический институт Владивостока по специальности «конструирование женской одежды». На третьем курсе вышла замуж за военного. Муж служил морским офицером. Родилась дочка. Учебу пришлось оставить. Заочного отделения по моей специальности не было. А сменить специальность не было возможности.

Через три года муж уволился из ВМФ по собственному желанию, хотя сделать это в те годы было практически невозможно. В 1989 году мы с радостью вернулись на родину, поселились в селе, завели хозяйство. Муж брался за любую работу. К этому времени у нас родился сын. Я немного поработала в школе, потом устроилась воспитателем в детский сад. Одновременно заочно училась на дошкольном отделении Педагогического училища. Когда окончила училище, предложили работу заведующей детского сада. Вскоре родилась дочка, наш третий ребенок. Пока находилась в декретном отпуске, детский сад, в котором работала, закрыли. Так я стала домохозяйкой.

В 1999 г. мы забрали в совхозе свои земельные паи. С тех пор крестьянствуем. В 2009 году у нас родилась дочка — четвертый ребенок. Рождение дочки помешало мне окончить курсы преподавателей Основ Православной культуры.

Еще хочу добавить, что наше воцерковление с мужем началось с венчания в 2001 году. Брат мужа — протоиерей Димитрий Бельков — восстанавливает в нашей епархии один из красивейших каменных храмов, Свято-Никольский. Примечательно, что храм огромный, трехпрестольный, а находится в небольшом селе Голуметь. В этом году исполнилось 100 лет с момента освящения храма. А в августе прошла первая Литургия после закрытия храма в 30-е годы прошлого века.

Мы с мужем являемся прихожанами храма Благовещения Пресвятой Богородицы города Свирска. Муж Андрей (в крещении Александр) — певчий этого храма.

С любовью Виктория Белькова.

18.11.2014 г.

Черно-белое кино

«Никакое гнилое слово да не исходит из уст ваших, а только доброе для назидания в вере… »(Еф. 4, 29).

Подруги и знакомые свой отпуск проводили в местах ближнего и дальнего отдыха, а Зоя в последние годы стала регулярной пациенткой больницы. Здоровье стало подводить, и когда наступал кризис, без стационара не обходилось. «Мой антикурорт» — так полушутливо называла Зоя стационар.

Каждый раз задавая себе вопрос, в чем смысл такого ее креста, женщина сделала для себя неожиданное открытие. Понятно, что болезни посылаются по грехам нашим, но было здесь еще какое-то другое объяснение. И это другое вдруг проступило в сознании, связало воедино все случаи посещения больницы, придало иной смысловой оттенок. Во время каждого пребывания в стационаре Господь посылал Зое встречу с человеком, с которым у нее происходил разговор о Боге. Однажды это была врач — заведующая отделением, в другой раз — медсестра, в третий — соседка по палате. Причем разговор начинался по инициативе Зоиных новых знакомых.

Обычно при поступлении в палату Зоя, раскладывая свои вещи, ставила на прикроватную тумбочку иконы Спасителя и Богородицы. И это была молчаливая проповедь Православия. Утренние и вечерние молитвы Зоя старалась читать незаметно, про себя, пока все еще или уже спали.

Соседки по палате, лечащий персонал иногда посматривали на стоящие в изголовье Зоиной кровати иконы. Наконец в какой-то момент звучал вопрос:

— Вы верующая? Я вот хотела спросить…

Далее следовал вопрос, на который Зоя отвечала в силу своих знаний о Православии, советовала прийти в храм, побеседовать со священником. Вопросы сыпались один за другим. Иногда в разговор включались соседки по палате.

На этот раз Зоя, как могла, оттягивала поездку в больницу. Состояние здоровья не улучшалось. Уже понимая, что дома не отлежаться, Зоя ухватилась за последнюю соломинку: «Почитаю Серафимово правило, а потом постараюсь узнать волю Божию». Положила под иконы две записки, в одной из которых написала «Ехать в больницу», в другой — «Подождать». Сделала земные поклоны, и слова молитвы привычно потекли, заполняя пространство комнаты. После молитвы Зоя потянула одну из записок. «Ехать в больницу» — не оставляло шансов на самообман, что все как-то само пройдет.

Бокс из двух смежных комнат с общим санузлом встретил Зою удушливой волной. В палате на три человека все места были заняты. Зоя заняла в соседней палате единственную свободную четвертую койку. Легла и прикрыла глаза. Недомогание сильно ослабило ее организм, а дорога в больницу отняла последние силы.

Ее соседками оказались три молоденькие женщины, которые по возрасту подходили ей в дочери. В соседней палате лежали еще две такие же молодые девчонки и армянка Вика. Вика оказалась по возрасту почти ровесницей Зое. И диагнозы у них были похожи. Но Зоя почти не общалась с Викой. Большую часть времени обе женщины не поднимались с больничных коек.

Зато девчонки быстро нашли общий язык. Они смеялись, шутили, сдабривая свою речь отборным матом. Девчонки не обращали на Зою никакого внимания. Было видно, что они успели сдружиться. Отсутствие общения Зою устраивало, она берегла силы. Время от времени девчонки из двух палат встречались на смежных балконах для перекуров. Духота в палатах не позволяла закрыть окна даже ночью. Поэтому все, что происходило на балконе, было отчетливо слышно и в палатах. Ох уж эти «современные» реалии — когда некоторые молодые мамочки катят по улицам коляски с грудничками или выгуливают в песочницах детишек, не выпуская сигарету изо рта. К этому невозможно привыкнуть.

И эти молодые совсем женщины, одна из которых только собиралась стать матерью, другая уже стала, не хотели отвыкать от своей пагубной привычки. В общении между собой и по телефону с многочисленными родственниками и знакомыми девчонки извергали такой шквал матерной брани, что Зоя, прожившая к тому времени немало лет, ничего подобного раньше не слышала. Она понимала, что было в этом поведении девчонок много от подросткового самоутверждения. Я вот так могу! А я вот так! Нужно было бы что-то сказать им, остановить этот несущийся поток. Обличить, так сказать. Но Зоя чувствовала, что не сможет сделать это без раздражения, а значит, обидит. Обличение без любви — это уже осуждение. И все-таки ей было жаль этих молоденьких глупышек, ведь ответ будут перед Богом держать за этот грех. Если не покаются.

А девчонки не унимались, как будто бравировали друг перед другом, кто круче. «Круче» всех оказалась громкоголосая девица из соседней палаты. «Горластая», как прозвала ее про себя Зоя.

Речь Горластой нельзя было назвать речью. Это был сплошной поток брани с небольшими вкраплениями нормативной лексики. По децибелам все это зашкаливало за все допустимо-разумные нормы и было похоже на бомбардировку. Для Горластой неважно было, день на дворе или далеко за полночь. Казалось, даже персонал больницы не рисковал противостоять такому мощному напору.

Зоя понимала, что надо как-то напомнить Горластой, что она не одна в больнице. Но из-за слабости не могла оторвать голову от подушки. Обливаясь потом, впадая в тяжелое забытье, временами выныривая из него, Зоя слышала брань из соседней палаты, слабо пытаясь защититься словами молитвы. Но, произнеся несколько раз «Господи, помилуй!», снова впадала в тяжелый сон. Откуда-то из подсознания всплывала вычитанная давно мысль: «В аду, должно быть, еще хуже». Зоя думала об армянке Вике. Вике, конечно, приходилось тяжелее, чем Зое, ведь она в одной палате с Горластой. Временами Вика разговаривала по телефону на армянском с характерными гортанно-восточными переливами. Проходя мимо соседней палаты, Зоя обменивалась с Викой понимающими взглядами.

Через несколько дней одну из Зоиных соседок выписали. На ее месте поселилась Неля, старше Зои двенадцатью годами. Зоя сразу нашла с Нелей общий язык. К этому времени самочувствие Зои немного улучшилось. Заметив иконы на тумбочке, Неля завела с Зоей разговор о вере. Неожиданно к разговору подключились их молодые соседки. Они как будто ждали этого разговора, но боялись его начать. Вопросы сыпались на Зою, как из кузовка. Коснулись и темы сквернословия.

— Знаете, — Зоя старалась исключить из голоса любые назидательные нотки, — каждое матерное слово, как сказал кто-то из святых отцов — это оскорбление Божией Матери. Как же мы будем просить Ее заступиться за нас, наших детей, если так оскорбляем Ее своими бранными словами?

Вопросы не заканчивались допоздна. Двери в обеих палатах были открыты. В соседней палате царила тишина. Но Зое показалось, что из этой тишины кто-то прислушивается к их разговору. Так прошел вечер перед выпиской.

Наступил день выписки. Горластая к этому времени стала вести себя тише. Но стиль поведения и речи не изменила. Хотя, невольно слушая ее, Зоя с удивлением отметила, что в речи Горластой проскальзывают литературные обороты. И это совершенно не вязалось со сложившимся обликом Горластой.

Всех Зоиных соседок выписали. А ей врач сказала, как отрезала:

— Невыписная!

В соседней палате тоже готовились к выписке. Выписывали армянку Вику и кого-то из молодых женщин. Складывая свои вещи в пакеты, Неля спросила:

— Горластую выписали? Нет? Нет!

Неля сочувственно глянула на Зою. Ведь ей предстояло еще невесть сколько времени терпеть присутствие Горластой, выслушивать ее безконечные телефонные монологи. Оставшись одна в палате, Зоя всплакнула о нелегкой бабской доле вообще и о своей в частности. Из соседней палаты донесся знакомый голос. Более тихо, чем обычно, та разговаривала с кем-то по телефону. В голосе появились даже нежные нотки, в речи слышался хороший литературный слог. Зоя недоумевала, как матерная сногсшибательная грубость и то, что она сейчас слышала, могло умещаться в одном человеке? Наконец Зоя поняла, что Горластая, видимо, разговаривала со своей дочкой. Слушая непривычно ласково журчащий голос, Зоя думала о том, что в каждом человеке, пока он жив, есть частица светлого. У кого-то больше, у кого-то меньше, но обязательно есть.

К вечеру неожиданно для Зои в дверном проеме показалась голова Горластой:

— А меня к вам переселяют. Пустите?

Вопрос ее был, конечно, риторическим. Пустить или не пустить — это от Зои не зависело, впрочем, как и от самой Горластой. В ее палате санитарка собиралась проводить генеральную санобработку, а в палате Зои эту самую обработку уже провели. Но Зоя решила поддержать игриво-шутливый тон Горластой:

— Пущу. Если материться не будешь.

— Че-о-о? — лицо Горластой вытянулось.

— Пущу, говорю, если матом ругаться не будешь, — и уже более мягко Зоя добавила, — а то у меня от матов давление повышается.

Она хотела сказать «настроение портится», но почему-то вырвалось про давление.

Та отреагировала мгновенно:

— Хорошо, не буду! Пожалею ваше давление.

— Ну, тогда давай знакомиться. Зоя.

— Лена.

— Вот и познакомились.

Лена перетащила свои вещи и стала раскладывать их в тумбочке. Повисло тягостное молчание, которое тяжелело с каждой минутой, грозя превратиться в свинцовое. Зоя торопливо подыскивала тему общего разговора. О чем можно было бы заговорить с Горластой? То есть с Леной. Наконец Зоя решилась:

— Ты по телефону с дочкой разговаривала? Сколько ей?

— Пять.

— И моей младшей пять. Ты в каком месяце рожала?

— В сентябре.

— А я в феврале.

— А вы откуда? — в свою очередь задала Лена вопрос.

— Я из Б., а школу заканчивала Р-скую.

— И я Р-скую! — Лена удивленно-радостно вскинула брови.

И потек между ними разговор об общих знакомых, учителях.

— Моя любимая учительница — Татьяна Алексеевна. Знаете, как я ее любила и сейчас люблю! Это такая супер-женщина! У меня по ее предмету, английскому, всегда пятерки были. По другим предметам тоже, но английский — мой любимый.

Зое приятно было это слышать. Потому что английский в родной школе преподавала ее лучшая подруга Танюша, с которой они дружили вот уже более сорока лет. Татьяна была женщиной яркой и личностью неординарной. Никто не относился к ней равнодушно: ее либо тихо обсуждали за глаза, либо открыто ею восхищались.

Между тем Лена продолжала:

— Знаете, мне нравилось учиться, по всем предметам были пятерки. Я очень много читала. Мои сочинения отправляли на районные и областные конкурсы.

«Так вот откуда литературный слог», — улыбнулась про себя Зоя.

— Я была этакой звездой класса. Мне все было интересно. Участвовала в районных олимпиадах, в школьных спектаклях и смотрах художественной самодеятельности, ездила на соревнования по волейболу и баскетболу. Нужно было убирать морковку на поле? Я ехала сама и тащила за собой весь класс. А потом… — Лена замолчала, — потом я попала в плохую компанию и покатилось, — она скривилась и махнула рукой.

Зоя молча слушала. И Лена через некоторое время продолжила:

— А в этом году у меня умер муж. Не своей смертью. Справили поминки. После поминок я пошла в храм. День был где-то среди недели, службы не было. Я пришла, поставила свечку за упокой и прочитала молитву — там, на столике, листочек с молитвой есть.

Вдруг глаза Лены расширились, и она стала говорить горячо и торопливо, как будто боялась, что кто-то может помешать и она не успеет сказать всего, что хотела.

— Про меня много плохого говорят. И это все как будто на меня налипает. И так тяжело от этого. А я, когда свечку поставила, вдруг как заплачу. Я так сильно плакала и чувствовала, что от меня пластами отваливается налипшая на тело и душу грязь. И падает, падает рядом со мной. А я чувствую, как мне становится легче, легче. Я вышла из храма и почувствовала такой покой и умиротворение, такую легкость! Этого не передать словами!

Зоя слушала Лену и улыбалась. Наконец сказала:

— Это тебя благодать коснулась.

— А еще я так хотела приложиться к мощам Матронушки! Так хотела! Я так много читала о ней! Но с работы не отпустили — некому было подменить.

В город действительно не так давно привозили частицу мощей святой Матроны Московской. Два дня люди не переставали идти нескончаемым потоком к мощам Блаженной. И это было удивительно для маленького провинциального городка. Лена заговорила снова:

— У меня есть медальон с изображением Матронушки. Муж незадолго до смерти подарил.

Бальзамом были слова Лены о Блаженной старице Матроне Московской, одной из любимых Зоиных святых. Как много оказалось у Зои с Леной общего! Зоя смотрела на нее и чувствовала, как ей становится нестерпимо жалко эту совсем еще молодую, запутавшуюся в жизни женщину. А по сути беззащитную, мечтающую о своем маленьком женском счастье. После этого разговора между Зоей и Леной возникла ниточка почти родственных отношений. Зоя понимала, что ей дано было увидеть совсем другую сторону души этой молодой женщины. Сторону, сокрытую от посторонних глаз. Произошло это помимо Зоиной воли, и она была благодарна Лене за откровенность, а Богу за еще один жизненный урок.

Зоя думала о том, что Господь ей еще раз показал, как бывает обманчиво первое впечатление о человеке. Жизнь человека — как кадры черно-белого кино. Только у Господа серого цвета не бывает — лишь черное и белое. Сделал доброе дело — белый кадрик, сделал плохое — черный кадрик. Но жизнь сложная штука. Бывает, что и в одном кадре соседствуют белый и черный цвет, в разном процентном соотношении. Но никогда для Господа они не смешиваются в серый оттенок. Доброе дело — шаг к Богу. Подлость, слабость ко греху или предательство — шаг от Бога.

Бывает, знаешь человека всю жизнь. Но наступает момент, и человек поворачивается к тебе такой чернотой, что ты и не подозревал о таких его душевных тайниках и не представлял, что этот белый и пушистый, каким он всегда казался, человек способен творить такие неприятные вещи. А бывает, как в случае с Леной. Презираемый и осуждаемый многими, хранит такой человек светлые кадрики в своей душе. И через них держит связь с Богом, через них, может быть, когда-то придет к покаянию, и очистится его душа. А Господь ждет, ждет каждого, у кого в душе сохранился хотя бы один светлый кадрик. Через это светлое в душе каждого дарует Господь и земные наши дни, в надежде, что исправим мы пути свои и устремимся к вечности.

На следующий день Зою и Лену выписали. Они расстались, как добрые приятельницы. А Зоя, вспоминая Лену, поймала себя на мысли, что испытывает к ней почти материнские чувства. Это удивило Зою и обрадовало одновременно.

Значит, и ее, Зоина, душа, не зачерствела, значит — жива.

Горячий суп

«Когда у тебя будет много, твори из того милостыню, и когда у тебя будет мало, не бойся творить милостыню и понемногу» (Тов. 4, 8).

Пашка летел со Стасом на мотоцикле по проселочной дороге. Сентябрьский легкий ветерок ласково трепал Пашкины вихры. Какая-то безшабашная удаль охватила его, хотелось петь и приплясывать. Он обалдело улыбался, кося больше обычного левым глазом.

Ехали они на ближнее поле за деревней, на фермерскую деляну. Утром по деревне поползли слухи, что кто-то хапнул картошку у фермера прямо с поля. Деревенские реагировали по-разному. Кто-то сокрушенно качал головой, кто-то, поджав губы, цедил: «Ничего, не обеднеют».

Воры действовали нагло: заехали на тракторе, развернулись по полю, не щадя посеянные рядом зерновые. Много не украли, больше напортили. По этому трактору фермер и вычислил воришек, организатором которых был друг Стаса. Никто не ожидал, что фермер позвонит в полицию. Воровство и раньше бывало на фермерских полях, но чтобы так, почти открыто — это уже безпредел. Полиция приехала, составили акт, фермер написал заявление. Но все понимали, что дело развалится не начавшись. Прямых улик не было. А косвенные — они и есть косвенные! «Хоть попугают, и то ладно», — говорил с надеждой фермер.

Первым испугался Стас. Он хотя и был другом тому лихому трактористу, но дружба дружбой, а своя репутация дороже. К тому же ему не хотелось портить отношения с фермером. Стас хотел объяснить фермеру, что не был он в ту ночь на его поле и быть не мог, так как охранял деревенский магазин, сторожем в котором он работал. Да это все подтвердят!

Пашка поехал со Стасом за компанию. Он, Пашка, как раз в ту ночь не отказался поучаствовать в ночном приключении. Обещанная бутылка пива была ему не лишней. Ехать же к фермеру он согласился из куража. А пусть докажет! Не пойман — не вор! Поэтому и переполняла его какая-то хулиганская удаль и веселость. Сам себе он казался смелым, даже отважным. Ехать в логово к «зверю»! Кто еще так сможет?

Трактор фермера на поле они увидели издалека, тот стоял посреди картофельного поля. Часть поля чернела свежевырытой землей. Людей видно не было. Приглядевшись, Пашка увидел кучку людей на опушке леса. Подъехали, поздоровались. Стас отошел с фермером в сторонку, для разговора. Пашка развернулся поперек сиденья, свесил ноги по одну сторону мотоцикла и от нечего делать стал рассматривать копошащихся людей. Здесь, кроме фермера, были его жена, младшие дети и еще пара городских, которых фермер нанимал в помощники для копки картошки. «Да… Таким составом они до зимы картошку не выроют», — усмехнулся про себя Пашка.

Пашка знал, что фермер дважды в этом году объезжал односельчан, прося помощи в уборке картофеля. Но согласился только Леха — пенсионер, в прошлом тракторист. Остальные отговорились кто неотложными делами, кто нездоровьем. В деревне говорили, что фермерша стала в последнее время тоже прибаливать. Старшие дети их жили своими семьями в больших городах. А из младших девчонок какие работницы? Самая младшая дочка фермера еще и в школу не ходит. «Да и эти, — Пашка покосился на городских, — тоже мне работнички!» Это были люди, которых фермер нанимал возле храма, из тех, что стоят на паперти. Работники они действительно были не ахти какие, но фермер и этому был рад: «Слава Богу за все!»

На самом деле фермер был как бы ненастоящим фермером. Хозяйство его не было официально оформлено, как фермерское. Поэтому и помощи никакой в виде безпроцентных кредитов, ссуд он не получал. Но в селе привыкли его так называть. Сам себя фермер называл крестьянином, не забывая добавить, что слово крестьянин произошло от слова христианин.

Тем временем фермерша разливала суп — подошло время обеда. Из суповой кастрюли валили клубы горячего ароматного пара. Вдруг фермерша обратилась к Пашке:

— Есть будешь? Похлебай с нами супчика!

Пашка от неожиданности вздрогнул и испугался того, что это могла заметить фермерша.

— Н-н-нет, — невнятно замычал Пашка, отрицательно мотая головой.

— Да поешь! Смотри, какой свеженький, горяченький, вкусненький! Налить тарелочку? — продолжала уговаривать фермерша.

Суп действительно казался отменным. В золотистом горячем бульоне плавали кусочки мяса, картошки и домашние клецки с веточками петрушки.

Все это Пашка рассмотрел, пока фермерша держала перед ним тарелку с супом. Но он опять отчаянно замотал головой:

— Спасибо, не хочу, не буду!

Тарелка ушла в другие руки. Но фермерша, всякий раз наливая очередную тарелку, протягивала ее Пашке, уговаривая его принять угощение. Пашка отказывался, и тарелка уходила мимо него. На самом деле ему очень хотелось есть. Он не помнил, ел ли сегодня, и когда вообще в последний раз он ел горячую пищу. Но что-то мешало ему принять от фермерши такую манящую тарелку с супом.

Наконец сын фермера, приехавший на пару дней из города помочь родителям с копкой картошки, сказал:

— Мама, да просто дай ему тарелку, и все!

Пашка, почуяв поддержку со стороны фермерского сына, не устоял перед следующей протянутой к нему тарелкой и взял ее в руки. Едва слышно прошептал:

— Спасибо.

Чтобы не смущать Пашку, люди старались не смотреть в его сторону, разговаривали между собой. А Пашка, глядя в тарелку, медленно, молча хлебал суп, который действительно оказался вкусным. Приятное тепло наполняло тело. Теперь он не улыбался. Напротив, стал сосредоточенным и серьезным. А левый глаз опять начал предательски косить больше обычного.

Густая синева сентябрьского неба, которая бывает лишь в пору бабьего лета, золотая стена березняка и ковер изумрудной травы на скошенном поле — это буйство красок, которое щедро дарила осень перед грядущим зимним холодом, так подействовало на Пашку! А тут еще эта фермерша со своим супом! И Пашка почувствовал, как защипало в глазах и защекотало в носу. Этого еще не хватало! Пашка уже и не помнил, когда он плакал в последний раз. Он покосился на фермершу — не заметила ли она его состояние? Волна злости поднялась и затруднила дыхание. Пашка злился на себя и на фермершу.

Тарелка опустела. Фермерша протянула руку за тарелкой:

— Добавки? Или второе положить?

«Да чего она ко мне привязалась?» Пашка не успел больше ничего подумать. Положение спас Стас, очень вовремя вернувшийся после разговора с фермером. Увидав в руках Пашки пустую тарелку, он слегка гоготнул и присвистнул:

— Ну ты и нахал!

Фермерша и Стасу было предложила «отобедать», но он уже сидел в седле заведенного мотоцикла. Пробормотав слова благодарности за себя и за Пашку, Стас стал разворачивать своего бензинового «коня».

Осталось позади фермерское поле. Оглянувшись, Пашка увидел, как над полем склонились люди, собирая картошку. Он отвернулся. Ехали молча. Перед глазами Пашки вставали картинки прошедших суток. Вот он лихо дергает кусты картошки, торопливо собирая вылетевшие из земли клубни и ссыпая их в тракторную тележку. Вот он пьет пиво с подельниками, «обмывая» удачу. Потом перед глазами встала картинка: сгорбленные на поле фигурки вдалеке. «Три калеки!» — усмехнулся он про себя.

Затем Пашка почти физически ощутил тепло от горячей чашки супа в руках. И у него опять засвербело в носу и сдавило горло. Выкатившуюся из Пашкиных глаз слезу ветер согнал куда-то к уху. Что-то происходило в Пашкиной душе — незнакомое и неведомое ему. Какое-то новое чувство будто было заморожено внутри него, а теперь вдруг оттаяло. Уж не от той ли тарелки с супом? И это новое, оттаявшее, поднималось в нем волной, закипало подступившими слезами. Стас как будто почувствовал состояние Пашки и обернулся:

— А фермер-то лох! Не догадался! Ты молодец, Паха! Держался!

— Да иди ты! — Пашка зло отвернулся. — Останови!

— Не понял… Паха, ты чего?

— Останови, говорю!

Стас растерянно смотрел в спину удаляющемуся Пашке. Потом тронулся не спеша в надежде, что Пашка передумает — до села оставалось еще прилично, замучается топать! Выждав немного, переключился на повышенную передачу: «Ну и пусть шагает! Псих!»

Когда мотоцикл Стаса скрылся из виду, Пашка сел на обочину дороги и дал волю кипевшим внутри него слезам. Что это были за слезы и почему он плакал — он и сам бы себе не объяснил. После слез стало легче. Умывшись в низине у родника, Пашка пошел домой напрямую, через поле. Так короче.

Рис. Ильи Одинцова.