«Еще хранят тепло вчерашние костры… »

См. также

Памяти Евгения Николаевича Жоголева, моего отца.

Из дневника сына.

22 августа. Умирает отец. Раньше он уже несколько раз умирал. Но на этот раз все уже окончательнее. Туда ближе, чем сюда. Видеть отца в реанимации, под капельницей, в судорогах, задыхающимся, — страшно, больно.

Сейчас, вечером, была сильнейшая гроза. Вернее, не гроза даже. А прямо над моим домом — одиночный очень сильный залп грома — удар из небесных орудий, такой, что заработала сигнализация на припаркованной где-то рядом машине. Думаю, это, возможно, как-то связано с отцом.

Уходит. Он, собственно, давно ушел. Просто, уходя, оставил нам на время свое тело. Чтобы не уходить сразу. Чтобы мы могли ему еще как-то и какое-то время послужить. Постричь бороду, принести еды… Приласкать, как маленького. А сейчас и тело его уходит.

Бог любит его, и потому так медленно забирает. Хочет забрать очистившимся. Да он уже и очистился, в последние полтора года был он как ребенок. Чистый, светлый, простой. «Еще живой!» — всегда говорил он мне при встрече в эти месяцы. И вот сейчас все здешнее обрывается. Младший брат Николай позавчера в больнице плакал.

Сквозняк сиротства

В ночь на 23 августа я телефон не выключал, вопреки привычке. Знал — позвонят. Только смерть окликает нас без оглядки на циферблат. В любое время суток. Вот я и не выключил телефона.

А он не зазвонил. Несколько раз я просыпался, смотрел на часы. Проваливался в сон снова. И все ждал, когда же меня разбудит это известие. Эту ночь папе не пережить… Но и под утро звонка все не было. Хотя… я понял и без звонка, что папы со мной больше нет. Просто он где-то уже не здесь. И ощутил сквозной ветерок сиротства. Нисколько не сомневался в подлинности ощущений. Все-таки непривычно жить без отца в этом мире. Этому еще предстоит научиться.

Полдевятого позвонил Николай. Звонок прозвенел, как всегда, не вовремя. Я был в ванной, чистил зубы. Но не поднять трубку было нельзя. И вот в такую минуту меня и пригвоздило. Жалкий, — в трусах, с белой пеной во рту…

Все так и оказалось, как я уже догадался. Этой ночью папа скончался.

— Ты почему сразу не позвонил? — спросил я брата.

— Не захотел будить, — ответил он не слишком уверенно. Наверное, было тяжело ему сообщать эту весть.

… Спустя час позвонили из Пироговки. Тут я уже был подготовлен, собран. Сразу стало понятно, что звонит «профессионал» (наверняка, у нее целый букет из таких смертных адресов — больница-то крупная, и умирают нередко) : поставленным женским голосом мне сообщили о смерти. Посочувствовали. Удивились тому, что с известием этим их опередили… Даже дали какие-то советы по вывозу тела…

Я почти не слушал.

А потом заворочались жернова похорон. И стало не до эмоций.

Чувство пустоты, образовавшегося вакуума на время отступило.

Из дневника сына.

26 августа. Вчера похоронили папу. Он был — уже мертвым — целых три дня еще с нами. Я молился над ним, читал Псалтирь. В его присутствии разговаривал с братом, с другими.

Ушел, забрал с собой свои миры. Любой человек живет в своем мире. Но пишущий их еще и создает. Это, кстати, его мысль: «настоящий писатель — это творец миров».

Вчера все оборвалось. Зарыли под пение «Святый Боже… ». Конец. То, чего мы все смутно, тревожно ожидали (ведь папа «умер» для мира еще два с половиной года назад, когда потерял интеллект и память, но не способность любить нас, самых близких) — случилось.

Два с половиной года затвора сделали свое дело, и пришли с ним проститься далеко не все. Было человек восемьдесят. Хотя в газетах, на радио был очень серьезный информационный циклон. Даже когда ехали мы с поминок, таксист услышал фамилию отца и спросил нас, тот ли это Жоголев, о котором он читал некролог и слушал по радио.

Тот самый.

В гробу в первый день (вечером) он лежал как будто живой — добрый, светлый, мне даже показалось, он улыбается. На второй день он был уже строже. Проступили черты строгого церковного величия. Борода его очень украсила и изменила.

Кажется, я был последним, кто правил ему бороду.

С таким вот выражением суровой мудрости его и закопали. Все!

— С ним умерла журналистика! — кто-то сказал мне сразу после отпевания.

Но это так мало!

Да, он был лучшим, пожалуй, журналистом в нашей Самаре. Честно ел свой хлеб. Но это так мало! Да, он сделал много хорошего в то время и в ту эпоху, которая ему выпала («Я был либералом в радикальное время» — его слова) . Но это так мало!

Сегодня я нашел случайно (и провиденциально тоже!) его стихотворение. Однажды я просто стащил его с папиного стола, чтобы не затерялось. Вот оно!

Весеннее

Отцвели каштаны,
Барыня* зачала.
Так конец ли это
Или лишь начало?

Малый срок у жизни
Или, может, лишний —
Ведь мороз ударил
По цветущей вишне…

30 мая 2002 года.

* Боярышник.

На волоске…

В начале 80-х отец рассказал мне одну историю, только что случившуюся у них в Доме Печати. Там к мистике народ был не очень-то подготовлен. И тем не менее… То были времена, когда власть еще заботилась о своих «соловьях-пропагандистах». Всем работникам издательства и ведущим журналистам предложили безплатно «остеклиться» — сделать заказ на изготовление очков. Многие этим воспользовались, наверное, и мой отец тоже. Вскоре все получили по тем временам весьма качественные очки. И все были довольны… кроме одного сотрудника. Имени его я уже не вспомню. Но что случай этот был на самом деле, подтвердят многие. Ему-то как раз очки оказались не по размеру. И ведь обидно как! Ездил в клинику, выбирал, замерял, врач определял диоптрии. А как выдали очки, они оказались на два размера больше — и спадали с носа. Он поехал в клинику во второй раз. Там извинились, снова все измерили и приняли у него новый заказ. А когда выдали, оказалось, что очки на два размера меньше и теперь вовсе не лезут на его рельеф… Он хлопнул дверью и больше к ним не ходил… Все этому подивились немного, с ленцой. Мол, чего только не бывает… А через неделю он умер. Причем умер весьма необычно. Просто из носа выдернул волосок и получил заражение крови. Умер очень быстро.

Тогда-то и вспомнили про очки!

— Просто все с ним было предрешено, — подвел итог отец. — И очки ему были уже не нужны. А нам, тем, кому еще писать и писать безконечные статьи и носиться с гранками, — при этом он поправил очки на своем немаленьком, витиеватом жоголевском носу, — нам очки пока еще очень кстати…

И потом добавил:

— Когда приходит время умирать, причина смерти может оказаться любая. Вплоть до волоска в носу… Было бы что-то серьезное там, внутри у него, умер бы он от рака. А если здоров, как бык, а все же пора умереть — тогда и волосок в носу сгодится.

Я слушал этот рассказ 18-летним, еще не крещеным даже. И — соглашался. Но чтобы понять, что жизнь каждого из нас висит на тоненьком волоске… Причем порой это волосок еще и в носу, — к этому приходишь не сразу.

В последние месяцы папа если и говорил о чем, то только о смерти. А в последнюю нашу встречу задумчиво произнес: «Умирать надо вовремя… А я не вовремя… умираю… ». Забыл он про тот волосок, наверное. Про то, что «не вовремя» умереть невозможно.

Папа говорил про свою многодесятилетнюю работу в «Волжской коммуне» так: «Газета легализует мое существование». Тогда я не очень понимал его, сейчас понимаю. Сейчас другая газета — «Благовест» — легализует уже мое существование на Земле.

7 ноября 1991 года. Утром неожиданно позвонил отец. Сказал: «Пойдем креститься». Я так долго ждал этого его звонка! С крещением отца мы все давно уже решили — в теории. А на практике враг все время мешал это сделать. То одно, то другое. Уже несколько раз дата крещения срывалась. И вот его звонок — именно 7 ноября! Но тогда у меня не было времени на осмысление и поиски символизма. Просто собрался и поехал. Папа при встрече сказал так: «Проснулся. Открыл глаза — и чувствую, что наконец-то дорога открыта. Никто не пришел еще, не позвонил. Никуда не позвали, ничего не потребовали. Что за чудо такое? Значит, надо скорей-скорей тебе звонить и двигать в храм».

Крестить отца я решил в Покровском соборе. Так как первые годы «Благовеста» сам ходил в этот храм. Крестил папу отец Василий. «Ворчливый батюшка», — с улыбкой, как уже о родном человеке, только и сказал о нем отец. А когда мы выходили из храма, папа размашисто, по-купечески перекрестился…

Я до сих пор вижу его таким. Уверенно, широко крестящимся, со знанием дела… Словно всю жизнь свою он ждал именно этого мига…

Мой дед (его отец) пытался было с молоканских позиций ворчать на него за крещение. Но папа лишь отмахнулся. «Я устал жить в ереси!» — ответил он. Понятно было, о какой ереси идет речь: сначала о молоканской, потом о коммунистической.

Забытая мелодия

Много-много лет назад (я был еще совсем ребенок — второй или третий класс) , отец уходил из семьи уже окончательно — и забирал с собой (у нас забирал) «Симфонию». Так назывался по тем временам очень изысканный музыкальный центр. Папа купил его, вернувшись с БАМа, там и денег на него заработал. А еще обзавелся бородой. В музыкальном центре было и радио, там все было. Мама почему-то из-за этого особенно расстраивалась. А еще на том музыкальном комбайне, на стекле были написаны названия городов, столиц зарубежных. Видимо, тех столиц, с которыми можно было по этому радио связаться: Будапешт, София, Прага, Лондон… И я читал эти названия, и даже не верилось, что все это где-то есть на свете. А не только на этом радиостекле.

Мы с братом иногда ловили всякие «голоса», мелодии. Хотелось ощутить себя если не во времени, то в пространстве.

Когда спустя двадцать или даже больше лет я уезжал в Прагу в командировку, папа посмотрел на меня как-то с грустью и сказал: «Ты, там, это… попроси там прощение у них». — «За что, пап? Что ты им сделал?» — «Ну, как за что. Когда наши вводили туда войска в 1968-м, я это поддерживал. Считал, что мы так вот танками наводим у них порядок… Искренне верил в это. А оказалось… Так что, пожалуйста, прощения попроси».

Но вернемся к «Симфонии». Хотя, нет. Есть еще любопытный сюжет про Софию. Папа практически был невыездной. Только один раз ездил на Золотые пески в Болгарию. Там был известный международный журналистский курорт. А больше и не был он нигде за границей (хотя тогда бытовала такая поговорка: «Курица не птица, Болгария — не заграница») . Там он познакомился с двумя болгарскими журналистами. Наверное, выпивали вместе, общались. Языкового барьера ведь не было. А потом один из тех двух ушел в ванную комнату и долго почему-то не возвращался. Отец решил его проведать, постучал и вошел. Болгарин тот стоял напротив большого зеркала в гостиничном туалете и плевал довольно точно в свое собственное отражение. «Ты что делаешь?» — с изумлением спросил у него мой отец. «Плюю себе в физиономию», — невозмутимо ответил его болгарский коллега-журналист. «Зачем?» — «Знаю, зачем! Русские столько раз нас спасали и защищали! А я про русских полгода назад нехорошее слово сказал. Вот и плюю на себя. Вспомнил… Знаю, зачем плюю!».

Это папу растрогало.

Теперь уже наконец-то вернемся к «Симфонии». Так вот, почему-то из-за нее особенно мама расстраивалась. До последнего надеялась, что он оставит этот музыкальный комбайн своим детям. Мне-то, честно говоря, было на это наплевать. Жил тогда совсем другим — футболом, хоккеем во дворе… А мама все надеялась. И вот уже он скручивает ножки этой самой «Симфонии» и пакует ее в большую коробку. Мама специально позвала нас с Алешей со двора, чтобы мы это увидели. И запомнили. И мы увидели. И запомнили. Забрал все-таки. Мама потом несколько раз это нам с горечью вспоминала. Словно вся ее боль нашла выход в обиде на то, что отец забрал «Симфонию». Хотя и ей эта «Симфония», если честно, была не так уж нужна.

Но чтобы дети не чувствовали себя уж совсем сиротами без папы и без папиного музыкального комбайна, мама сумела вскоре купить нам диковинное радио ВЭФ. Его тоже можно было крутить, ощущая свое присутствие в пространстве.

А папа потом нес по жизни, уже как какое-то наказание, как тяжеленный скарб, этот самый разнесчастный и тоже ему уже потом совершенно не нужный музыкальный центр. Переезжал с квартиры на квартиру. И всегда этот музыкальный центр путешествовал вслед за ним. Сначала этот центр устарел, потом и вовсе сломался. Отец умирал в небольшой комнатке, своей маленькой келейке, где были стол, шкаф, кровать и… музыкальный центр. Все та же «Симфония». Только она уже давно ни на что не годилась. А просто он клал на нее свои часы, какие-то другие мелкие предметы. Он давно ее не замечал вовсе. Просто настолько сжился с ней, что и не видел. Потом на ней он поставил иконку Преподобного Серафима Саровского. И эта икона была с ним до самого конца. И вновь — теперь уже для него — казались такими далекими, нереальными все эти София, Будапешт, Прага на стекле…

Он оказался прикован к ней, этой самой «Симфонии», как галерник. А она к нему. Как напоминание о давнем уже, очень давнем грехе.

Сейчас, наверное, эту «Симфонию» уже выбросили на помойку. Спустя почти сорок лет после того как он, под мамины всхлипы, отвинчивал ножки у музыкального центра и паковал его в большую коробку. Стараясь не смотреть нам в глаза.

Не осуждаю, а просто пишу.

Праздник Рождества Христова. Ночная служба еще не началась. Отец Максим Кокорев проводит общую исповедь. Зачитывает прихожанам самые распространенные грехи. Все мы произносим в нужных местах «грешен!» — и при этом крестимся. Папа стоит рядом со мной. Крестится и он. Тоже готовится к исповеди. Вот уже и люди стали подходить к батюшке за отпущением грехов. Хочу подтолкнуть вперед своего отца. Успокаиваю его, шепчу, чтобы не боялся — идет-то на исповедь в первый раз. Да и чего бояться, если отец Максим — сын его давнего приятеля по самарским газетам, художника Кокорева. Уж ему ли не понять и не отпустить грехи моего отца… Папа услышал об этом и, наоборот, идти к батюшке не захотел… «В другой раз… Не готов я… Просто не хочу исповедоваться у сына своего приятеля… » Я понял, что это враг не пустил его тогда. Как ни уговаривал, так и не сумел протолкнуть его к Кресту и Евангелию. Папа нашел-таки зацепку.

— Я во всех грехах грешен, которые священник произносил, — признается мне на обратном пути отец. — Во всех! Только на аборт никогда не толкал женщин. Этого, к счастью, не было…

Спустя несколько лет я привезу к нему домой другого священника — отца Сергия Гусельникова — для исповеди и причащения. И когда отец Сергий попросит меня выйти из комнаты и закрыть дверь, я успею услышать самый первый «грех юности» моего отца: «В молодости, — дрожащим голосом скажет он, — я часто дрался… ». И потом заплачет.

Дневник моей мамы

8 августа 1959 года. Целый день думала о Жене. Скучаю.

9 августа 1959 года. Все хорошо! Все! От Жени пришло письмо. Ура! Признаюсь, я ждала немного другого письма. И все же очень хорошо, что я знаю хотя бы, как он там живет.

Сегодня День Строителя. Будем праздновать. Сейчас готовим в нашей палатке стол. Думаю, будет здорово. Стаська говорит: «А наша первоклашка тоже будет пить?». Он хороший. Только зря влюбился. Мне нужен только Женя.

13 октября 1959 года. Все, что писала раньше, вырвала. Правда, я все равно нарушила обещание, данное Жене, — вновь пишу. Но уже совсем не то, что в тот раз. Я хочу, чтобы все, что я здесь буду писать, посвящалось Жене.

… У меня есть скверная привычка дразнить равнодушием или кокетничать с кем-нибудь другим. А теперь я ничего не могу. Я даже забыла, что такое кокетство. В воскресенье мне было с ним так хорошо! Кажется, я первый раз вполне серьезно сказала ему, что очень его люблю. Я раньше боялась этого слова, а теперь рада, что сказала. Милый Женька, а может быть это и есть любовь? Родной, может быть, я люблю? Странно! Ведь совсем недавно я ему же говорила о дружбе, и вот… люблю. Как хорошо жить! Если я люблю, то нужно благодарить «Жизнь» за то, что она подарила мне это чувство.

14 октября 1959 года. Позвонила сегодня Володе, чтобы он мне принес задачник. Когда он был у меня, пришел Женя. У Женьки совсем нет выдержки, сразу полез драться. У него нет ко мне никакого уважения. Разве он не мог, если уж нельзя обойтись без драки, сделать так, чтобы я ничего не знала? Даже Володя говорит, что он меня не уважает. Мне не хочется видеть Женьку. Он не понимает, как глубоко обидел меня. Он больше любит себя.

15 октября 1959 года. Мне всегда, даже когда я на него сержусь или мне он совсем неприятен, хорошо, когда я с ним рядом, совсем близко, когда он целует меня в глаза. Я ему говорю, что люблю. Я знаю, что когда я произношу это слово, оно является у меня символом того, что мне никто не будет ближе, чем он, что все равно я буду всегда с ним, если только он сам не захочет со мной расстаться.

Женька, милый, родной мой хороший человек, мне так хочется, чтобы я любила. Я хочу любить! Любить именно Женьку.

-----------

21 февраля 1968 года. Этот дневник я буду вести ровно год. Ровно год я даю себе сроку для того, чтобы наша семья вновь родилась и так, чтобы мы в ней были счастливы. Если за год ничего не изменится — конец всему.

Иногда меня охватывает отчаяние — ведь если он действительно разлюбил, то никакими мерами любви не вернешь. Можно лишь установить добрые отношения и восстановить уважение друг к другу, но любовь не вернуть. Но ведь с годами любовь в семьях подменяется только уважением и добрым отношением. Значит, мне нужно бояться (а я и боюсь) только его измен, страсти, которая может возникнуть к кому-нибудь. Ведь он уже переступил грань, которая его удерживала от этого.

1 марта 1968 года. Итак, все кончилось значительно раньше намеченного срока. Если он сегодня уйдет, то и больно, и горько, и обидно, но это все-таки лучше, чем то, что мы имели до сих пор. А ведь как он меня любил. «Зайчишка, милая, я тебя очень люблю, и брось думать о всякой ерунде, хорошо?» Когда же, где я не сумела его удержать?

Никто не сомневается, что он мне изменяет, а я все никак не хочу этому поверить. И улики есть, и дома несколько раз не ночевал, и приходит поздно, и уходит куда-то, неужели мне всего этого мало? И после этого я еще на что-то надеюсь. Надеюсь, что вернется, вдруг опять скажет ласковые слова любви. Глупая, когда же я перестану быть глупой и наконец-то увижу все в своем свете. Год остается все-таки в силе.

13 марта 1968 года. Что со мной? Почему он не вызывает у меня ни раздражения, ни боли, когда куда-то уходит или приходит поздно. Не думала, что у меня все перегорит, но может быть, мне это сейчас только кажется. Просто меня давит какая-то безмерная грусть, что восемь лет прожиты впустую, мучит страх перед необходимостью окончательно разрушить этот мирок, созданный за восемь лет и оказавшийся мыльным пузырем. Что я видела, как пережила эти восемь лет? Радость доставляли только дети, работа. Но видимо никогда не забудутся два первых года просто невозможного счастья, когда все кажется «ничего, это просто так», по сравнению с тем огромным, что я носила в душе, что переполняло меня. И я никогда не захочу зачеркнуть эти два года, что бы со мной ни случилось, как бы потом я ни думала о Жене. Скорее всего я любила выдуманного мной Женьку, ведь это в моем характере что-нибудь придумывать.

И все-таки ради детей нужно сохранить семью. Господи, сколько мне нужно мужества, воли и твердости духа, чтобы сохранить семью детям, чтобы была нормальная семья.

2 сентября 1968 года. Послезавтра развод. Что сделать, как сохранить семью. Почему не хочу развода? Его все еще люблю? Или я вполне отдаю себе отчет, что с двумя детьми, одна — не счастье? И то, и другое. Почему же не нахожу нужных слов? Он меня разлюбил, как это больно. Если бы это было не так, разве он стал бы меня так мучить.

Мудрости в моей любви, понимаю, и в помине не было.

5 февраля 1969 года. Вот и скоро год. И ничего за это время я не добилась. Мужа нет, счастья нет, дети сироты, материально не обезпечены, друзей нет, подруг, скорее всего, тоже. Нервы сдали здорово, все время депрессия, состояние обреченности, горя, подавленности. Где-то глубоко во мне лежит смутное желание прижаться к его плечу, выплакать всю свою боль, безмерную, как Вселенная, чтобы больше она не возвращалась. Неужели кончилась жизнь, все позади, а впереди — пустота? И лишь, как на Востоке, лезвие бритвы терзает: «Одна, одна… ». Надо взять себя в руки. Ведь не вернешь того, что уже не существует.

Натальин день

В ночь на 8 сентября, на Натальин день 2012 года, увидел я необычный сон с участием моей мамы — Наталии. Как будто она мне дает самый обыкновенный носовой платок (я играл в футбол, вспотел, как бывало в детстве) , и вот — этот платок стал очень сильно и очень благодатно благоухать! Благоухание было такое сильное! Во сне я ощущал запах благодати. Не часто мы видим во сне запахи, ароматы. А тут благоухание явственное, как иногда это ощущаю в церкви. Я говорю маме: «Что же ты дала мне (для хозяйственной нужды) такой дивный, такой чудесный платок?! Не могла, что ли, дать что-то другое?» А она оправдывается, что ничего другого у нее под рукой не было… Вот и дала мне благоухающий платок…

Из разговоров с отцом

— Как поживаешь?

— В Евангелии деликатно сказано [про Иуду]: «Лучше бы ему не родиться», — отвечает он мне (в самый трудный его период) .

— После того как первый раз в трамвае обозвали старым хрычом, жить стало проще. Правда, по привычке полез в драку все равно.

— Хорошо, что так и не стал писателем!

— Почему — хорошо?

— Сегодня на даче проснулся на веранде оттого, что сорока стала каркать на ветке. Но это бы еще ладно. Каркает себе и каркает. Но при этом другая птица, помельче, стала ее передразнивать. Каркать тоже, но карикатурно так, несколько издеваясь. Лежу, слушаю их птичью перепалку и думаю: «Эх, если бы был писателем — пришлось бы сейчас непременно вставать, записывать это наблюдение. Примерно вот так: переругивающиеся птицы, одна передразнивает другую… Тьфу! «Облако, похожее на рояль» (Чехов, «Чайка») . А так просто слушаю, понимаю и радуюсь, да и все.

Однажды отец высказал мне такую мысль. Дословно не помню, только смысл.

— Чтобы что-то в жизни понять, нужно читать книги, ходить в театр, получать образование… Опять же читать и читать книги. Это — длинный путь. А есть путь короче. Можно просто вечерами сидеть, как какой-нибудь Дерсу Узала, и смотреть на костер. В нем все увидишь, все сможешь прочесть. В сполохах пламени. Этот путь короче.

Одно только не стыкуется: Дерсу Узала — тоже литературный персонаж, к сожалению (см. одноименный роман Владимира Арсеньева) . Так что без книг все равно не обойтись.

Прожил жизнь и под конец узнал, что, оказывается, утренняя гимнастика вредит здоровью… (после телепередачи)

— Хочу слова песни Алле Пугачевой послать. Но написал пока только одну строчку. Зато какую!

«Еще хранят тепло вчерашние костры… »

Отцовские шуточки

Приходит колорадский жук в ресторан. Садится за столик. К нему подходит официант. Колорадский жук делает заказ:

— Мне, пожалуйста, драники.

Покупают раптор. «А он и правда комаров убивает?» — «Ну, насчет «убивает» не могу точно сказать, но аппетит им он портит… »

Вот говорят: интернет, интернет… Да у меня самого вся рожа в шрамах…

— Я все думал, в какую мне книгу на полке заначку с зарплаты положить. В томик Есенина? Пропьет, прогуляет. Достоевского полное собрание есть. Но он, как пить дать, тут же проиграет все на рулетке. Пушкин, и тот товарищ не надежный. В картишки любил перекинуться. Как и Толстой, между прочим. Долго я так раздумывал, и вспомнил: вот кому можно заначку доверить! Блоку. И Гумилеву. Хотя они и отчаянно не любили друг друга. Но у первого — благородство, у второго — офицерская честь…

— А Маяковский, пап? — у тебя вон, его красные тома стоят…

— Нет, чтобы этому… Открыл как-то том его и взгляд упал на такую строчку: «Я люблю смотреть, как умирают дети… ». Да я ему за это, негодяю, не только заначки — руки не подам! Тьфу…

— Как ты изменился с тех пор!

— У нас только Ильич (в мавзолее) не меняется…

Эпитафия: Я жил на этой земле. У меня есть свидетели…

«Этот странный доктор Коровин… »

Была у папы тоненькая книжечка, называлась она «Телевизионная драматургия», кажется, так. Вышла она где-то в середине 60-х, на волне оттепели, несостоявшейся перестройки тогдашней. Книга американского кинодраматурга Эдуарда Робертса. Краткое технологичное пособие, как надо писать сценарии для телевизионных фильмов. Папа этой книгой на редкость дорожил. Наверное, мало чем он дорожил больше, чем этой книгой. Однажды, еще студентом, я выпросил у него эту книгу на время — почитать. Он дал ее мне весьма неохотно. И чуть ли не на какой-то определенный срок. Просто для него это была книга-символ. Символ его несостоявшейся творческой судьбы. Он так хотел быть сначала писателем, потом, как отступной, киносценаристом… И еще долго не мог успокоиться… Всё книгу эту нахваливал. Говорил, что она по-западному практична и дает верные ориентиры в построении сюжета и прочей телевизионной технологии. Меня эта книга не особенно впечатлила. Наверное, успела устареть. Но вот за три года до своей смерти (а до смерти первой — потери памяти и интеллекта — оставалось всего несколько месяцев) отец мне нехотя, чуть ли не с дрожанием рук, с какой-то болью и грустью, но все-таки как в наследство передал эту книгу. Теперь она у меня пылится на полке и вряд ли пригодится мне когда-нибудь. И вряд ли я ее передам своим детям. Так и допылится на полке она до конца уже моих дней. А потом и вовсе сгинет. Мои дети даже и не узнают, наверное, какая история стоит за этой книгой. Какая драматургия! Но пока я жив, буду хранить ее в память об отце. Как его скудноватое наследство («Денег нет, так что идеи наследуем», — из фильма Михалкова «Неоконченная пьеса») .

Папа признал тогда, что все у него закончено.

Хотя еще и уверял меня, а может, сам себя, — что пишет какую-то пьесу. И даже сюжет рассказывал.

Сюжет его последней ненаписанной пьесы (или «неоконченной», уж не знаю) . В подмосковный пансионат приезжают со всех концов родственники немолодого богатея. Им сообщили, что он умер, и вот они приехали делить наследство. А оказалось, он вовсе не умер, — где-то неподалеку кутит в ресторане… И оттуда всем шлет телеграммы.

Ничего-то он больше не писал. Да и зачем?

Так что единственная пьеса, которую он закончил, была написана им еще в конце 1960-х годов. И называлась она так: «Этот странный доктор Коровин».

Действующих лиц немного. Капитан милиции, его помощник Феликс. Какая-то женщина без имени (бывшая жена застрелившегося ученого Коровина) и его не то друг, не то бывший коллега — любитель аквариумных рыбок.

Коровин застрелился при загадочных обстоятельствах. В телефонной трубке звучал некий металлический голос: «Доктор Коровин, мы готовы вступить с вами в контакт… ». Капитан, которому поручено расследовать это дело, вспомнил, что много лет назад, когда он только еще начинал свою службу, при таких же странных обстоятельствах покончил с собой другой Коровин, приходящийся этому Коровину отцом… Выяснилось, что этот самый Коровин, оборвавший все человеческие связи, не имеющий даже семейного альбома… Да что я пересказываю, лучше приведу выдержку из этой кинопьесы…

Капитан: … Теория?

Старик: Скорее гипотеза. Она принадлежит Коровину-старшему, и об этом сейчас мало кто помнит. Хотя в свое время она произвела целую сенсацию… Смысл ее заключается в том, что человек не только не является вершиной природы, так сказать, венцом ее, а наоборот, находится у ее подножья… Животные, птицы, рыбы, простейшие даже — все они выше человека, потому что в своем поведении они руководствуются совершенно рациональными началами. Голод, опасность, инстинкт размножения — эти и другие подобные инстинкты делают жизнь этих существ разумными в высшем смысле. А вот человек — аномалия в природе, единственное существо, способное в своей жизни руководствоваться не только инстинктом. Человек, видите ли, позволяет себе быть иррациональным, да еще считает, что именно это его высочайшее достижение…

Но у гипотезы Коровина-старшего было любопытное продолжение…

Раз человек представляет собой «аномалию», заблудшую ветвь эволюции, то это вовсе не значит, что разумные существа, которые, безусловно, есть на других планетах, обязаны повторять наши ошибки. И они, видимо, их не повторяют. Потому-то невозможна связь с ними: наша проклятая иррациональность, со всеми чувствами и страстями, мешает контактам с чисто-рациональными существами…

Капитан: Вы предполагаете, что Коровины пытались вступить в такой контакт?

Старик: Мне приходило это в голову…

Теперь смысл незамысловатой пьесы мне видится по-другому. Когда человек перестает быть «просто человеком», обрывает все связи, убивает в себе все эмоции, он становится доступен для «контакта», это верно. Только не с инопланетянами вовсе (как было принято считать в далекие 1960-е, что по тем временам все-таки более-менее простительно) , а с замаскировавшимися под них бесами.

А самоубийство Коровина — как раз логичное следствие таких вот «контактов»…

Кстати, там есть хорошая деталь. Даже две.

Капитан: Вы говорите так, словно верите в эту… теорию.

Старик: Я боюсь ее. А в то, чего боишься, всегда немного веришь…

***

Капитан: Феликс, я давно хочу тебя спросить, почему ты не играешь вечером в бильярд? Ну, там, внизу, где все наши сотрудники…

Феликс. В бильярд?

Капитан: У меня раньше был помощник, он всегда играл там по вечерам.

Феликс (сухо) : Я предпочитаю не тратить на это время. Могу быть свободен?

Капитан (усаживает его за плечи на стул) : Не сердись. Я просто хочу сказать, что когда человек слишком ясно видит цель и путь, по которому ему предстоит идти, он редко доходит до нее… Мой прежний помощник играл вечерами там, внизу, и я был спокоен и за него, и за себя. Мне казалось, что у нас меньше шансов ошибиться, если он будет катать там шары, шутить и смеяться…

А конец у истории такой. Капитан приходит в дом, где убил себя «этот странный доктор Коровин».

… Решительно подходит к телефону. Набирает номер.

Капитан (по телефону) : Феликс? Это ты? Феликс? Мне нужен Феликс! Алло, мне нужен Феликс!

В трубке звучит все тот же «металлический» голос, что и в сцене с Коровиным.

Голос: Доктор Коровин, мы готовы вступить с Вами в контакт…

Капитан: Кто это? Кто? Мне нужен Феликс, лейтенант…

Голос: Доктор Коровин, мы готовы вступить с Вами в контакт…

Капитан: Доктор Коровин умер. Умер! Он решил остаться человеком! Человеком! (голос в трубке перебивает его и твердит свое: «Доктор Коровин, мы хотим вступить с Вами в контакт… )

Тогда Капитан вытаскивает пистолет и несколько раз стреляет. При звуке выстрелов голос в трубке умолкает. Прострелян пулями график, висящий на стене. Капитан набирает снова номер.

Капитан: Феликс? Ты дома? А я решил, что ты играешь там у нас в бильярде… Что-что? Отыскался сын Коровина? Требует бумаги отца? Что делать с сыном Коровина? (пауза) . Отдай ему бумаги отца…

Когда я прочел последнюю строчку — я как раз листал огромную папку, архив отца, который мне был передан по праву наследства. Ведь из его детей только я пошел по журналистской стезе. Вот и закольцевалась история о Коровине. Бумагами отца она и закольцевалась.

В этих папках его архива собственно открытий не так уж и много. Ну, чуть ли не обязательный для его поколения портрет Есенина, этакая мягкая, легальная фронда… Много, очень много черновиков — какие-то в меру советские детективы, киноповесть почти законченная. Про целину! Но только не усмехайтесь, Брежнев тут ни при чем. Просто студентом папа ездил на целину. И это был самый романтический период в его жизни. За голенищем сапога он держал тогда острый нож. И был готов в любую минуту пустить его в дело (его признание) . Просто там было полно уголовников, на реальной, не брежневской целине. А он отвечал за безопасность целой группы девчонок-сокурсниц. Чуть ли не единственный мужчина с целого факультета русского языка и литературы куйбышевского пединститута.

Юношеский черновик письма какой-то Незнакомке (познакомились в автобусе) , с попыткой назначить ей свидание…

Много грамот и благодарностей за успешную работу. (По этому поводу он придумал грустный афоризм: «Золотое перо с серебряным пило… »)

Еще мне попался отрицательный отзыв из журнала «Юность».

Уважаемый тов. Жоголев!

Рассказанная Вами история не заинтересовала нашу редакцию. Вообще же избранный Вами способ решения вопросов кажется нам несколько рискованным. А как быть в тех случаях, когда нельзя избить мнимого конкурента, когда он физически крепче? Нет, не убеждает нас предложенный Вами способ.

Возвращаем Вам рукопись, так как использовать ее для печати не сможем.

Отдел литературы журнала «Юность» И. Винокуров.

… Интересно, как воспринял этот короткий текст-отказ мой отец? Озлобился? Стал шутить недобро? Пить? Не знаю. Но знаю, что его наверняка рассмешила такая «непацанская» постановка вопроса. Как быть, если противник физически крепче? Ну, это мы еще посмотрим, кто из нас крепче-то. Да и вообще… Как?! Если на кону девушка. Любимая девушка…

Оказывается, он довольно долго рыпался. Силился вылезти из журналистики, прийти к творчеству уже настоящему (в его понимании настоящему) . Хотя и говорил мне потом не раз, что настоящий журналист (не сейчас, а в то «золотое» для журналистики время) мало чем отличается от писателя. Да и вряд ли вообще отличается, разве только в лучшую сторону. Хотя бы не придумывает (последние слова я за него домыслил) . В общем, темой его драмы было стремление стать писателем и крах этих надежд. Но рыпался он долго, почти до самого конца.

Хотя все слабее и слабее. А потом и полушутя уже.

Однажды мне попался на глаза какой-то его рассказик. Его напечатала очень давно одна самарская газета. Рассказик был гладенький, так себе. Про любовь. «Солнечный удар» назывался, с аллюзиями из Бунина что-то. Но в общем-то ничего. Папа, вот странно, — спросил тогда мое мнение. И я честно признался ему, что это не просто «плохо» или там «хорошо» (за этими словами ничего не стоит) . А — гораздо хуже, чем то и это. Так как рассказ этот создан им в той дикой советской системе координат, при которой человек сознательно испошляется, мельчает и даже страсти примитивизируются на несколько порядков (чего у Бунина не было совсем) . Сама природа человека в этой системе становится заметно беднее. Отец с этим согласился, как ни странно.

Беда вся в том, что он пытался работать в «той» системе координат. Тогда как сам принадлежал все-таки к другой, или хотя бы мог принадлежать.

… Строчил отец детективы по первоначалу, «Круги на воде», и прочая. Потом редактировал других авторов. Всегда повторял, что хочет лишь одного, чтобы в Самаре (ну, Куйбышеве) была настоящая литература. Думаю, никто из нынешних пятидесятилетних его не миновал. А уж о более старших и говорить не приходится. Лазарев, Жигалов, Никульшин, Сиротин, Солоницын…

Ёжик Глин и другие

Но одна легенда ему удалась. Создал! И воспитал на ней сразу четверых своих детей. А это все-таки что-то да значит. Сказка о Ёжике Глине. Я эту сказку запомнил не совсем как сказку. Вернее она мне досталась еще не сказкой, а младшим его детям, Коле и Анне, она перешла в виде «трофея» в несколько сказочно-мумифицированном виде.
Дело было так. Однажды мои папа и мама где-то в городе подобрали ежа. Может, в Загородном парке, а может и еще где-то. Мало ли где в нашем городе-миллионнике можно встретить живого ежа! К тому же ежик был необычный. Носик у него был в глине. И еще в глине была одна его лапка. Поэтому он (засохшей глиной об пол) очень сильно стучал ночами и спать мешал. Ежи ведь, оказалось, ночные животные, совсем как хищники. Его прогоняли на ночь куда-то в прихожую. Потом он всем надоел своими ночными бдениями, и папа отнес его снова в Загородный парк. Отпустил на волю. Все! На этом и сказке конец…

Я ведь не знал еще, что Ёжик Глин уже успел превратиться в легенду.

Но когда мы с папой гуляли по Загородному парку, он всегда говорил: «Смотри под ноги! Не наступи ненароком на Ёжика Глина».
Спустя десять лет в сказочный возраст вступили Коля и Анна. И ежик этот из реального ежа превратился в Ёжика Глина. Умного и сообразительного ёжика, который мог отгадывать загадки и даже читать газеты…

Когда Анна — спустя три десятилетия — на 70-летии отца благодарила его за эту сказку, я не очень-то понимал, о чем идет речь. И только когда папа умер, мне попали в руки вот эти, посвященные мне и Алеше, пожелтевшие странички…

Из «Сказок про ежа Глина»

Как я с ним познакомился

Cлучилось это, когда я был молодым и работал в деревне, за много-много километров от города. Но каждую субботу я собирал свой чемоданчик, садился на автобус и ехал в город. Вас, мальчишки, у меня ещё не было, но с мамой вашей я уже был знаком, и мы как раз думали с ней, не пора ли нам завести своих малышей. Потому что было завидно: у всех были ребятишки, а у нас — нет.

Так вот, и в эту субботу собрал я чемоданчик, сел в автобус и поехал в город. Сначала дорога шла полем, засеянным пшеницей, а потом начался лес. Он был не особенно густой и тёмный — дремучих лесов в наших краях нет — но всё равно это был настоящий лес. Проехал наш автобус по нему немного и вдруг остановился. Мотор испортился. Что делать? Шофёр полез под машину, чинить её, а пассажиры разбрелись кругом. И я тоже вылез из машины и пошёл погулять.

Погода была жаркая, летняя, поэтому очень скоро я захотел отдохнуть и прилёг на траве у ручья. Даже бутерброд, который я захватил с собой, чтобы закусить, не стал есть, а положил рядом. Полежал я — полежал на мягкой травке, да и вздремнул…

Проснулся я от какого-то странного шороха. Открыл один глаз и тут же снова закрыл его: наверно сон вижу, подумал. Открыл другой — нет, не сон: около меня копошится и шуршит своими иголками ёжик. Чего это ему надо около меня? Присмотрелся — а он, оказывается, разворачивает мой бутерброд!

Ах ты, воришка, думаю. Правильно, видно, говорят: «Верю, верю любому зверю, а тебе, ежу, погожу… ». А ёжик не видит, что я проснулся, и знай себе разворачивает мой свёрток. Не выдержал тут я и цоп его. Он, конечно, колючий, но если его аккуратно схватить, то можно и руками.

— Ты чего ж это, — говорю, — над спящим человеком мудруешь? Kaк тебя, разбойник, звать?!

Ёжик испугался, ничего ответить не может и свернуться шариком тоже не может — я его крепко держу. Только носиком своим, который у него почему-то в глине вымазан, крутит. Ну, ладно, сказал я ему и поставил его на землю. Буду звать тебя Глином и на первый раз твою проделку прощу.

Почувствовал ёж под лапками землю, отдышался и сказал мне:

— Ух, как Вы меня напугали! Ничего не разобрались, и сразу хватать…

— Это почему же я схватить не могу, когда мой завтрак у меня из-под носа тащат? — говорю я ему.

— Да какой там завтрак, — перебил меня Глин. — Я и не думал его воровать. Просто мне захотелось прочитать газету, в которую завёрнут Ваш бутерброд. А потом я завернул бы всё как было.

Эге, думаю я, с каких это пор ежи стали читать газеты? А вслух сказал:

— А вы, Глин, регулярно читаете газеты?

— Разве тут почитаешь регулярно? — проворчал ёж. — Никаких условий. Вы вон какой скандал подняли… Впрочем, как Вы меня назвали? Глином? Мне нравится это имя. Мне даже кажется, что мои родители, когда я был очень маленьким, называли меня именно так…

— С ними что-нибудь случилось? — спросил я.

— Да, — потупился Глин. — Их сгубил один нехороший человек… Но теперь, я слышал, люди уже перестали обижать зверей, и Вы не сделаете мне ничего дурного?

— Что Вы, Глин, не безпокойтесь, у меня и в мыслях нет ничего плохого. Но скажите мне, Вы на самом деле умеете читать?

— Ох, — сказал Глин, — и Вы мне не верите. Конечно, в лесу не так уж много грамотных зверей, но ведь бывают же и исключения. По крайней мере, в том, что я умею читать, нет ни чуда, ни волшебства. Нашёл на дороге потерянную кем-то книгу и научился.

В это время за деревьями прогудела машина — это шофёр починил автобус и созывал пассажиров. Я стал прощаться с Глином.

— С удовольствием продолжил бы с Вами знакомство, — сказал я ему на прощание.

— Я тоже, — ответил Глин. — Я живу тут недалеко, приходите…

Конец 1960-х годов.

Когда в 14-15 лет я был отчаянным «высоцкистом» (горячим почитателем Владимира Высоцкого) , папа относился к этому со снисходительной усмешкой. Почему? — спросил я его. — Почему ты не слушаешь Высоцкого? — Я его уже слушал, — спокойно ответил он. — И «про волков» слушал? — И про волков слушал. — И про «коней привередливых»? — И про коней тоже…

Мне показалось странным, что одного раза или там двух для него достаточно. Ведь я мог слушать эти песни часами… И тут он мне все объяснил: «Мне даже слушать его не надо, — задумчиво ответил мне он. — Я и так знаю, о чем он поет. Знаю и то, что он не спел пока еще даже… Просто мы с ним одного поля ягоды. Мы с ним настолько похожи, настолько мы с ним родные люди, что мне не надо и слушать его… Но жить, зная, что где-то еще есть люди, похожие на тебя, — все равно радостнее и приятней».

Письмо из Дивеево

Антон, здравствуй! Сегодня на вашем сайте прочитала, что Евгений Николаевич умер. А я его поминала еще все эти дни как живого. Прими мои соболезнования. Мне он тоже был дорогим человеком. Мы познакомились, когда я еще училась в университете. Тогда я стала писать для «Коммуны». Очень любила приходить к нему в кабинет на третьем этаже, разговаривать с ним. Что интересного для него было в разговоре с девчонкой!? Но он был всегда очень внимательный, заинтересованный, никогда не спешил. А уж как мне было интересно с ним! Через него открывался другой мир — не мир театра, или литературы, или журналистики конкретно, а большой мир творчества. Он сам был человеком творческим, не скучным. А главное — он был очень добрым. Если у кого-то была беда, он всегда оказывался рядом и своим сочувствием, жалением умел поддержать. И это было поучительно для меня, например. Потому что становилось очевидно, что мир не замыкается на мне, он гораздо шире, и своим теплом можно и нужно согреть того, кому плохо. Мне кажется, в нем совсем не было эгоизма. Было великодушие и сознание своего отцовства по отношению ко многим, не только к вам — его кровным детям.

Упокой, Господи, его красивую и светлую душу!
Инокиня Макария (Наталия Огудина) , Свято-Троице-Серафимо-Дивеевский монастырь, 4 сентября 2013 г.

Крестный отец

Он любил американский фильм «Крестный отец» (режиссер Ф. Коппола) . Считал, что это не столько криминальная сага, сколько правдивая и глубокая семейная драма. И фильм не о бандитах вовсе, а об отцах и детях. Об отношениях в семье. Особенно нравилась ему сцена в больнице, где младший из сыновей Крестного отца, Майкл, рискуя собой, спасает от врагов безсильного, израненного родителя.

Как удивительно закольцевал и этот сюжет Господь! Когда мой родитель оказался на больничной койке, таким же безпомощным, как Марлон Брандо в том фильме, Бог мне помог оказаться рядом. И когда врачи говорили, что уже «всё», пора закругляться и звать на похороны родню из других городов, я им не поверил. Пригласил в больничную палату все того же отца Сергия. И он соборовал его, находившегося в полубезсознательном состоянии. Но в конце таинства отец вдруг с чувством перекрестился. Чем удивил и священника, и меня, и медсестру, и соседей по палате. А после этого отудобел еще на полтора года.

Как в том фильме, я был тогда с тобой, отец!

В больнице

Пришел в больницу к отцу. Палата платная, с удобствами. Включен телевизор. Папа лежит в полузабытьи, а перед ним сидит 65-летний Никита Михалков в капитанской фуражке (у него как раз юбилей) . Рассказывает о себе с экрана, показывает, какая у него мускулатура. Тренируется в спортзале, потом играет в футбол. Красиво, между прочим, играет.
А папу я кормлю с ложечки, как маленького.
Папе немного обидно, что я пришел к нему, а сам то и дело кошу глаза на экранного Михалкова.
— Ты иди, я немного посплю, — потом говорит он.
Но я не спешу уходить. Михалков так интересно рассказывает, как кому-то в молодости в Доме кино засветил по физиономии. Так засветил, что сам испугался: не убил ли он человека, но все обошлось… (Еще бы не обошлось, ведь Никита Сергеевич по жизни удачник… )
Я посмотрел на отца. Он уже мирно посапывал.
Что же, пора идти.
Телевизор оставил включенным.
Эх, Никита… Одна счастливая судьба на тысячи, на миллионы несчастливых русских судеб. Поломанных, раздавленных пьянкой судеб…
Ему вряд ли это простят. Еще услышит он когда-нибудь вслед: «Акела промахнулся!… » — что-то похожее недавно было уже с его картиной «Предстояние». Как репетиция. Хотя кое в чем он и сам виноват.
«Он всегда был талантливым… » — шепчет не то во сне, не то въяве про режиссера Никиту мой отец. И ни зависти в его словах, ни горечи о своей судьбе. Знает отец, что здесь никому нельзя быть ни уж очень счастливым, ни уж очень несчастным. Все пьем из одной чаши, в которой горечь перемешана со сладостью… Но горечи, наверное, чуточку больше…
Тихо открываю дверь и выхожу из палаты.

Жоголевские мельницы

Интернет на многое открывает глаза. Порой даже на родословную. Совсем недавно, по наводке одного родича, набрал в поисковике имя своего прадеда — деда моего отца — Савелия Степановича Жоголева. И узнал много удивительного. Савелий Жоголев был одним из самых зажиточных купцов оренбургского Абдулино. Имел там мельницы, крупорушку. Но этим кого удивишь? А удивило-то, конечно, другое. Он первым во всем степном краю создал на своем предприятии кассу взаимопомощи для батраков. И когда кто-то на его предприятии занедуживал, все рабочие, и он лично, скидывались на лечение больного. Жоголев ввел обязательную медкомиссию для своих работников, выделял деньги на содержание врача. До него о таком и слыхом не слыхивали в тех местах. А по праздникам лично объезжал на телеге дома своих работников и кидал им в сени мешки с зерном — в подарок.

Его не забыли в тех местах. Мельницы (то, что от них осталось) так и зовутся — жоголевскими.

Какое отношение это имеет к его внуку? Да самое прямое. Мало что изменилось, по сути. Просто вместо мельницы была газета, праздники стали другими, и вместо мешков с зерном премии платились иначе. Кто работал под папиным началом в «Волжской коммуне» в пору его редакторства, наверное, это подтвердят.

… Ну и главный принцип, наверное, всех Жоголевых: своим давай в последнюю очередь, чужим — в первую. Я с этим принципом не согласен, борюсь с ним, как могу. Но иногда он все-таки побеждает.

Десять лет назад младший сын Николай пошел со своей невестой в ЗАГС, подавать заявление на женитьбу. И он там неожиданно встретил, в ЗАГСе, своего (нашего с ним) отца. Папа как раз собрался со своей последней женой разводиться. «Тебе туда, в тот кабинет», — указал он дорогу младшему сыну. А сам пошел довольно усталой походкой в кабинет по другую сторону коридора. «Ни в чем не могу отказать женщине», — скажет он, ставя там подпись в нужной графе. Наверное, с горечью вспоминал о том, как когда-то его называли друзья: «Подарок женщинам Советского Союза». А в соседнем кабинете в это же самое время его сын ставил подпись в совсем другой графе, более оптимистичной.

Еще одна неожиданная закольцовка сюжета.

Маленький Принц

В его жизни исключительную роль сыграл главный режиссер самарского драматического театра Народный артист СССР Петр Львович Монастырский. Театр для отца был чем-то настолько личным, как елка на Рождество, как тихий семейный праздник. Я больше не встречал людей, которые бы с таким самозабвением относились к театру.

То ли театр уже не тот, то ли нам сейчас стало не до театра. То ли вся жизнь стала, как театр… абсурда.

«В театре абсурда сегодня антракт, только жена добавляет яд в предназначенный мне шоколад» (его невеселая строчка) .

Когда он приезжал ко мне в Питер, мы шли в ТЮЗ — на «гремевшего» тогда режиссера Корогодского (и загремевшего, к слову, по статье о гомосексуализме) . Одно из светлых воспоминаний детства — папа водил меня каждый день на спектакли гастролировавшего в Куйбышеве Ленинградского ТЮЗа. «Бемби», «Старший сын» — на всю жизнь я это запомнил.

А еще был Маленький принц в нашем Театре Кукол. Папа очень любил это произведение. И даже совсем недавно я нашел книгу с его автографом. Эту книгу он подарил мне и Алеше:

«Милые ребята! Будьте такими же добрыми и отзывчивыми, как Принц.

Папа.

25 апреля 1970 г.»

С таким напутствием можно жить!

Но вернемся к спектаклю.

Мне тогда было лет десять. И когда на сцене появились Баобабы, которые надо было выпалывать что ни утро, иначе они заполонят собой все на свете, — по замыслу режиссера спектакля, под корнями этих страшных деревьев, готовых разорвать маленькую планету, подразумевался фашизм. Я спросил отца, только ли об этом написал Экзюпери (мне и тогда казалось, что смысл притчи гораздо шире) . Нет, не только об этом, объяснил он. Но режиссер имеет право на такую трактовку. Более узкую, чем задумывал автор, но от этого не менее справедливую. Ведь и сам Экзюпери погиб в самолете, сражаясь с фашистами за свободу своей «прекрасной Франции».

Сам не знаю, отчего, но это запомнилось.

Один раз на Невском проспекте даже зашли мы в Театр Комедии (сейчас я вот так же, оказавшись в чужих городах, паломничаю по храмам, как мы с ним тогда ходили по театрам и театрикам… ) «Когда в зале уже гаснет свет, но занавес еще не открылся, для меня это самое таинственное мгновение в жизни… В эти секунды я верю в сказку… » Кто еще так же скажет про театр? Но вот листаю его пожелтевшие рецензии на театральные премьеры. Гамлет, Король Лир, Три сестры… И вдруг понимаю, что писал он не столько о театре, сколько о ВЕЧНОМ. Чтобы хоть чем-то дышать, чтобы глотнуть хоть немного иного воздуха в прокуренных коридорах «советской журналистики» с ее передовиками, съездами КПСС, со всей этой выморочной «советской действительностью».

В театре папа был «своим», там он был словно у себя дома. Да и, по сути, другого дома у него и не было. Разве что скромный кабинетик на третьем этаже Дома Печати с трафаретной табличкой «Отдел культуры».

Сейчас Дом Печати стоит с разбитыми окнами, совершенно пустой, угрюмый, безлюдный, как Летучий Голландец. Более страшного суда над всей той прежней жизнью и придумать нельзя.

Из семейных преданий. Папа взял меня — маленького — на взрослый фильм в кино. Что-то про войну, про любовь, режиссер югослав или может румын, кто-то из соцлагеря. Сюжета отец мне потом не рассказывал. Но там был, с его слов, такой эпизод. Чудом оставшийся в живых солдат возвращается с фронта в родную деревню, к любимой девушке. Вот они встретились, обнялись, застыли, потом упали на кровать…

— Он ее поборол! — радостно заключаю я, пятилетний. — Подножку поставил…

Каждый видит свое. Почти как в жизни.

Тогда на фильмах не ставили 12+.

Литературоведческое…

Мой отец был любителем сентиментальных историй. И рассказывал их по многу раз, иногда импровизировал. Одна такая история — о еще одном именитом самарце. Декан самарского филологического факультета Лев Адольфович Финк. Маститый литературовед, собеседник Константина Симонова. Но в этой как будто снижающей жанр истории он предстает, на мой взгляд, даже симпатичнее, чем за профессорской кафедрой.

Однажды — это было давно, в конце 1970-х годов — мой отец по долгу службы пришел на какую-то культурную посиделку — не то в театр, не то еще куда. В буфете немного выпил. И там повздорил с каким-то оперативником в штатском. Тот размахивал «корочкой» (видимо, тоже не зря побывал в буфете) , лез драться. Отец такие ситуации не пропускал («Мимо рта не проносил») . И началось… Оказавшийся рядом маститый литературовед с одной стороны, две женщины, пришедшие с оперативником, с другой — пытались растащить сцепившихся драчунов. Тогда мой родитель предпринял тактический маневр. Сделал вид, что готов отступить и согласен на мировую. Но как только Финк, успокоенный, удалился, а женщины перестали визжать на весь фойе, он снова кинулся на своего противника. Завязалась нешуточная потасовка. И вдруг отец мой, удачно боксируя, услышал откуда-то из гардероба воинственные возгласы Финка. Это уже не были примиряющие крики дипломата-переговорщика, нет, это был скорее боевой клич готовящегося к абордажу пирата. «Женя, держись, я сейчас, бегу тебе на помощь!». Для почти восьмидесятилетнего профессора филологии, собеседника Симонова, специалиста по Леонову, это было весьма неожиданно! Финк с зонтиком наперевес, как с копьем, стремглав мчался в самую гущу схватки. И уже через мгновение стал наносить своим зонтиком разящие удары по несколько ошалевшему от такого неожиданного поворота (и от папиных кулаков) противнику.

— Тут я растрогался и хотел уже было прекратить мордобой, — всегда с удовольствием смаковал эту часть рассказа мой отец. — Но не тут-то было! Финк никак не хотел угомониться. И уже не он меня, а я его с трудом пытался оттащить от противника…

И всегда заканчивал одинаково патетично:

— Вот что значит лагерная школа! Это в нем от ГУЛАГа. Где есть свои и чужие. И своих выручать нужно всегда.

… Лев Финк в сталинские годы изрядно похлебал лагерной баланды. А такие уроки не забываются. Даже профессорами.

Точный пас

Только теперь я понял, зачем мне отец столько раз рассказывал эту, в общем-то, банальную историю.

А дело было вот так. У моего отца был приятель, Алик Федоров. Когда-то давно он был капитаном нашей футбольной команды «Крылья Советов». Что эти два легких крылатых слова означают для болельщиков нашего города, которые едва ли не равны всему мужскому населению Самары, думаю, объяснять не надо. Отец был тоже болельщиком, без фанатизма, но все-таки. Когда шел очередной чемпионат Европы, он сильно ругался, если ему мешали смотреть «настоящий футбол» по телевизору.
Итак, Алик Федоров.
Алик несколько раз сыграл даже за сборную Союза…
Но я о другом, не таком известном его матче.
Где-то за Волгой, совсем молодыми, они играли на пляже в футбол. Обычно играли трое на трое или вроде того. Но так как в команде был «сам» Федоров, против него и моего отца играло сразу пять человек, не меньше. Писатель Эдуард Кондратов и еще четверо.
И вот в разгар матча Алик Федоров дал какой-то удивительный, просто волшебный пас моему отцу. Такой пас, о котором отец всегда говорил с дрожью в голосе. Как об одном из важнейших событий в жизни. Как об упущенной возможности. Такой пас! Прямо на ногу — и перед самыми воротами. Он, то есть мой отец, в тот миг почувствовал, чем отличается профессиональный футбол от любительского. Почувствовал, но… растерялся. Ударил по мячу с задержкой и промахнулся в почти что пустые ворота…

Он не имел права на ошибку. Но — промахнулся.

Все застыли на мгновенье. А потом, как в кино, задвигались с удвоенной скоростью. Кто-то кричал, кто-то побежал за мячом. А отец мой стоял перед пустыми воротами оглушенный, раздавленный…

Алик не попрекал его, нет. Кондратов не «подкалывал». Это все не то.
Но сам промахнувшийся корил себя строже любого суда. Ему вдруг что-то открылось незримое. К футболу не относящееся. Или почти не относящееся.
Прошли годы. Алика Федорова давно нет в живых. Кондратов, еще один свидетель того паса, тоже умер несколько лет назад. Кстати, про Кондратова.
Мама сказала мне как-то о том, что мой отец всегда брал с собой в отпуск на море чистые листы бумаги. Но… не писал. Играл в футбол или в волейбол. Купался. Но не писал. А вот Кондратов писал там даже на пляже. Потому и стал писателем («По багровой тропе в Эльдорадо» — одна из любимых книг моего детства) , тогда как отец так и остался журналистом (что, в общем-то, имеет свои плюсы) . Так что дело не только в удаче.
Думаю, дело не в том, что он тогда промахнулся.
Просто жизнь нас не балует такими мгновениями. Сильные люди всего добиваются сами. Своим трудом, тяжелым порой, неблагодарным. А кому-то везет — вот так вот жизнь (а не Алик Федоров, хотя, может, и через него) выкладывает точный пас прямо на ногу. Бей в «девятку» без промаха! Живи легко…
В жизни, если к ней отнестись со вниманием — в каждой жизни! — есть хоть один вот такой вот пас. Иногда их несколько. Но всегда не много. И те, кто реализовал удачу, достигают в жизни того, что наметили. А кто промахивается с близкого расстояния, потом жалеют об этом всю жизнь. Эти пасы бывали и мне. Кто их посылает нам, мы не часто задумываемся. Да это и не для всех обязательно (я-то уверен, что все от Бога!) . А вот пробить точно в цель — это уже в нашей власти.
Отец раз десять рассказывал мне про тот свой промах. Но я только сейчас наконец-то понял, о чем он все эти годы вел речь.
Он все еще надеялся, что хоть я-то не промахнусь.
Неужели он думал, что этот пас у меня еще впереди?

В последние годы папа уже почти никуда не ходил. Разве только до «Арки», дешевенького магазинчика-кафе для местных потертых жизнью мужчин, и где у продавщицы пивные долги жильцов-соседей записывались прямо на стене, мелом. Иногда я оплачивал там отцовские эти нехитрые долги, и тогда его запись на стене стиралась. Как бы жизнь начиналась заново, вернее, то, что от нее еще осталось, от жизни…

Однажды он рассказал, как сидел у себя на диване и увидел маленького паучка, ползущего мимо его ноги.

— Не знаю уж, как, но паучок этот как-то понял, что его увидели. Застукали — и принял меры… Затих, притворился мертвым. И так вот долго, замерев, лежал на полу. Пока мое внимание на что-то переключилось, и он безопасно уполз подальше, видимо, под диван. Между мной и паучком тем одна только разница, — подвел итог отец. — Тот притворяется мертвым, а я — живым…

Папа мне говорил, что лучший его заголовок в журналистике такой: «Вы ходили по этим улицам, Швейк!» — статья была о самарских днях известного чешского писателя Ярослава Гашека в период гражданской войны (в этом романе у моего отца была любимая фраза, которую он часто произносил: «Иной мадьяр не виноват, что он мадьяр») . Но я считаю не менее характерным другой его заголовок — к критической и одновременно сатирической статье о самарских «рерихистах». Заголовок был такой: «Банька в Гималаях». В нем что-то от Достоевского, от вечности, похожей почему-то на баньку, да еще с пауками. Только я бы статью так прямо и назвал: «Банька с пауками». И Гималаи тут совсем ни при чем…

Кстати уж, к слову приведу здесь и семейный анекдот-предание как раз про баньку. В середине 60-х годов начинающего журналиста Жоголева «пропечатали» строго (вернее будет сказать, припечатали) в журнале «Журналист» — тогда все это было серьезно довольно. В сатирической рубрике «Не вырубишь топором», состоявшей из разбора журналистских ошибок, привели его описательную очерковую строчку со словами: «С баньками на задах». Нормальная русская лексика, так до сих пор еще говорят кое-где в деревнях. Но московские снобы от журналистики стали язвить, и даже нарисовали на папу карикатуру — какой-то недоросль-журналист убегает из деревни, а у него «на заду» красуется… банька!

Ха-ха-ха… Папа всегда приводил этот случай в пример того, насколько московские снобы не знают своей страны, не знают русского языка и русского народа…

Он говорил, что по утрам с ним здоровается местная крыса. Пробегает мимо него, останавливается на мгновение, посмотрит на него и кивнет, изобразит мордочкой что-то даже вроде поклона. Потом бежит дальше. И так каждое утро.

Крысы у них возле подъезда и правда встречались. Так что, возможно, одна из них вежливая нашлась.

Из дневника сына

2 октября 2012 года. Сороковины по отцу… Сначала — поминки в кафе. Слова, слова… Но уже по нисходящей. Хотя было произнесено и много хороших, искренних слов. Папу моего многие любили.

Потом в редакцию неожиданно приехал отец Сергий и — совершил прямо в храме литию по моему отцу. Это очень серьезно. Это уже не «слова».

Николай Жоголев, брат, рассказал, что ему приснился недавно отец. Он был с зашитым боком. Коля спросил:

— Как ты там?

— Сейчас — хорошо. Меня там прооперировали. И вот теперь хорошо. За Наташу прошу (сестру его младшую, раньше него умершую) .

Моя дочь Анна тоже видела его во сне. Он сказал, что здесь совсем не пьет и все у него хорошо.

И моя мама вчера ночью (на сороковой день) видела такой сон. Папа мой в порванной рубашке, чего-то боится, бежит, прячется на каких-то полатях за занавеской. Залег туда и боится выходить. Но занавеска падает, и становится видно, как он там дрожит. И вот некие сильные руки, не грубо, не резко, но твердо берут его и выводят куда-то по коридору…

Ясно, куда! К Богу на Суд.

И верю я, что Суд к нему будет милостивым.

Отцовское дерево

Лучшее, что он сделал в журналистике — к журналистике отношения почти не имело. Это его элегический очерк-раздумье «Дерево детства». Папино дерево я еще застал и, можно сказать, осмыслил. Оно и правда было, наверное, самым большим деревом в тогдашней Самаре. На улице Новой, которая, потеряв свою новизну, стала улицей Ерошевского. Возле Серых Домов росло это чудо-Дерево. Возле улицы Мопровской, переименованной в Газонную, а последние лет тридцать и вовсе Скляренко. Там прошло его детство, под этой старой ветлой. Очень старой. Но еще в начале девяностых годов, когда я активно вступал в профессию журналиста, оно еще зеленело. Каждый день я мимо него ехал на работу. И всегда помнил, что это не просто большое дерево, а дерево моего отца. И в памяти всплывала очень ценимая моим отцом книга воспоминаний от создателя образа комиссара Мегре Жоржа Сименона, книга с поэтичным названием «И все-таки орешник зеленеет… » Хотя перед собой я видел не орешник, ветлу.

Потом дерево как-то потихоньку срубили. Там построили многоэтажку с рестораном на первом этаже. И папа после этого стал стремительно стареть. Свое дерево он пережил совсем на немного.

Когда слышу пушкинское Лукоморье («У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том… ») , всегда вспоминаю Папино Дерево.

У каждого в жизни должно быть свое дерево. Раньше на Руси даже была традиция такая, в честь рождения ребенка сажать дерево (отсюда и пошло привычное: посадить дерево, родить ребенка… ). Чтобы потом он всю жизнь смотрел на свое дерево и радовался тому, как оно набирает силу.

Антон Жоголев

5 марта 2013 г., Неделя о блудном сыне.