Шинель тюремного доктора (окончание)

Начало см.

3.

Баночка с персидским порошком действительно оказалась в его комнате. Он улыбнулся, тщательно посыпал порошком те места на кровати, где могли быть зловредные существа.

Прочел вечерние молитвы, держась за образок Николая Угодника, который вместо ладанки висел у него на груди.

Этот образок святого Николая Диканьского, как называли этот чудотворный образ в местной церкви, Мария Ивановна заказала у своего священника после смерти двух своих детей, которые и по году не прожили. Третьего назвала Николушкой и молилась его Небесному покровителю, чтобы он сберег его от всех болезней и прегрешений. Надела этот образок на шею сыночку, еще когда его от груди не отрывали. И сыночек так привык носить образ святого, будто с ним и родился.

Когда неожиданно преставился ко Господу муж Марии Ивановны, Василий Афанасьевич, она, и прежде набожная, теперь и вовсе предала всю себя Господу. Траур по мужу не прекращала, замуж выходить за кого-то и не помышляла.

Все свои заботы сосредоточила теперь на сыночке, помогая ему всем, чем могла. У нее росли две дочери, но они находились рядом, а Николенька в Петербурге, один.

Сын платил ей ответной любовью, хотя порой и тяготился ее слишком ревностной о нем заботой.

«Да сохранит тебя Господь, дорогая матушка, — шептал он, стоя лицом к углу комнаты, где висела икона. — И наш Николай Диканьский пусть бережет тебя и меня, многогрешного. Я сегодня признался в любви, матушка. Любви совсем не плотской, а духовной. Кажется, она поняла меня, слава Господу. Ибо хоть я и фанфароню, матушка, и в письмах к тебе часто шибко преувеличиваю свое значение в литературе русской, но все же она, тонкий знаток и ценитель всего прекрасного, прямо и при всех сказала, что я поэт замечательный и редкий. Да, матушка. А ведь ее мнение дорогого стоит. Да и сам я, матушка, ощущаю в себе силы и еще напишу многое, только бы Господь не оставил меня. А иногда я чувствую, как Он покидает меня, тут-то нечистый и цепляется за ноги и хочет достигнуть моей груди. Только Николай Чудотворец его не пускает и не пустит. Я в такие минуты еще усердней ему молюсь и прошу защиты. Вот и сегодня, матушка, прямо холодом на меня пахнуло от этого нечистого человека, который сидел со мной в карете под видом доктора Александры Осиповны. Но твоя молитовка защитила меня. Ведь ты молилась за мою душу прегрешную, правда? Как и я сейчас молюсь о тебе».

Он перекрестился, прочел «Достойно есть» и только после этого забрался под одеяло, загасив свечу.

Опустил голову на мягкую подушку, вздохнул и скоро уснул.

Но сон его оказался безпокойным и страшным.

Сначала он увидел белые колонны, вход в какой-то роскошный дом. Вот он идет по мраморному полу, заходит в комнату и вспоминает, что она называется атриум. Там в белых туниках возлежат с кубками в руках какие-то люди. Один из них, видимо, хозяин, приветливо приподнимается и приглашает Николая Васильевича возлечь рядом.

— Рады приветствовать гостя из северной Фиваиды, — произносит он. — Мы узнали, что вы, Николас, сторонник мыслей, высказанных достопочтенным Павинием. Именно его речь произвела на вас столь глубокое впечатление… И решили пригласить вас на этот пир…

Лицо говорящего учтиво, слова льются плавно, весомо. Что это, театр? Но все здесь настоящее — очаг, мрамор, низкий, тоже мраморный, столик, кубки… Да и тоги белы, сшиты из прекрасной тонкой шерсти.

— Речь достойнейшего Павиния прекрасна, — продолжал хозяин дома. Николай Васильевич сообразил, что это то самое собрание философов, описанное Платоном в его сочинении «Пир». Значит, Агафон и есть хозяин, где на пиру был сам Сократ, Алкивиад и, кажется, Аполлодор…

— Но вот славный Эриксимах тоже произнес речь, уместную для глубокого рассуждения. Он утверждает, что бог Эрот, о котором идет у нас диспут, разлит везде. То есть любовь духовная неотделима от физической нашей природы, и посему одна из двух частей не может существовать отдельно. Не так ли?

— Я, — растерянно начал Николай Васильевич, — я… лучше послушаю вас.

— Тогда слушайте Аристофана, вашего лучшего союзника. Верно, Аристофан?

— О да, — ответил Аристофан с радостью. — Наш гость — друг комедии! А что может быть лучше комедии? Что любит публика и кому рукоплещет изо всех сил? Комедии! А Эрот главное действующее лицо комедии, ибо ничего нет похвальнее любви. А ведь любовью называется жажда целостности и стремление к ней. Согласны, Николас?

— Да, пожалуй. Но…

— Хочешь сказать, что будешь писать не только комедии, где твой Вакула самого черта оседлал и в столицу по небу понес прямо к императрице? Ведь это замечательно! За сандалиями для любимой, как они там у вас называются…

— Черевички.

— О да! Превосходно! Осушим по такому случаи кубки, — и он выпил первым.

Гоголь заметил, что лицо Аристофана как-то странно покривилось, словно поползло в сторону, безобразно растягиваясь…

— Не обращай внимания, — сказал человек, доселе молчавший. — Скажи, пришелец, любят то, в чем нуждаются и чего не имеют?

— Пожалуй, — ответил Гоголь, понимая, что с ним говорит сам Сократ.

— И значит, Эрот лишен красоты и нуждается в ней?

— Выходит, что так.

— Так неужели ты назовешь прекрасным то, что совершенно лишено красоты и нуждается в ней?

— Нет, конечно.

— И ты все еще утверждаешь, что Эрот прекрасен, как ты об этом толковал великолепной Александре?

— Я говорил о любви духовной! — вскричал Гоголь.

— Но ты же согласился, что Эрот неделим.

— И получается, Гоголь, — радостно заключил Аристофан, — что ты сам не знал, что тогда говорил! — и лицо его окончательно стало мордой.

— А ведь ты и в самом деле прекрасно говорил, — продолжал Сократ. — Но скажи еще вот что. Не кажется ли тебе, что доброе прекрасно?

— Да…

— Но если Эрот нуждается в прекрасном, а доброе прекрасно, то, значит, он нуждается и в добре.

— Я, — сказал Гоголь, — не в силах спорить с тобой, Сократ.

— Нет, милый мой Гоголь, ты не в силах спорить с истиной, а спорить с Сократом дело нехитрое.

— И в таком случае, Гоголь, не стой на том, что все, что не прекрасно, безобразно, а все, что не добро, есть зло. И, признав, что Эрот не прекрасен и также не добр, смейся! — Аристофан захохотал, и свиная морда его затряслась.

Гоголь вскочил, отпрянул. И заметил, что голова Сократа стремительно лысеет, исчезают льняные кудри, а вместо них вырастают рога. И лицо так же стремительно изменяется, рот становится длинным, нос заостряется, лоб уменьшается, и… предстает перед Николаем Васильевичем герр профессор, лечащий доктор его Александры!

— Я так и знал, что это ты! — крикнул, пугаясь, Гоголь. — Но у меня есть оружие против тебя, проклятый!

— Это ты… ты… как твой чиновник… Ружье-то потерял, чем будешь защищаться? Мы сейчас тебя…

— А я вот так! — Гоголь схватил грифель, лежащий около Агафона, и быстро провел около ног своих круг. Перекрестился:

— Господь — сила моя, Господь — защита моя и спасение мое. Слава тебе Боже, слава Тебе.

Один из философов истошно завопил, превратился в мелкого беса и запрыгал около круга:

— А шинель-то у Гааза стащили воры! Стащили!

— Врешь, бесенок! Вернули! Вернули!

— Стащили! Стащили!

— И чиновник твой подох! — басом сказал тот, что был раньше Эриксимахом. — А как его звали? А как?

— Как, а? Как? — подхватил и Агафон.

Бесы взялись за руки и принялись плясать вокруг Гоголя.

— Шинель-то гражданская! На толстой вате!

— На подкладке без износу!

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя. Господи, помилуй! – шептал Гоголь.

Бесы завизжали все вместе, поднялись к потолку, метались у высокого окна, ища выход из помещения.

— Господи, помилуй мя, — еще усерднее молился Гоголь, — Господи, помилуй!

— А как его звали? А как? — визжал самый мелкий и самый противный бесенок.

Николай Васильевич защитился крестным знамением от бесенка, норовящего прыгнуть на него сверху. Тот взвился к потолку, юркнул в дымоход.

— А вот так! — крикнул Гоголь и проснулся.

4

Он сбросил одеяло, сел на кровати, спустив ноги к полу. Лицо и шея были мокры от пота. Потянулся к спинке кровати, где должно было висеть полотенце, но не нашел его. Встал, раздвинул оконные шторы.

От белизны он даже зажмурил глаза — ночью выпал густой мягкий снег. Он лежал на ветвях деревьев, на листьях, еще только начавших желтеть, на аллее, по которой они вечером гуляли с Александрой Осиповной.

Все увиденное во сне еще стояло перед глазами, и он все еще слышал взвизги: «А как, а как его зовут?»

«Да Акакий, вот как, — неожиданно пришло ему на ум, и он облегченно вздохнул. — Акакий! Господи, слава Тебе! Какую благость Ты сотворил!»

И правда: первый снег преобразил землю — нарядил ее, как на праздник, закрыл колдобины и ухабы, выбелил дочиста подворье.

Николай Васильевич хотел открыть окно, но передумал, боясь простудиться.

«Сначала остынуть, одеться, — решил он и стал приводить себя в порядок. В порядок выстраивались и мысли:

«Акакий… Постой, как же бишь это по-русски… Что-то такое доброе, мягкое… Акакий… А! «Незлобивый» и еще какой-то… Кажется, «беззащитный»… Ладно, проверю по святцам… Вот ведь приснится… И про ружье… про шинель… Интересно, тот чиновник хоть раз выстрелил из этого ружья? Ведь ружье на то и дано, чтобы стрелять… Ну, конечно, он не выстрелил в своих мучителей. Ведь, как мне говорили, от расстройства он скончался… Да, умер, бедный».

Так размышляя, стряхивая с себя, как крошки, прилипшие к одежде, ночные видения, Николай Васильевич оставлял в копилочке своей памяти лишь то, что ему нужно было для работы.

Умывшись и расчесав свои густые черные волосы до плеч, повязав галстух и осмотрев себя со всех сторон, он вышел из комнаты.

В горнице уже хлопотала хозяйка, Глаша помогала ей.

Появилась и Александра.

Платье она надела вчерашнее, но лицо выглядело иначе: щеки если не назвать свежими, то все же не такими бледными, как вчера. Глаза не блестят, но и не тусклы вчерашней болезненностью.

— Вы, Александра Осиповна, если не свежи, как первый снег на дворе, то все же и не печальны, как те листья, которые мы с вами видели вчера, — сказал Николай Васильевич.

— Да уж, снег. Как вот ехать-то будем?

Показался немец. Тщательно одетый, с лицом, будто припудренным сверх меры: бледен и неприступен.

Поздоровался со всеми легким кивком головы.

— Почифаль плохо, — ответил он на вопрос Александры Осиповны. — Заболель.

— Неужели? Как же быть?

— Принял меры, — сказал он и выпятил вперед нижнюю губу.

Гоголь смотрел на него, словно сейчас, как недавно во сне, лицо профессора должно было превратиться в свиную морду.

— Доктора тоже болеть, — доктор развел руки в стороны.

Сели завтракать. Ветчину, зажаренную с яичницей, доктор есть не стал. Пил мелкими глоточками кофий.

— Вам, герр поэт, дам лекарства и скажу, как их дафать Александре Оспофне. Я с вами не ехать. Фозфращаться ф Петербурх.

— Неужто вам так плохо? — обезпокоилась Александра.

— Могу фас заразить. Ф этом дело.

«Как славно!» — чуть не вырвалось у Гоголя, но он успел сделать серьезную физию:

— Ах, как жаль, как жаль.

— Не ошень. Еще уфидимися.

Доктор заверил Александру Осиповну, что графа он успокоит, так как она вполне здорова и попутчик у нее есть, который за всем проследит. Затем встал, учтиво поклонился и был таков.

Настроение у Николая Васильевича стало таким славным, что когда сели в карету и отправились в путь, он замурлыкал:

Ой не ходи, Грицю, та й на вечорниці,

Бо на вечорницях дівки-чарівниці!

Котра дівчина чорні брови має,

То тая дівчина усі чари знає.

Александра не смогла сдержать улыбки:

— Неужели уси чари?

— Уси. Ах, как славно, что фитюк остался позади!

— Кто?

— Фитюк. Он же все время фекает. Я и придумал ему прозвание — фитюк.

Глаша хихикнула в кулачок.

— А знаете ли вы, Александра, что я и Грофскопфер, о котором давеча говорил, тоже придумал. Нет такого города на карте. И Ганса Кюхельгартена тоже не было и нет.

— А это кто ж таков?

— Это в юности я такого поэта выдумал. А когда провалился с его писаниями в стихах, вроде как у Жуковского, понял, что надо писать о своем, родном, что с молочком материнским впитал… Ах, Александра, дорогая вы моя, вам я могу теперь рассказать, что сейчас в сердце моем. И Глаши не буду стесняться. Потому что она девушка очень хорошая, выбор ваш правильный… Будете слушать меня?

— Да зачем спрашивать, хохлик!

— Ну так слушайте. Сначала я вам скажу, что это вовсе не доктор-немец с нами в карете ехал.

Лицо Гоголя побледнело. И глаза стали иными — в них заблестела тайна.

— О чем ты, Николай Васильич? Этого доктора я знаю уже не первый год.

— И я тоже, — сказала Глаша.

— И будете знать дальше, когда вам будет плохо, и когда вы умирать будете! — строго сказал Гоголь. — Неужели вы не почувствовали холода, который от него шел?

— Нет.

— И я ничего не почувствовала, — подтвердила Глаша.

— Так почувствуете, когда она снова придет. И тогда делайте все возможное, чтобы он поскорее ушел. Все силы напрягайте! Молитесь! Сильно молитесь, как только можете!

— Так это…

— Да, Александра Осиповна. Да! Она в таком обличье перед вами предстала. Вы посмотрите, Александра, как вы ожили, когда она почувствовала, что ей тут делать нечего! Так, Глаша? Посмотри на свою хозяйку. Разве силы и красота к ней не вернулись?

— Да, — сказала Глаша.

— Ну вот. А теперь мы можем спокойно ехать, и никакой снег, никакие ухабы нам не страшны.

И как раз в эту самую минуту их так тряхнуло, что все подскочили, ударившись головами о крышу кареты.

— А, так ты еще лезешь к нам, проклятый! — крикнул Гоголь и перекрестился. — Господи, защити и спаси нас!

Перекрестились Александра и Глаша.

Карета остановилась.

Они вышли на дорогу, осмотрелись.

Слева лежало поле, засыпанное снегом. В конце его стояли избы, а дальше, на взгорке, белела церковь с голубой маковкой и золотым крестом на ней. Крест переливался, вспыхивая лучиками на солнце, которое выглянуло из-за туч.

И небольшая эта церквушка преображала белое пространство, вливала в него радостную нежность.

Гоголь улыбнулся, глядя на тонкие березки, росшие с края поля.

«Вот такой будет мой Акакий… Нет, он не просто незлобивый, а дважды незлобивый. То есть Акакий Акакиевич… Такой же невысокий, как эта березка… Ну, не такой тонкий, но и не толстый. Ходит на цыпочках, как тот чиновник ходил… Когда я его спросил, почему он так ходит, он ответил, что подошва меньше изнашивается и башмаки не надо чинить, тем более новые покупать… Еще он сказал, что копит деньги, чтобы маменьке к Пасхе подарок преподнести… Да… Такие вот башмаки, уже не черевички»…

— Что там, Петрович? — спросила Александра кучера.

— Да все уже, колесо подтянул. Такие ухабы под снежком спрятались, прямо страсть!

Проехали дальше. Гоголь иногда взглядывал на Александру Осиповну, радуясь, что дорога далека и еще немало времени ему удастся провести вместе с ней. Может быть, это никогда больше не повторится. Ну что ж, слава Богу, что Он дал ему радость этой встречи.

«Так что я думал… Про башмаки? Вот и фамилия моего героя пришла, слава тебе Боже».

— Александра, а как тебе такая фамилия нравится — Башмачкин.

— Комедию сочиняешь?

— Какая уж тут комедия. Тут трагедией больше пахнет.

— Тогда Башмачкин никуда не годится. В трагедии нужны звучные фамилии. Там же действуют короли, цари, князья и прочие герои.

— Например, Маврокордато. У одного помещика я видел громадную картину, где этот греческий полководец изображен в полный рост. В красных панталонах и в очках. Или у другого помещика сыновей звали Фемистоклюс и Алкид. Славно?

Александра захохотала.

— Это где ж таких помещиков ты встречал?

— Да у нас, на Полтавщине. А в Петербурге встречал фамилии не менее удивительные. Вот, к примеру, Яичница. В Третьем отделении и сейчас служит. Говорит: «Хотел сменить фамилию на Яичницын. Но его превосходительство запретил. Говорит, будет произноситься как «Сукинсын».

Александра опять рассмеялась.

— Нет, тебе надобно обязательно писать комедии, хохлик. Ты так умеешь развеселить! И главное, с серьезной миной.

— Напишу, наверное. Но сейчас меня другое занимает… Ах, не знаю, как сказать даже тебе, хохлачка. Знаю только, что это будет теперь не про нашу милую Украйну, а про Петербург. И совсем не князья и графы мне мерещатся… Да что там говорить, когда еще и сам не знаю, что будет… Как Бог даст.

— Я верю, что Он даст тебе очень многое.

Гоголь промолчал. Ему хотелось взять руку Александры и поцеловать. За то, что она верит в него. За то, что Господь создал ее с таким совершенством — красивую, умную, верную. Не ему она предназначена, не ему.

Что ж, у каждого свое предназначенье. Каждый зван Господом, как тот царь из Евангелия, который сзывал к себе на пир. Но пришли лишь немногие. Одному надо было в поле, другому что-то продать, третьему куда-то пойти.

Людей всегда одолевают заботы. Вечно они спешат и куда-то им срочно надо. Но только не в храм, не на молитву, не к Господу.

«Ибо сказываю вам, что никто из тех званых не вкусит моего ужина, ибо много званых, но мало избранных».

«Да, так, — подумал Гоголь. — Надо прийти на пир не к Агафону, где с кубком возлежит сам Сократ, а на встречу с Христом. Тогда и будет пир Души».

«Сказать об этом Александре? — подумал он. — Нет, я лучше напишу ей».

Лошади уверенно катили карету по русской дороге, и все ближе становилась Москва.

И ближе становился день, когда из-под пера человека, который сейчас сидел в этой карете и рассказывал всякие забавные истории петербургской красавице и ее служанке, выйдет безсмертная повесть «Шинель».

И герой этой повести по имени Акакий Акакиевич Башмачкин, мелкий чиновник Петербургского департамента, с которого воры ночью снимут такую безценную для него шинель, который «низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щек», станет в один ряд с принцем Гамлетом и королем Лиром, философом Фаустом и рыцарем печального образа Дон Кихотом.

Алексей Солоницын

Рис. Г. Дудичева.