Рыцарь добра

К 90-летию со дня гибели Православного поэта Николая Гумилева. 

В Исаакиевском соборе Санкт-Петербурга 25 августа с.г. была отслужена панихида по расстрелянному большевиками в ночь на 25 августа 1921 года поэту Николаю Степановичу Гумилеву и убиенных с ним. Богослужение в Исаакии стало исполнением поэтического предсказания Гумилева. О своем любимом храме он писал в одном из лучших своих стихотворений:

Верной твердынею Православия

Врезан Исакий в вышине,

Там отслужат молебен о здравии…

… и панихиду по мне.

Я помню, как на заре перестройки в Петербурге его имя ворвалось в нашу жизнь. Гумилев! О нем вдруг заговорили все, сразу. Как по команде! Как будто с неба до нас долетел наконец грохот какого-то далекого звездного залпа.  

И это длилось довольно долго — год или полтора. Даже на авангардной выставке в питерском Манеже появились вдруг его портреты. А какой-то художник исхитрился зарисовать как-то странно, на свой субъективный лад,  его поэтическую строку:

В час вечерний, в час закатный

Каравеллою крылатой

Проплывает Петроград…

Пошли разговоры о его последних днях, высказывались разные версии того расстрела. Евтушенко, помню, в перестроечном «Огоньке» доказывал, что если Гумилев и пел перед расстрелом «Боже, Царя храни», то делал это вовсе не как монархист (чур! чур от этого опасного слова), а всего лишь «в пику» озверевшим чекистам.

Но цель оказалась достигнута. Образ Поэта получил вдруг законченность и очарование. Я не был еще знаком с вершинами его поэзии, знал лишь хрестоматийные «Шестое чувство» и «Слово», но тут вдруг возникло такое сильное притяжение. Такое, можно сказать, совершенство линий возникло, что нельзя было не изумиться красоте его судьбы. Нет, не только поэзии Гумилева, а самого воплощения стихии Поэзии в его судьбе. Когда строчки срастаются с жизнью их автора настолько крепко, что даже сухой треск ночного нагана не может их разорвать…

Курить папироску перед расстрелом. С улыбкой смотреть на своих палачей. И принять смерть совсем молодым, ни в чем не уронившим достоинство поэта и офицера.

А до этого — охотиться в Африке на львов, попутно совершая при этом важные географические открытия. Жениться на Анне Андреевне, которая станет символом женщины-поэтессы. Воевать с германцами в кавалерии, быть «гусаром смерти» и дважды получить солдатского Георгия за храбрость («Знал он муки голода и жажды//Сон тревожный, безконечный путь,// И святой Георгий тронул дважды// Пулею нетронутую грудь»). И, наконец, в подвале на Гороховой бросить вызов чекистской изощренной ненависти. Открыто объявить себя Православным монархистом, остающимся верным даже расстрелянному Государю.

Старый хитон мой изодран и черен,

Очи не зорки, и голос мой слаб,

Но ты сказал, и я буду покорен,

О Император, я верный твой раб.

Или вот это:

Я склонился, он мне улыбнулся в ответ,

По плечу меня с лаской ударя,

Я бельгийский ему подарил пистолет

И портрет моего Государя.

Даже заступничество Горького не помогло! Просто Гумилев не мог мирно сосуществовать вот с ними. Он бы не стал «терпеть» весь последующий большевистский позор. Ведь был он не только поэтом, но и офицером, русским дворянином. Последним рыцарем Империи. Георгиевским кавалером к тому же. А Святой Георгий на груди — обязывает очень ко многому. И потому вполне органично, что от слов, от утонченных поэтических строчек он перешел прямо к делу — стал участником белогвардейского заговора. И он пал от пули врагов одним из первых.

Его даже не пробовали «ломать» на Гороховой: знали, он будет, как первые Христиане, — лишь улыбаться во время пыток. С ним вели игру посложнее. Давили на благородство. Коварно внушали, что также являются его почитателями… Ценят его талант… Считают славой России… Вели дискуссии о «красоте Православия», о его верности Государю… И когда он в ответ «оговаривал» сам себя на допросах, искренно называл себя монархистом, оправдывал вооруженную борьбу с большевистским режимом, злодеи в кожанках уважительно кивали, мол, мы другого и не ждали от такого смелого и честного человека.

А потом вынесли ему смертный вердикт.

Ильич перед этим рыкал в Кремле: «Мы не можем целовать замахнувшуюся на нас руку!» И дал добро на его расстрел. А чекисты и рады стараться…

Оказывают Гумилеву медвежью услугу те, кто запоздало пытается доказать его якобы «невиновность». Что и «таганцевского заговора» вроде бы не было, и Гумилев, мол, вовсе не состоял в контрреволюционной организации. Разве что — не донес лишь только на своих боевых товарищей. Но я читаю воспоминания его друга, поэта Георгия Иванова, и понимаю — был заговор, было подполье. Были даже конспиративные поездки по России с целью расширить офицерскую подпольную организацию на другие регионы страны. И Гумилев тогда был не последний деятель в антибольшевистском заговоре. Подвели его только внутренняя честность и благородство. Ему, воспитанному в романтических традициях дворянской усадьбы и сословной чести, как-то и в голову не могло прийти, что вместе с ним в вагоне разъезжает не товарищ по тайной организации, а стукач, собирающий компромат на поэта-заговорщика. Кончалось время открытой брани со злом. Начиналось время сексотов и крысиных капканов. Время молчания и тихого протеста. А благородный, рыцарственный Гумилев был самой удобной мишенью для врагов.

И воистину светло и свято

Дело величавое войны.

Серафимы, ясны и крылаты,

За плечами воинов видны.

Тружеников, медленно идущих,

На полях, омоченных в крови,

Подвиг сеющих и славу жнущих,

Ныне, Господи, благослови.

Когда он прочел поэму Александра Блока «Двенадцать», то с холодным и жестким выражением лица сказал: «Блок, написав «Двенадцать», вторично распял Христа и еще раз расстрелял Государя». Георгий Иванов на это возразил, что независимо от содержания «Двенадцать» как стихи близки к гениальности. — «Тем хуже, если гениально. Тем хуже для поэзии и для него самого. Диавол, заметь, тоже гениален…» — парировал поэт.

Кажется, именно Ахматова, жена Гумилева, верно заметила, что символисты со своими прекрасными дамами, дымками да туманами оказались опасно близорукими и не разглядели дьявольское нутро большевизма. А вот акмеисты во главе с Гумилевым с их более приземленной образностью, верно поставили свой строгий диагноз новым властителям.

Дьявол пугал Гумилева – предугадывая в будущем мученичестве его победу. Незадолго до ареста один его странный петербургский знакомый подбросил  поэту в дом «акафист сатаны», полный восторженных эпитетов: «Утренняя звезда, источник милости, силы, ветра, огня…» — и с лютыми угрозами в адрес тех, кто не станет распространять среди знакомых этот жуткий текст. Гумилев серьезно отнесся к духовной провокации. «Это враг сознательно послал мне вызов. И я сознательно, как Христианин, его принимаю. Я не знаю, откуда произойдет нападение, каким оружием воспользуется противник, — но уверен в одном, мое оружие — крест и молитва — сильнее. Поэтому я спокоен».

Он не собирался принимать новые «правила игры». Читал лекции о поэзии матросам Балтфлота. Но после лекции, окруженный своими учениками, как ни в чем не бывало снимал перед церковью шляпу и истово крестился. В советском Петербурге он стал даже незнакомым людям открыто заявлять: «Я монархист!» — хотя раньше никогда не говорил о своих политических взглядах.

В его судьбе Поэзия и Истина как-то так неожиданно слились в нерасторжимое единство. Он, наверное, не был самым лучшим из поэтов Серебряного века. Были еще ведь и Блок, и Есенин, и много кто еще. Но только в его судьбе Поэзия стала стезей к подлинному и высокому мученичеству. Он умер не только за Царя и за веру, но и за Поэзию, как это верно постиг его друг Георгий Иванов.

— Да…этот ваш Гумилев… Нам, большевикам, это смешно. Но, знаете, шикарно умер. Я слышал из первых рук. Улыбался, докурил папиросу…Фанфаронство, конечно. Но даже на ребят из особого отдела произвел впечатление. Простое молодечество, но все-таки крепкий тип. Мало кто так умирает, — говорил потом Иванову один из его палачей. Шикарно умер! А как некрасиво и трудно умирали те, кто пытался приспособиться к новой жизни, новой власти…Приходит на память несчастный Блок, в исступлении требовавший от жены сжечь все экземпляры злосчастной поэмы «Двенадцать». И чтобы ни одного нигде не осталось…

Так что первым поэтом Империи можно стать даже и в том случае, если лучшим поэтом в ней вроде бы и не являешься. Да и самой Империи уже как будто и нет. Для этого нужно быть просто верным русскому слову, верным Царю и Церкви. Таким был Гумилев.

Но забыли мы, что осиянно

Только слово средь земных тревог,

И в Евангелии от Иоанна

Сказано, что Слово это — Бог.

Когда-то еще в отрочестве,  услышав в ответ на признание нежданное «нет» от соседской девочки, он, бледнея от первой боли и предчувствия своей судьбы, сказал себе строго и навсегда, что настоящий поэт должен быть во всем только первым. Не только в поэзии, но и в жизни. В любви, на пиру, на поле брани… Гордыня? Возможно и такое. Но разве гордыня может спасать? Да ведь ему и правда каким-то чудом удалось это сделать. Стать первым во всем. И первым принять пулю от палачей России — вслед за почитаемым им Государем! Там, на настоящем Олимпе русской поэзии, думаю я, восседает он выше многих великих — вровень уже с теми, кто удостоился смерти за Имя Христа. 

Мечты Господни многооки,

Рука Дающего щедра,

И есть еще они, пророки -

Святые рыцари добра.

В тюрьму Гумилев взял только Евангелие и Гомера. Уже зная, что его ждет, он совершенно спокойно писал жене: «Не безпокойся. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы…»

Не думаю, что эту партию он проиграл.

Антон Жоголев.