Молитва Государя

Ранним утром 28 февраля 1917 года вышли из Могилева с часовым интервалом литерные поезда [1].

В первом — помещалась свита Императора, во втором — следовал сам Николай II и его личная охрана.

Перед отбытием из Ставки Император беседовал с генералом Николаем Иудовичем Ивановым, отправляющимся с восьмью сотнями георгиевских кавалеров наводить порядок в Петрограде.

1.

Напомним, что радикальные настроения давно захлестывали Государственную думу, и Александр Федорович Керенский еще 14 февраля 1917 года призвал не только свергнуть монархию, но и при необходимости физически устранить правящую династию.

Ответ Николая II был быстрым и жестким.

В ночь с 26 на 27 февраля 1917 года указом Николая II сессия Государственной Думы была прервана, но все тот же Александр Федорович Керенский на Совете старейшин Думы 27 февраля призвал не подчиняться царской воле. Керенский утверждает, что на этом этапе революции авторитет Думы достиг наивысшей точки, и её отказ созвать официальное заседание был бы равносилен политическому самоубийству…

Кроме того начались волнения, связанные с временными перебоями в снабжении Петрограда хлебом, и самое главное — революционная агитация проникла в расквартированные в Петрограде запасные батальоны гвардейских полков.

Об этом и говорил Император с генералом Ивановым.

Следовало навести порядок прежде всего в запасных батальонах, не желающих покидать «теплые казармы» и выделять маршевые роты на фронт, надо было лишить революционных смутьянов военной поддержки! Для этого и назначался Николай Иудович главнокомандующим войсками Петроградского военного округа с чрезвычайными полномочиями и с подчинением ему всех министров.

Беседа с генералом затянулась до трех часов ночи, и утром 28 февраля Император встал в своем поезде только в десять часов утра.

Погода была морозная, солнечная.

Днём благополучно миновали Вязьму и Ржев, но когда 1 марта в два часа ночи Царский поезд прибыл в Малую Вишеру, там всё еще стоял свитский поезд. Императору доложили, что Любань и Тосно заняты восставшими запасными ротами лейб-гвардии Литовского полка и дальше дороги нет — на путях завалы.

Решено было вернуться в Бологое, а затем через Старую Руссу, Дно и Вырицу следовать в Царское Село. Император вызвал Председателя Государственной Думы Владимира Михайловича Родзянко на станцию Дно.

Однако в Старой Руссе поступило сообщение о повреждении моста на Виндавской дороге, и литерные поезда пошли на Псков, чтобы выйти к Царскому Селу по Варшавской дороге через Лугу и Гатчину.

Было ли сообщение о поврежденных мостах дезинформацией, неведомо.

Но совершенно определенно известно, что решение Императора вернуться с фронта в «революционный» Петроград вызвало настоящую панику среди заговорщиков.

1 марта на имя командующего Северным фронтом генерала Николая Владимировича Рузского в 17 часов 15 минут пришла из Ставки телеграмма за подписью генерал-квартирмейстера Александра Сергеевича Лукомского, в которой содержалась просьба доложить Государю о безпорядках в Кронштадте, восстании в Москве и признании Балтийским флотом Временного комитета Госдумы, а еще через полчаса помощник начальника штаба Ставки генерал Владислав Наполеонович [2] Клембовский передал Рузскому просьбу генерала Алексеева и Великого Князя Сергея Михайловича убедить Государя в необходимости образования ответственного министерства во главе с В.М. Родзянко.

Генерал Рузский, который тоже уже давно состоял в заговоре, сразу переехал на железнодорожный вокзал и разместился в стоящем на запасном пути штабном вагоне. На вокзале было выставлено оцепление.

В 20 часов 00 минут, когда литерный поезд «А» прибыл в Псков, его сразу загнали в глухой тупик на неосвещенные пристанционные пути…

2.

То, что он оказался в ловушке, Император понял, когда в 21.00 к нему явился главнокомандующий Северным фронтом Николай Владимирович Рузский.

Рузский держался нехорошо.

Он рассказывал о волнениях в Петрограде, об эшелонах генерала Иванова, которые задерживаются на станциях, говорил, что Гатчина и Луга тоже заняты восставшими, и все время отчаянно трусил.

Потом он ушел, а в 23.00 вернулся с проектом Манифеста о создании Министерства, ответственного перед верховной властью, и все тянул время, убеждая Государя, что сейчас нельзя принимать жесткие меры к наведению порядка в восставшем Петрограде, ибо это может плохо отразиться и на порядке на железных дорогах, а также на семье Государя, которая сейчас, возможно, находится в руках восставших.

Николай Владимирович Рузский, действительно, не слишком-то и преувеличивал опасность, в которой находилась тогда Царская семья.

«Никогда не забуду ночи, когда немногие верные полки (Конвой Его Величества, Гвардейский Экипаж и Артиллерия) окружили дворец, так как бунтующие солдаты с пулеметами, грозя все разнести, толпами шли по улицам ко Дворцу, — вспоминала эти дни фрейлина Анна Вырубова. — Императрица вечером сидела у моей постели. Тихонько завернувшись в белый платок, она вышла с Марией Николаевной к полкам, которые уже готовились покинуть дворец, и, может быть, и они ушли бы в эту ночь, если бы не Государыня и ее храбрая дочка, которые со спокойствием до 12 часов обходили солдат, ободряя их словами и лаской».

1 марта эти полки были уведены.

«Караулы ушли… — свидетельствует Вырубова. — По дворцу бродили кучки революционных солдат, которые с интересом все рассматривали, спрашивая у оставшихся слуг объяснения. Особенно их интересовал Алексей Николаевич. Они ворвались к нему в игральную, прося, чтобы им его показали».

Разумеется, Николай Владимирович Рузский не знал всех деталей, но в целом рисовал реальную картину происходящего в Царском селе.

Государь не перебивал генерала.

Молча он слушал человека, которого еще вчера и заподозрить не мог в предательстве, и глаза его тускнели.

В ночь на 2 марта в 0 часов 20 минут в Царское Село ушла на имя генерала Н.И. Иванова телеграмма с приказом Николая II: «До моего приезда и доклада мне никаких мер не принимать».

Вырвав у Императора эти гарантии безопасности [3], Рузский помчался докладывать о своем успехе председателю Государственной Думы В.М. Родзянко.

Может быть, тогда, после его ухода и записал Император в «Дневнике»: «Стыд и позор! Доехать до Царского не удалось. А мысли и чувства всё время там! Как бедной Аликс должно быть тягостно одной переживать все эти события! Помоги нам Господь!»

А тем временем в 3 часа 30 минут начались переговоры, которые вели генерал Рузский и председатель Государственной Думы Родзянко.

Лента переговоров сразу же передавалась в Ставку, и запись этих переговоров сохранилась.

Когда выяснилось, что верные Государю георгиевские кавалеры не появятся в Петрограде, Владимир Михайлович Родзянко заявил, что ехать в Псков он не собирается.

Генерал Рузский попытался выяснить причину и сообщил о возможности создания Министерства, ответственного перед верховной властью.

«Очевидно, что Его Величество и вы не отдаете себе отчета в том, что здесь происходит, — надменно ответил Родзянко. — Настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так легко. Манифест запоздал, ночью 2 марта я вынужден был сам назначить Временное правительство».

На вопрос Рузского о судьбе династии Родзянко ответил:

«Грозные требования отречения в пользу сына, при регентстве Михаила Александровича, становятся определенным требованием!»

Изоляция Государя в Пскове…

Остановка войск, которые могли пресечь мятеж…

Заговорщики переступили рубеж, за которым измену уже нельзя списать ни на обстоятельства, ни на растерянность. Они сбросили маски и открыто играли теперь на опережение.

Когда Николай II, примирившись с мыслью о даровании ответственного Министерства, разрешил объявить Манифест об образовании его, было уже поздно. Заговорщики требовали теперь отречения Государя.

Около 10 часов утра Николай Владимирович Рузский сообщил Николаю II о результатах переговоров с Родзянко.

Император лично прочитал телеграфные ленты переговоров.

— Я считаю, Ваше Величество, — сказал Рузский, — что нужно идти на все уступки и сдаваться на милость победителя. Надо давать полную конституцию, иначе анархия будет расти, и Россия погибнет!

3.

Близкие к Императору люди замечали, что под влиянием гнева или каких-то сильных переживаний задумчивые серо-голубые глаза его — выцветают, тускнеют, расширяются, становятся неподвижными. В такие минуты казалось, что, заглядывая в них, заглядываешь в леденящий, безконечный холод вечности…

Еще невольному свидетелю казалось в эти мгновения, что сам Император ничего не чувствует, ничего не замечает.

Именно таким увидел Государя 2 марта 1917 года вошедший без доклада в его вагон дворцовый комендант Владимир Николаевич Воейков.

— Неужели верно то, что Ваше Величество подписали отречение? — спросил он.

Вместо ответа Император протянул пачку телеграмм.

«Прошу вас доложить Государю Императору мою всеподданнейшую просьбу, основанную на моей преданности и любви к Родине и Царскому престолу, что в данную минуту единственный исход, могущий спасти положение и дать возможность дальше бороться с внешним врагом, без чего Россия пропадет, отказаться от Престола в пользу Государя Наследника цесаревича при регентстве Великого Князя Михаила Александровича. Другого исхода нет»…

Не дочитав телеграмму генерал-адъютанта Брусилова, Воейков перевернул ее. Следующая телеграмма была от генерал-адъютанта Эверта:

«Средств прекратить революцию в столицах нет никаких.

Необходимо немедленное решение, которое могло бы привести к прекращению безпорядков и сохранению армии для борьбы против врага.

При создавшейся обстановке, не находя иного исхода, безгранично преданный Вашему Величеству верноподданный умоляет Ваше Величество во имя спасения Родины и Династии, принять решение, согласованное с заявлением председателя Государственной Думы, выраженным им генерал-адъютанту Рузскому, как единственно, видимо, способное прекратить революцию и спасти Россию от ужасов анархии».

Телеграммы прислали командующие фронтами и флотами…

«Всеподданнейше присоединяюсь к ходатайствам Главнокомандующих фронтами о немедленном принятии решения, сформулированного председателем Государственной Думы. Если решение не будет принято в течение ближайших часов, то это повлечет катастрофу с неисчислимыми бедствиями для нашей Родины.

Вице-адмирал Непенин».

«Войну можно продолжать лишь при исполнении предъявленных требований относительно отречения от Престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича…

Генерал-адъютант Алексеев».

Тут же находилась телеграмма и от Великого Князя Николая Николаевича:

«Генерал-адъютант Алексеев сообщает мне создавшуюся небывало роковую обстановку и просит меня поддержать его мнение, что победоносный конец войны, столь необходимый для блага и будущности России и спасения Династии, вызывает принятие сверхмеры.

Я, как верноподданный, считаю по долгу присяги и по духу присяги необходимым коленопреклоненно молить Ваше Императорское Величество спасти Россию и Вашего Наследника, зная чувство святой любви Вашей к России и к Нему.

Осеня Себя крестным знамением, передайте Ему — Ваше наследие. Другого выхода нет.

Как никогда в жизни, с особо горячей молитвой, молю Бога подкрепить и направить Вас.

Генерал-адъютант Николай».

— Даже он! — проговорил Николай II, и впервые голос его дрогнул.

Отпустив Владимира Николаевича Воейкова, он пригласил к себе лейб-хирурга, профессора Сергея Петровича Федорова и попросил откровенно рассказать о состоянии здоровья наследника.

— Боюсь, что он проживет лет до шестнадцати, не больше! — помявшись, ответил Федоров.

— До шестнадцати… — повторил Николай.

Потом он сказал, что хотел бы теперь пожить в России простым обывателем. Воспитывать сына…

— Едва ли малолетнему царю, Ваше Величество, разрешат остаться с отцом, — возразил Сергей Петрович.

— Да! — кивнул Николай II. — Наверное, вы правы…

Император произносил слова, которые запомнились его собеседникам, но слова эти ничего не значили, потому что Государь, разговаривая с ними, думал о другом.

Можно предположить, что в эти томительные часы, проведенные в псковском тупике, вспоминал он, как шестнадцать лет назад ездил с Императрицей Александрой Федоровной в Гатчинский дворец, где хранился пакет с пророчествами монаха Авеля, заточенного Екатериной II в Шлиссельбургской крепости…

Его пророческое предсказание «о судьбах державы Российской» и царской династии, было вложено Императором Павлом в конверт с наложением личной печати и собственноручной надписью.

Еще утром, собираясь в Царском Селе в Гатчину, царская чета относилась к предстоящей поездке как к праздничной прогулке, обещавшей доставить незаурядное развлечение.

И вот, когда священник отслужил панихиду, они вошли в небольшую залу, посередине которой на пьедестале стоял узорчатый ларец с затейливыми украшениями. Вокруг ларца на четырех столбиках, на кольцах, был протянут толстый красный шелковый шнур, сам ларец был заперт на ключ и опечатан.

Николай II открыл ларец и вынул пакет…

«Вскрыть потомку нашему в столетний день моей кончины»… — было написано на нем рукою Императора Павла.

Веселым вошел Император в Гатчинский дворец 11 марта 1901 года, а вышел удрученным.

Точного содержания предсказания никто так и не узнал, но после этой поездки Николай II стал поминать о 1918 годе как о роковом годе и для него лично, и для династии…

И вполне возможно, что в этот скорбный для России день 2 марта 1917 года вспоминал Николай II и о шлиссельбургском узнике — Императоре Иоанне Антоновиче, убийство которого было нужно Екатерине II, чтобы навечно закрепить русский престол за своими внуками и правнуками.

Конечно, это только наши предположения, о чем думал Российский Император в своем поезде, загнанном в псковский тупик.

Но ведь с другой стороны и не думать об этом он не мог!

4.

Часто приходится слышать адресуемый Государю упрек, дескать, если бы он был более решительным и смелым, он мог бы взять войска, сохранившие верность присяге, и разогнать смутьянов и бунтовщиков, как это сделали бы, к примеру, Наполеон или как сделал наш Царь Николай I во время восстания декабристов.

Нет, не мог!

И никто другой, даже и похожий на Наполеона или Николая I, не мог бы ничего сделать, находясь на его месте.

Сличая свидетельства участников мартовских событий, пробираясь сквозь пустоту умолчаний и нагромождения лжи, каждый раз приходишь к выводу, что Императором Николаем II было сделано всё возможное и невозможное, чтобы спасти и страну, и династию, и самого себя.

Ложь, будто он был мягким и бездеятельным.

Да, страна не вполне оказалась готовой к войне, которую она должна была вести, и был момент, когда стало не хватать боеприпасов и оружия для этой небывалой прежде войны, но Николай II сумел сделать невероятное — в условиях войны он перестроил военную промышленность России, и к 1917 году у русской армии было довольно всего, чтобы воевать дальше.

При этом — такое редко случалось в российской истории! — за два с половиной года кровопролитнейшей войны, где победы чередовались с серьезными поражениями, война не коснулась непосредственно российских территорий. Фантастично, но Россия — это единственная страна, которая и во время войны не вводила продуктовых карточек и практически не ограничивала деятельность прессы и других демократических институтов.

В 1917 году Россия была обречена на победу.

Хорошо сказал об этом Павел Николаевич Милюков, один из главных заговорщиков. Вспоминая мартовские события сразу после октябрьского переворота, он признался: «Того, что случилось, мы не хотели. Вы знаете, что цель наша ограничивалась достижением республики или же монархии с императором, имеющим лишь номинальную власть; преобладающего в стране влияния интеллигенции и равные права евреев.

Полной разрухи мы не хотели, хотя и знали, что на войне переворот отразится неблагоприятно. Мы полагали, что власть сосредоточится и останется в руках первого кабинета министров, что временную разруху в армии и стране мы остановим быстро и если не своими руками, то руками союзников добьемся победы над Германией, заплатив за свержение царя некоторой отсрочкой этой победы…

Вы знаете, что твердое решение воспользоваться войною для производства переворота было принято нами вскоре после начала этой войны. Заметьте также, что ждать больше мы не могли, ибо знали, что в конце апреля (имеется ввиду апрель 1917 года — Н.К.) или начале мая наша армия должна была перейти в наступление, результаты коего сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство и вызвали бы в стране взрыв патриотизма и ликования»[4].

Это поразительное признание.

Ради «преобладающего в стране влияния интеллигенции и равных прав евреев» — таких целей, кажется, не ставила больше ни одна революция в мире! — разрушается огромная страна вместе со всей ее интеллигенцией.

И, конечно, об этом тоже нужно помнить, размышляя о том, что было сделано Императором для спасения страны, и что не было сделано.

Повторим, что никакого бездействия со стороны Николая II не наблюдалось. Он делал все, чтобы спасти и страну, и династию. Приостановил заседания Думы, послал войска на усмирение волнений.

Но все это ничего не давало.

Приказы Императора искажались и не выполнялись.

Императора Николая II во второй половине февраля 1917 года можно было уподобить взрослому человеку, увидевшему детей, играющих со спичками возле бочек с порохом. И увещеваний эти до невменяемости расшалившиеся дети не слышат, и силой отбирать спички рискованно, дети грозятся зажечь их.

А те люди, которых он посылал, чтобы отобрать спички, сами начинали разводить костерки, требуя, чтобы он ушел.

Конечно, это был заговор, конечно, это была измена, но это было еще и помрачение.

Ведь человек, вступивший в заговор и задумавший измену, всегда предполагает получить выгоду от своего предательства, но какую выгоду от переворота мог получить Великий Князь Николай Николаевич или генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев?

Ну, ладно Великий Князь… Он не случайно заслужил прозвище «лукавый». Его честолюбие и жажда власти, действительно, не имели границ.

Но генералы!

Ведь все они — и генерал от инфантерии Владислав Наполеонович Клембовский, и главнокомандующий Северным фронтом генерал Николай Владимирович Рузский — считали себя — вот уж поразительная гибкость психики! — убежденными монархистами, и, конечно же, только в полном помрачении могли делать то, что они делали.

Забегая вперед, скажем, что эти генералы ненамного переживут преданного ими Императора.

Уже 25 марта 1917 года Николай Владимирович Рузский будет отставлен друзьями-заговорщиками с поста главнокомандующего фронтом и уедет в Кисловодск, где 1 ноября 1918 года его выведут на Пятигорское кладбище, а председатель Северо-Кавказской ЧК товарищ Георгий Александрович Атарбеков (Атарбекян), как простому барану, перережет ему кинжалом горло.

А за три недели до этого, 8 октября 1918 года, задохнется в тифозном бреду член масонской «Военной ложи» генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев…

Зато бывший начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал от инфантерии Владислав Наполеонович Клембовский, инструктировавший генерала Рузского, как ему следует поступить с Государем в Пскове, переживет их и умрет в московской тюрьме только в 1921 году.

Но 2 марта 1917 года ни Рузский, ни Алексеев, ни Клембовский еще ничего не знали о судьбе, которую они выбрали для себя. В этот страшный для России вечер заговорщики не скрывали своего торжества.

5.

Весь этот день в Пскове прошел в ожидании делегации Думы — Александра Ивановича Тучкова и Василия Витальевича Шульгина, — но они прибыли только в десятом часу вечера.

На Владимира Николаевича Воейкова, встречавшего гостей, делегаты произвели впечатление людей немытых и небритых. Крахмальное белье их было словно бы специально испачкано, чтобы понравиться сопровождавшим их рабочим и солдатам.

Находящаяся на станции публика начала кричать делегатам «ура!»

— Какая неуместная выходка! — возмущенно сказал Воейков, но комендант Пскова генерал-лейтенант Ушаков произнес с самодовольной улыбкой:

— Нужно-с привыкать… Теперь другие времена настали-с.

Николай II принял делегатов в салоне.

Внимательно выслушав доклад А.И. Гучкова о положении в столице, он спросил, что Дума считает сейчас желательным.

— Отречение Вашего Императорского Величества от Престола в пользу Наследника цесаревича Алексея Николаевича! — ответил Гучков.

— Александр Иванович! — встрял тут в разговор Рузский. — Это уже сделано.

Николай II словно и не слушал их.

— Считаете ли вы, что своим отречением я внесу успокоение? — спросил он у делегатов.

Получив утвердительный ответ, Государь сказал:

— В три часа дня я принял решение отречься от Престола в пользу моего сына, Алексея Николаевича, но теперь, подумав, пришел к заключению, что я с ним расстаться не могу, и передаю Престол брату моему — Михаилу Александровичу.

— Но мы к этому вопросу не подготовлены! — воскликнул Гучков. — Разрешите нам подумать.

— Думайте! — сказал Император и вышел из салона…

Через полчаса он передал депутатам текст телеграммы, которую следовало отправить в Ставку, начальнику штаба генералу Алексееву.

«…В эти решительные дни в жизни России почли Мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и в согласии с Государственною думою признали Мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с себя Верховную власть.

Не желая расставаться с любимым Сыном Нашим, Мы даем Наследие Наше брату Нашему великому Князю Михаилу Александровичу, благословляя его на вступление на Престол Государства Российского.

Заповедаем брату Нашему править делами государственными в полном и нерушимом единении с представителями в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том нерушимую присягу горячо любимой Родине».

Ночью 3 марта царский поезд наконец-то выбрался из тупика, куда загнали его по приказу генерала Рузского.

Николай II прошел в кабинет и, усевшись за письменный стол, раскрыл свой дневник.

Поезд уже набрал скорость, и вагон чуть покачивало.

В этом пошатывающемся вагоне и описал последний русский Император события последнего дня своего и всей Династии Романовых царствования…

«2 марта 1917 г. Утром пришел Рузский и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, так как с ним борется социал-демократическая партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в ставку, а Алексеев всем главнокомандующим. К 2.30 ч. пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии, нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из ставки прислали проект манифеста.

Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого.

Кругом измена и трусость и обман!»

Удивительно точно перекликаются эти слова с молитвой, составленной святым праведным Иоанном Кронштадтским вскоре после совершенного на него покушения: «Господи, спаси народ Русский, Церковь Православную, в России погибающую: всюду разврат, всюду неверие, богохульство, безначалие! Господи, спаси Самодержца и умудри его! Господи, все в Твоих руках, Ты — Вседержитель»…

Вот и в дневнике Николая II возникает это возносимое к Богу моление, но оно захлебывается в тяжком воздухе всеобщего предательства и измены, ибо моление это Государю можно вознести только тем мученическим подвигом, который еще предстоит совершить ему.

Странное ощущение испытывает человек, взявшийся за чтение дневника последнего Императора и обнаруживший, что в основном здесь — записи о внутрисемейных событиях, а о делах государственных говорится вскользь, сухо, только записываются для памяти лишь имена наиболее важных собеседников…

И лишь постепенно, иногда многие годы спустя, понимаешь, что Государь и не мог вести свой дневник иначе. Ведь Николай II управлял страной не по собственному своеволию, а по Закону, так, как было необходимо, так, как и должен управлять настоящий Государь!

Он и в дневнике своем являет нам пример величайшего самообладания и собранности. При всем старании не обнаружить тут никакой рефлексии, ничего суетного, ничего недостойного высокого царского служения.

Он таким и был.

И даже во время отречения он оставался великим Государем великой державы и вел себя, как и должен вести Государь. Кругом обнаружились измена и трусость и обман, но этим и ограничивается возмущение, больше никакой рефлексии, почти никаких эмоций…

Путь царского поезда лежал через Двинск назад в Могилев.

Наступало 3 марта 1917 года.

В этот день — «вплоть до Всероссийского учредительного собрания» — отрекся от престола Великий Князь Михаил Романов.

«Миша отрекся, — записал в дневнике Николай II. — Его манифест кончается четыреххвосткой для выборов через шесть месяцев Учредительного Собрания. Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость!»

Это, кажется, самое сильное выражение в дневнике Императора.

Завершалось по глупости и своеволию великосветского общества правление Династии Романовых в России, и преданный Государь впервые не сумел справиться с эмоциями…

Николай Романов — так теперь звали бывшего Государя! — не знал, что в эти дни, 2 марта 1917 года, явилась в селе Коломенском под Москвой икона Божией Матери «Державная».

Икону эту — Царица Небесная была изображена на ней, как Царица земная — увидела во сне крестьянка Евдокия Андрианова. Она разыскала церковь, в которой никогда не бывала раньше, и рассказала настоятелю отцу Николаю о своем сне. Так и была обретена эта икона. Ее нашли в подвале церкви, и была она совершенно черной, но когда икону внесли в церковь и промыли от многолетней пыли, все увидели Царицу Небесную, в Царской короне, Богоматерь держала в руках скипетр и державу, а Богомладенец благословлял народ…

Говорят, что в истории нет сослагательного наклонения…

Это, разумеется, верно, но верно только в узком смысле.

Если же историю рассматривать не только как цепь поступков и деяний, порождаемых своеволием и гордыней отдельных личностей, но попытаться прозреть духовный смысл ее, то окажется, что вся история — это история вразумления народов, не желающих слышать и видеть то, что открывает им Господь; что это история неизбежного возвращения народов к тем ситуациям и проблемам, от решения которых эти народы малодушно уклонились.

И неважно, сколько прошло лет или столетий.

Завершая правление Династии, Николай II пошел по пути страстотерпца Бориса, который, командуя дружиной своего отца, равноапостольного князя Владимира, несмотря на очевидное превосходство в силе, отказался от войны за великокняжеский престол с братом Святополком, пожертвовал собою ради предотвращения разорительной для страны междоусобной войны.

Предательству аристократии, военачальников, министров и интеллигенции Николай II мог противопоставить только народ, призвав его защитить своего Самодержца. Но даже если бы и услышан был его призыв? Чем кроме моря крови могла обернуться эта война?

Конечно, как справедливо отмечал Иван Александрович Ильин, Николай II, стремясь избежать гражданской войны, согласился на отречение, и в результате народ вел гражданскую войну без Государя и не за Государя…

Понимал ли это русский Император?

Как свидетельствуют записи в его дневнике и говорят свидетельства близких, понимал.

Но ведь понимал он и то, что хотя жертва страстотерпцев Бориса и Глеба не предотвратила междоусобной войны на Руси, эта жертва предотвратила нечто большее, чем войну — Божий гнев!

Николай II понимал, что его ждет. И от этой страшной участи он не пытался скрыться.

Он только молился.

И за себя, и за свою семью, и за Россию.

Хладнокровие Николая II, проявленное им в дни отречения, так резко контрастирует с беснованием уличных митингов и думских совещаний, с помрачением штабов и министерств, что кажется, будто речь идет о событиях, разделенных целыми эпохами.

Это так и было…

Император жил как бы в другом измерении, и проникнуть туда не помогала ни знатность, ни богатство, ни интриги.

Николай Коняев

_____________________________

[1] Литерный поезд — условное название поездов высокой важности, перевозящих ценные грузы или весьма именитых персон (чаще всего — первых лиц государства). Изначально литерными назывались поезда, в обозначении которых использовался не цифровой номер, а литера (буква), в знак их особого, специального назначения. Позднее это название закрепилось за всеми поездами высокой важности.

[2] Обращают на себя внимание необычные отчества генералов — Иудович, Наполеонович… Словно бы в этих деталях какой-то намек на суть этих трагических событий. — Ред.

[3] В ночь на 2 марта навстречу генералу Н.И. Иванову, движущемуся с эшелоном Георгиевского батальона, выехал командированный начальником генерального штаба генерал-майором Занкевичем, полковник Доманевский. Встреча произошла на станции Вырица. Полковник Доманевский доложил ему обстановку в Петрограде. Узнав о ситуации и руководствуясь полученным от Николая II распоряжением, Иванов остановился на станции Выра, а 3 марта, когда стало известно об отречении Императора, отправился назад в Могилёв.

[4] Полностью письмо опубликовано в моей книге «Гибель красных Моисеев». Вече, Москва, 2004.