«Служить не искусству, но Богу»

10 мая на сцене Самарского Академического театра драмы в рамках II Областного конкурса детского и юношеского творчества «Святые символы России» прошел театральный фестиваль. Одним из самых ярких событий этого дня стал показ отрывка из спектакля «Царь Федор Иоаннович» в постановке Московского театра русской драмы «Камерная сцена». Особую значимость этой постановке на самарской сцене придал тот факт, что наш город был основан ровно 420 лет назад по указу Царя Феодора Иоанновича… А перед началом фестиваля мы встретились с художественным руководителем этого театра, заслуженным деятелем искусств России, академиком Российской Академии Естественных наук, доцентом двух вузов — театрального и педагогического Михаилом Григорьевичем Щепенко, и он ответил на наши вопросы.

В поиске Истины

— Это первый приезд вашего творческого коллектива в Самару?
— Нет, мы были здесь и раньше, в 1988 году. Тогда только-только наш профессиональный театр-студия образовался. Но тот наш приезд был какой-то невнятный, не очень хорошо организованный…
Мы тогда были немножко другим театром, идеалы Православия для нас еще не были единственными. Нас не миновало увлечение восточными философиями — к сожалению, типичный для интеллигенции путь.
— Теософия, Блаватская?..
— Вот-вот. Агни-йога, Рерихи и прочая… У нас был огромный круг зрителей из этой среды. Но мы тогда были на пути… Грешный это путь, очень грешный, но — что делать, так многие шли к Богу.
Хотя мы никогда не служили просто искусству. Знаете, если говорить о театре в целом — не конкретном театре, а как явлении, — это же явление неоязыческое. И суть этого неоязычества состоит в сотворении кумиров, коими являются искусство и художник. Кумиротворение заключалось в призыве: «Служи искусству!». Так говорил и Станиславский. При всем уважении к нему, Станиславский никогда не призывал служить Христу. И если даже он говорил о Боге, то «богом» для него был Аполлон. «У актера талант от Бога», — говорил он. И добавлял: «От Аполлона». Такие вот языческие установки были в театре. Но что значит — Аполлон? Пушкин называл его бесом, хотя и сам писал в свое время:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон…
Понимая, что это бес, он все же писал такие строки…
— Ну может быть, он просто использовал символический язык, понятный его кругу?
— Не совсем это так. Есть же у него стихотворение «Демон», в котором он четко написал, кто к нему пришел и что от него требовал. В нашем спектакле «И виждь, и внемли» как раз выражен наш, я надеюсь, Православный взгляд на личность Пушкина. Там мы исследуем эту проблему.
Во всяком случае, мы никогда не были просто служителями искусства. Вначале — я делю на три этапа наш более чем тридцатилетний путь — у нас был театр социального протеста. В то время, когда слово фактически невозможно было свободно произнести, всюду была жесточайшая цензура, театр все-таки имел возможность за счет интонаций, паузы, взгляда донести до зрителя недосказанное.
— Произнести вроде бы нейтральные слова так, чтобы они совершенно по-иному зазвучали?
— Да. Но достаточно скоро мы поняли, что на самом деле этот путь безплоден. Тем более мы были атеистами тогда, и тяжесть была на душе огромная… Очень долго умом я понимал, что Бог есть, а сердце молчало. Как вот, кстати, у Пушкина в стихотворении «Безверие»:
Ум ищет Божества, а сердце не находит.
Страшное состояние! Я достаточно долго в нем был. Прийти сразу в Христианство, в Православие… — нет, тогда это казалось немыслимым: так нам отравили души антирелигиозной агитацией, что такой путь нам казался неприемлемым.
— Ну как можно: вера каких-то старушек в платочках… Если бы что-то изысканное, теософское…
— Да, такое массированное воздействие было на нас. И вот у нас возникло… не просто серьезное увлечение — нет, это было не увлечение. Это был наш путь… Главное, что — пусть через такой кривой путь — в сердце пришла вера в то, что душа безсмертна.
У нас были такие спектакли, как «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» — такой, можно сказать, манифест всех восточных учений, этот спектакль был удачно решен и имел огромную популярность в Москве, да и не только в Москве. К нам всякие маги приходили, экстрасенсы, колдуны… Буддисты с Цейлона приезжали, говорили, что мы «в потоке»… Мы действительно были в потоке. В светозарном потоке.

Но свет ведь тоже разный бывает. Денница-то ведь — это был Люцифер, ангел света. Я ощущал где-то в глубине души, что здесь что-то не так, но гнал эту мысль от себя. Спектакль был красивый. А потом я понял, что свет-то холодный. И как мы ни пытаемся вдохнуть какое-то тепло в спектакль, все равно он был холодный.
Слава Богу, мы поняли, что находимся в состоянии такой вот предельной прелести…
— Вы сами смогли это понять?
— Не сразу. Уже когда поняли, что без Христианства мы не можем, все еще пытались совмещать его с прежним опытом. «Роза мира» Даниила Андреева — помните? — тоже очень большое влияние на умы имела. Мы тогда понятия «экуменизм» еще не знали, тем более такой пан-экуменизм, как в «Розе мира», но пытались совмещать несовместимое. Пока не поняли, что это невозможно. И где-то в году 1989-м мы окончательно поняли, что путь у нас один. Идеалы Православия стали для нас единственными и единственно верными. С тех пор мы ставили спектакли наши, имея задачей утверждение Христианских духовных и нравственных ценностей.
— Это ведь значит, наверное, не только особый подбор репертуара, но и обогащение его духовностью?
— Конечно. Невозможно проповедовать какую-то идею, если ты сам не пытаешься ее осуществлять в жизни. Вот почему я доцент, руководитель курса театрального вуза: потому что с актерами, воспитанными нашими театральными вузами, мы не можем работать. Потому что они уже отравлены. Дело в том, что ведь преодолеть внутренние установки на кумиротворение — это подвиг! Но именно эти пагубные установки и насаждаются в театре, являются истинными на взгляд людей, которые занимаются искусством.
— Что же, исходя из этих установок — искусство несет разрушительные начала?..
— Нет, оно может быть все же и созидательным. Например, Чехов никогда не декларировал своей Православности, скорее, он даже говорил о неверии. Его пытаются относить к родоначальникам модернизма — неправда это. Потому что он глубоко русский и по корням своим Православный художник. Потому что его творчество пронизано любовью… Собственно, эта любовь его — явление совершенно чуждое модернизму. Вспомнить «Каштанку», «Ваньку Жукова»: в них ведь такое сострадание — основа любви. У него в творчестве фактически нет зла. У Чехова были сложные отношения с Христианством, тем более он вырос в той среде интеллигентской, которая фактически была уже атеистична, когда стыдно было исповедовать себя Христианином. Но по сути он утверждал Христианские ценности. Я убежден в этом.

Как говорить о Высоком?

Мы себя не называем духовным или Православным театром: у нас театр русской драмы. Почему? Потому что назваться-то, продекларировать-то мы можем. Но если мы выдаем спектакль даже с благими намерениями — это довольно часто случается именно с Православными самодеятельными коллективами, — а мастерства, художнического начала не хватит, то получается неубедительное высказывание на самую тяжелую тему в искусстве — на религиозную тему. И получается, что мы говорим против Христианства! Вот что страшно! На сцене картинно молятся, крестятся; иконы, купола… А в зале — отторжение от Святого…
К сожалению, это опасное явление очень распространено. Человек полагает, что если он высказывается на Христианскую тему, то он, значит, уже Христианский художник. Нет. Если ты неубедителен как художник — молчи. Лучше напиши про обычное что-то, если ты писатель, или сыграй самое простое, если актер, но не трогай эту тему! У Гоголя есть слова о том, что он бы хотел написать, не касаясь ни Бога, ни каких-то религиозных вещей, но так, чтобы после прочтения у людей возник импульс к Богу! Импульс к Церкви. Вот это — Христианство.
— И это при том, что сам он — конечно, не в художественной своей прозе — писал о Божественной литургии, о самых высоких вещах.
— В том-то и дело, что это разные вещи. Высказываться в публицистике — это одно, а в художественном ключе — совсем иное! Публицист высказывает мысль, идею более или менее убедительно — это, конечно, тоже должно быть сделано талантливо, но в художественном произведении совершенно другие критерии. Но это не так опасно, когда человек в статье пишет: «Я верю в Бога. Я считаю, что только это правильно». Идея высказана и может быть принята или отвергнута… Но когда человек пытается воздействовать через образы, а его произведение вызывает протест, то это очень опасно.
Творчество вообще опасно, особенно театральное.
— Если вспомнить, о лицедеях Святые Отцы не очень мягко говорили…
— Тот же Святитель Иоанн Златоуст очень категорично писал о лицедеях, приравнивал их к блудницам. И вообще театр считается училищем страстей. Сейчас распространено — даже и среди иерархов — мнение, что Иоанн Златоуст знал театр эпохи упадка Римской империи, которая и в целом погрязла в разврате. Будто бы он смотрел конные ристалища, гладиаторские бои и писал об этом. Но другой Святой Иоанн, Кронштадтский, современник Станиславского, тоже высказывался против театра! Так что здесь все не так просто.
Я назвал одну только сторону этой духовной опасности: сотворение кумира и фактически превращение театра и искусства в божество.
— Это само по себе нарушение заповеди Божией.
— Конечно. И это страшно опасно. Как для части русской интеллигенции предреволюционной поры кумиром был народ. Она ощущала комплекс вины перед народом, шла на страдания ради него… — и к чему она привела этот самый народ? Вот что значит подмена божества. Подмена Бога. А ведь, казалось бы, благородное чувство…
— Да ведь и сказано: «Без Меня не можете творити ничего…» (см. Ин. 15, 5) А шли — творили без Христа да еще и против Христа!
— Вот именно. Но есть и другие стороны духовной опасности на пути художника. Само слово искусство: искус, искушение… Это же не просто созвучие. Искусство пропитано искушениями. Театр очень стимулирует славолюбие, тщеславие, любостяжание, особенно у детей. Это очень опасное в духовном отношении дело. И я оправдываю это дело только наличием искренней сверхзадачи, то есть когда я искренне хочу служить не своей славе, не чтобы понравиться, возвыситься над кем-то, самоутвердиться… — нет, если действительно в сердце есть задача служения Богу и делать то, что угодно Богу, — тогда можно заниматься искусством. Если этого нет, тогда это огромный грех, и дело, которому ты посвящаешь свою жизнь, может оказаться очень опасным для спасения. Это очень трагично.
Ну вот где она, эта грань? Ведь в грех человек соскальзывает, совершая очень небольшие шажки: глянул не так — и уже полетел… Все время, конечно, надо держать строгий контроль над собой. Но с другой стороны, я понимаю, что театр — такое мощное оружие, так оно может коснуться сердца человека, что просто отдавать это оружие в руки врагов неразумно.
— Ну а если говорить о детском театре — здесь ведь проблем не меньше, особенно сейчас?
— Я был противником детского театра, но вот сейчас мы проводим уже восьмой Всероссийский фестиваль школьного театра «Русская драма». Цель его — обратить детские души и руководителей детских театров к нашим корням. А корни нашей культуры, нашего искусства, театра — Православные. Почему получилось так, что я был противником детского театра, а потом вдруг оказался фактически инициатором этого фестиваля? Мы и театром детским стали заниматься по той простой причине, что нас священник благословил. А потом я понял, что дети все равно будут играть, не уйдут от театра. Отдавать детский театр в руки тех, кто будет развращать? Этого и так хватает… И надо нам попытаться внести хоть какую-то лепту и здесь. Поэтому у нас создан такой фестиваль, уже семь раз проведен, причем очень успешно. К нам приезжают режиссеры со всей страны, у нас большой конкурс. На нашем фестивале детские коллективы проходят еще и некую творческую лабораторию. Мы обсуждаем очень многое, анализируем. Возникает такая семья людей, которую объединяет очень большой духовный голод. Другое дело, что не всегда он удовлетворяется в Православном храме, а возникают иные, кривые пути…

Образ кроткого Царя

— В Самару вы привезли большой отрывок из спектакля «Царь Федор Иоаннович». Интересно было бы познакомиться с вашей трактовкой этого непростого образа.
— В репертуаре нашего театра преобладает русская классика, обратились мы и к гениальной трагедии Алексея Константиновича Толстого. Наша трактовка образа Царя Феодора Иоанновича отличается от установившейся: обычно его играли слабовольным, почти душевнобольным, недальновидным…
— Того самого Царя, который расширял пределы Российского государства, который и основал наш град Самарский…
— И не только Самару: Царицын тоже он основал. И вообще время Царя Феодора Иоанновича отмечено благополучием и внешним, и внутренним. В отличие от предыдущего и последующего. Собственно, Карамзин создал такую концепцию личности Федора Иоанновича как никудышного Царя…
— Сегодня у многих есть большие сомнения в объективности Карамзина, его трактовки исторических событий и деятелей. А вы в работе над постановкой как-то учитывали духовную литературу? Скажем, житие блаженного Василия Московского? Известно, что блаженный дал благословение на Царствование именно Царевичу Феодору, а не другим сыновьям Царя Иоанна IV Грозного. Этот момент богоизбранничества, его помазанничества…
— И наши святые Патриархи Гермоген и Иов писали о нем очень положительно. А это святые люди, которым можно доверять гораздо больше, чем Карамзину…
Потом, он же один был спокоен, когда войско крымских татар было уже на Воробьевых горах. Москва была в панике: все, они уже начинают переправу, от Москвы ничего не останется!.. А он был спокоен. И вдруг татары поворачиваются и в ужасе бегут назад…
И вот еще: Царь Феодор сочинял церковную музыку, по сложности сопоставимую с музыкой Баха! То есть это незаурядная личность, к тому же он причислен к лику местночтимых московских святых! Поэтому для нас он — святой на троне! И не Царь плох, а мир, лежащий во зле, плох. На самом деле Царь Феодор с его добротой, с его доверием людям, с его неумением осуждать, с его сердцем чистым — это идеал и Царя, и человека. Это в чем-то, может быть, наша лучшая часть, каждого из нас. Идеал…
До нас этот образ никто так не трактовал. Понимаете, что дорого: ведь где в искусстве мы можем найти столь художественно убедительный образ положительного человека, тем более Христианина! Создавать положительный образ в искусстве очень непросто! Это никак нельзя сравнить с той чернухой, которая сейчас заполонила экраны и подмостки. Когда рисуют картину грубыми, внятными, четкими, выпуклыми мазками, а положительного образа нет, одна гадость.
— Считается, что отрицательные персонажи более выигрышно смотрятся, а положительный герой непременно должен быть бледной тенью, ходульной добродетелью…
— Да не должен он быть таким! Просто это очень трудно — воплотить полнокровно яркий и красивый образ положительного героя. Дело в том, что человек даже и хочет создать положительный образ, а не всегда это удается. Взять хотя бы Фонвизина: в его «Недоросле» кто особенно запоминается? Госпожа Простакова, Митрофанушка — сочные гротескные образы. А какой-нибудь Правдин или Милон — бледные, неинтересные. И ведь это Фонвизин, выдающийся драматург! А здесь — видите, какая заслуга автора: ярко, убедительно создан образ не просто положительного героя, а святого. С его недостатками. Если бы Толстой писал его только розовыми красками, этой художественной правды не было бы. Да, он в чем-то и слаб, в чем-то колеблется, в чем-то поступает совершенно по-детски, — а к нему открывается сердце и он вызывает любовь.
И он молитвенник. Если, например, князь Мышкин у Достоевского терпит поражение всяческое, превращаясь в сущего идиота, то Царь Феодор тоже терпит социальное поражение, но — говорит: «Молиться буду!.. В монастырь пойду, посхимлюсь…» Он остается с Богом. Остается молитвенником. А мы, может быть, и стоим только по молитвам святых наших.

Ольга Ларькина

26.05.2006