Северное сияние

Кремлевский хозяин в одну из безсонных ночей остался недовольным после просмотра географической карты своего государства. Север страны показался ему слишком пустынным. На широте Полярного круга от западных границ до самого Урала — ни единого города. Ведь если вдруг будет интервенция с севера, кто первым встретит врага? Этот стратегический просчет он решил исправить тут же. Распорядился срочно, прямо сейчас, вызвать к нему всех необходимых для решения этой проблемы наркомов. И когда те с еще заспанными лицами склонились над его столом, вождь ткнул в карту трубкой наугад и негромко, но вкрадчиво и с нажимом произнес:
— Здесь должен быть город... И причем... в кратчайшие сроки...
К счастью, в том месте, куда указал товарищ Сталин, оказались богатейшие запасы каменного угля — значит, и население города будет чем занять, и расстраивающемуся Ленинграду уголек этот как раз пригодится. Однако возводить город за Полярным кругом, в дикой тундре, на вечной мерзлоте, придется только из привозных стройматериалов. Следовательно, для начала необходима железная дорога... И она была построена. Причем — в кратчайшие сроки, как потом и сам город, получивший название Воркута. Что в переводе с ненецкого языка означает: край белых медведей. А железнодорожную ветку отважились даже протянуть еще глубже в тундру, до конечной уже станции — Лабытнанги.
Но... Ставить подобные героические задачи из кабинетов несложно, а вот претворять их в жизнь строителям пришлось через неимоверные испытания и огромные, невосполнимые человеческие жертвы. Вся эта северная магистраль и новый шахтерский городок стоят на костях заключенных. Коих без зазрения и использовали тогдашние правители на самых трудных участках социалистического строительства...
Коротким тундровым летом подневольных «врагов народа» заедали кровожадные комариные орды, от которых даже северные олени спасались только бегством к Ледовитому океану. Но что можно оленю, то нельзя зэку. Попробуй только побеги... И если лето хоть слегка подслащивали голубика с морошкой, то зима с лютым морозом и сильнейшим, всепронизывающим северным ветром отыгрывалась на заключенных по полной программе. Ведь телогрейки, шапки и валенки выдавались им только б/ушные, а чаще — доставались просто от ушедшего в мир иной товарища.
Люди чахли в лагерях и так: от различных заболеваний, а зимой обмораживались и простывали поголовно все. А так как из лекарств был только кипяток, зэки мерли в тундре как мухи. Но это не тревожило вождей: на их место подвозили целые вагоны со свежевыловленными «английскими шпионами», многие из которых не смогли бы и на карте показать, где находится эта злополучная Англия. Зэков хоронили без гробов. В вечной мерзлоте невозможно было вырыть и могилу. А посему трупы сволакивали просто в какой-нибудь овраг, в котором за короткое тундровое лето и снег-то не успевал стаивать. И при всем при этом с бедных людей требовали еще и ударный труд. За который потом многие годы славили мифических комсомольцев, ведомых и направляемых всегда мудрой и непогрешимой партией...
Да, среди зэков тоже были и комсомольцы, и коммунисты, но, конечно, уже бывшие. Как формально, так и по сути. В таких нечеловеческих условиях, в коих им приходилось пребывать, даже у оголтелых фанатиков быстро терялась вера в какие бы то ни было политические идеалы. Здесь верили только в сухие портянки, теплую баланду и натопленную буржуйку в бараке. А молились лишь о том, чтобы угля для нее хватило до будущего завоза. То, что молились, тоже можно было сказать лишь с большой натяжкой. В диком холоде и голоде, в рабском положении, изнуренные тяжким трудом, находясь под постоянной угрозой смерти, люди скоро забывали свою веру. Но где бы ни находились люди, даже если им кажется, что они брошены и всеми забыты, рядом с ними всегда присутствуют иные силы, которые не оставляют их до самого последнего их вздоха…
Среди заключенных лагеря, зазимовавшего в тундре по причине рано налетевших холодов, помешавших строителям уже этим летом дотянуть ветку железной дороги до Лабытнангов, появился забавный поп. На фоне во всем разуверившихся зэков он стал ярким исключением. Забавным его считали не только потому, что он и тут не бросил молиться по нескольку раз в день, снимая шапку даже на ледяном ветру и отбивая поклоны, никого не стесняясь. Но и потому, что с лица его не сходила блаженная улыбка: будто его и здесь все устраивает, будто ему и тут хорошо. Можно было бы этого сельского батюшку просто за дурачка посчитать, однако быстро разобрались, что это не так. Отец Василий Подберезкин был начитан, много знал, и с ним трудно было спорить.
А споры, пожалуй, были единственным развлечением у зэков в затяжную заполярную пургу, когда их выгоняли из бараков только на поверки и на расчистку от снега проходов между лагерными строениями.
Главным оппонентом отца Василия в бараке, где он обитал, всегда выступал на позиции ярого атеиста Яков Зусман. У него хорошо был подвешен язык, да и слыл он самым грамотным зэком не только в бараке, но и во всем лагере. У него, единственного среди заключенных, были настоящие шерстяные носки. Из толстой, теплой верблюжьей шерсти. Ими наградил его на днях, приурочив это к Новому году, сам хозяин лагеря! Зусмана начальство постоянно привлекало к работе со сметами, к бухучету и другой мудреной документации. Способный еврей, еще на воле поднаторевший в бумажных ухищрениях с цифрами, замещал своим ударным бюрократическим трудом весь персонал лагерной канцелярии... Конечно, его премия — шерстяные носки — с легкостью могла перекочевать на огромные ступни единственного уголовника в бараке — по кличке Змей, спавшего рядом с Зусманом и ближе всех к печке. Но рассудительный Змей знал, что при первом же шмоне охрана отберет у него эти носки. И станет их носить тогда какой-нибудь красноперый, которых он ненавидел больше всех на свете. А потому он посчитал, что пусть уж лучше носит их еврей, который ему первому приносит все штабные новости.
Хитрый Зусман сумел хорошо устроить и своего земляка из Одессы, собрата по крови Марка Мазура, которого в зоне просто называли Мазуриком. И по фамилии эта кличка к нему буквально напрашивалась, да и из-за должности своей: он был истопником канцелярии, отчего роба его всегда была черной от угольной сажи. Молодой еврей боготворил старшего, хорошо понимая, что его благополучие в лагере очень зависит от расположения к нему Якова, которого так ценит даже высшее лагерное начальство. А потому в спорах Зусмана с попом (всегда, естественно, на религиозные темы) он буквально глядел в рот Якову, всегда поддакивал ему, шумно радовался, а иногда даже хлопал в ладоши, когда соплеменник отпускал какую-нибудь удачную или лихо закрученную фразу. На стороне же отца Василия, как правило, никто не выступал. Население барака слушало их диспуты, казалось, с полным безразличием. Однако... все-таки слушало...
Один раз только подал голос Змей, прервав их беседу, когда батюшка упомянул прощенного Христом разбойника, распятого рядом со Спасителем.
— А по каким статьям он проходил? Разбойник этот? — пробасил урка.
— Не понял, — чистосердечно признался священник, развернувшись к уголовнику со своей не сходящей с губ доброй улыбкой.
— 106-я была на нем?.. Ну, мокруха? Убийства... в смысле?
— Я думаю... — почесав бороду, ответил отец Василий, — что убийцей он вполне мог быть. Ведь распинали тогда только за тягчайшие преступления.
— Интересно, — проговорил задумчиво Змей. — Бог, значит, простил, а судьи — ни хрена? — и он грязно выругался, смачно упомянув судей всех времен и народов.
— Так Бог обладает неизмеримо большей любовью, чем люди, — терпеливо выслушав длинную тираду, попробовал пояснить батюшка. — И потом, разбойник чистосердечно раскаялся, а Бог видит любое сердце человеческое. Второй-то — не раскаялся. А посему... вряд ли он с первым товарищем наследует Царство Небесное. Скорее, он будет с теми несчастными грешниками, умершими без покаяния, что мучаются в аду.
— Это что же, поп? — удивился Змей. — Ты нам после этих проклятых лагерей обещаешь, как подохнем, еще и в ад загреметь?
— Человек везде спастись может. И в лагере — особенно. Дело за малым с нашей стороны. Не забывать Христа, раскаиваться в прежних грехах и не собирать себе новых...
Именно из-за таких моментов, из-за редких вопросов или хотя бы молчаливого слушания слова о Господе его новой загнанной на край земли расхристанной паствы (ответственность за которую он теперь перед Богом ощущал) и соглашался он на споры с Зусманом. Хотя и очень огорчало батюшку, что всего два еврея на весь барак дружно выступали против Христа, а большинство русских наверняка крещеных людей и не думали вставать на защиту своего Бога. Будто души их напрочь вымерзли в этой тундре. «Бедные-бедные люди, — вздыхал про себя батюшка. — Что же с вами сталось? И что же вас, несчастных, ожидает впереди?..»
Однако, очень жалея их, он не оставлял надежды вернуть хотя бы кого-нибудь в лоно Православной Церкви. Более того, он даже рассчитывал убедить в правоте своей веры и вечного оппонента — Зусмана. Ведь опытный и мудрый батюшка прекрасно понимал, что позиция твердокаменного атеиста, занятая этим умным подвижным евреем в своих спорах с ним, была лишь прикрытием для его ищущей и сомневающейся души. Яков наверняка искал истинного Бога. Ведь понимает же, шельма, что не заканчивается все со смертью физической. А к ней он находился гораздо ближе других.
Шерстяные носки и легкий труд в тепле могли, конечно, в какой-то степени уберечь от простуды, но ни в коей мере не могли излечить его больное сердце, которое у него сдавало буквально на глазах. В последнее время почти каждый диспут с попом заканчивался для него сердечным приступом. Ведь спорить с истиной трудно, а потому, не найдя весомых аргументов против доводов батюшки, Яков, обладающий энергичной и гордой натурой, старался порой просто перекричать отца Василия. Хотя тот и спорил даже, особо не повышая голоса. Яков страшно боялся проиграть спор какой-то деревенщине. От нервного напряжения и натуги больное сердце азартного Зусмана давало сбой. Из красного до пунцовости от крика он тут же становился бледным как полотно, хватался за левую сторону груди и начинал ловить ртом недостающий воздух. Его «оруженосец» Марк бежал тут же к печке, где стояла банка с настоем сушеной валерианы, раздобытой где-то пронырливым Яковом, а батюшка под сторонним предлогом вставал и выходил из барака.
Гордый Зусман, делая сквозь боль самодовольную мину, улыбался и кивал головой ему вслед, показывая: «Сдрейфил поп дальше спорить! Моя опять взяла!» Батюшка же молился за него, надеясь, что, пусть очень по-еврейски: через анализ, через умственные выкладки, скрупулезно взвешивая все «за» и «против», через их извечную меркантильность, боясь, не сглупить бы в самом важном и в самый последний момент жизни, переживая, как бы не остаться внакладе и в дураках, — но Зусман все равно неизбежно придет к Истинному Богу.  Ко Христу!.. Однако отец Василий переживал, что этому могут помешать две причины.
Первая была в том, что Зусману тогда пришлось бы капитулировать прилюдно во всех спорах с русским батюшкой и признать свое полное поражение перед ним... Был бы на месте отца Василия еврей, Якову было бы все-таки легче переломить свою гордыню. А вторая причина была даже более веской: своими сомнениями Зусман бездарно растрачивал время, коего ему просто могло не хватить, чтобы сделать решительный и последний шаг...
И отец Василий не ошибся... В сочельник, перед Рождеством, его, весь день метавшего снег лопатой и мечтавшего именно сегодня усердно и дольше обычного помолиться Богу, неожиданно скоро сморил сон. Но не проспав и часа, он вдруг почувствовал, что кто-то настырно трясет его за плечо. Это был Мазурик. Заметив, что батюшка открыл глаза, он шепнул ему дрожащим голосом:
— Яков зовет вас... Он умирает...
Понимая значимость момента, отец Василий последовал спешно за ним в другой конец барака, где располагались нары Якова и Марка.
— Вот и все... Я умираю, Василий... — тихо пожаловался Яков, с тоской глядя в глаза священнику, и это было похоже на правду. Ибо в отсветах печного огня было видно, как лихорадочно вздымается грудь Зусмана. — У-у-голья будто горят в груди... — добавил он с трудом. Но отец Василий не стал успокаивать умирающего, скорее наоборот:
— Яков, — назидательно обратился он к нему. — Смерть — самый важный для человека момент в жизни. Тебе повезло. Ты уходишь из нее в здравом уме и в присутствии священнослужителя. А посему, так как времени у тебя осталось очень мало, давай не будем ходить вокруг да около. Ведь не зря же к смертному одру ты призвал Православного священника. Исповедуй мне свою веру в Христа-Мессию, и я окрещу тебя в Православие. Только Иисус Христос есть дверь в Царствие Небесное, только Православие есть истинная вера.
— Я хотел... — отвечал Зусман, морщась от боли, но пытаясь все-таки улыбнуться, — лишь попрощаться... с приятным собеседником...
— Не криви душой! — строго перебил его отец Василий. — Не то теперь время. Я помню твои глаза, Яков, когда я говорил тебе, что Бог может быть только — Любовь. И если бы не так, то и мир бы ему создавать, и людей было бы абсолютно не нужно. И тем более заботиться о каждой твари в этом мире. Я видел, что ты был согласен с этим. А Христос — Сын Бога — и есть Та самая Любовь и Спаситель мира. А кто это признает — должен креститься.
— Я обрезан, — виновато ответил Яков, вроде бы соглашаясь с батюшкой.
— Эка невидаль! — улыбнулся на это отец Василий. — А то ты первый у меня такой! Я уже крестил и иудеев, и мусульман. Да и сам Христос был обрезан.
— Нет-нет! Мне страшно! — вдруг категорично замотал головой еврей. — Я не могу предать свою нацию. Евреи — древний мудрый народ. Мы богоизбранны... Но мы не приняли Христа. Так почему я — должен? Один из них и вдруг... предать?! А вдруг...
— Какие еще «вдруг»?! — даже рассердился батюшка. — Да будь вы хоть и наимудрейшие, и наиумнейшие! Дьявол все равно мудрее и умнее любого из нас! Однако же совершил самую большую глупость: пошел против Бога! И вы туда же! Он вас и восстановил против Христа, а вы — наиразумнейшие — до сих пор понять этого не можете! Вспомни двадцать первый псалом Давида, которого евреи так почитают! В Ветхом Завете семьдесят семь раз сказано о Спасителе: как и от кого он родится! Какие чудеса явит людям! Как въедет в Иерусалим, как и где распнут Его и в какой земле похоронят! И за сколько даже купят эту землю! И как будут воины делить одежду его! А вам все мало: вы просмотрели Мессию и две тысячи лет боитесь в этом признаться! Ты теряешь, Яков, последние мгновения жизни на пустое препирательство со священником, как будто спасение души твоей больше нужно мне, нежели самому тебе!
— Может, хватит орать?! — подал рассерженный голос кто-то из разбуженных зэков. — Обнаглели совсем! Уже на ночное время свои споры перенесли!
— Вы как-то рассказывали... очень интересно... про Дерсу Узала, — попытался перевести разговор в более спокойное русло Зусман. Говорить ему, похоже, стало легче.
— Вон что?! — развел руками батюшка, вздыхая. — Надеешься наилегчайшим путем спасение получить? Угодить, так сказать, и вашим, и нашим? Но Бога-то не проведешь... Да, я говорил о том, что, когда читал у Арсеньева про Дерсу Узала, меня не покидала мысль, что именно про таких людей говорится Апостолом, что они, не зная даже о Христе, о Законе Божием, в совести своей слышат слова этого нравственного закона… Но, Яков, разве он пример для тебя?.. И о Христе ты слышал. И душу ты разве такую добрую имеешь, как тот старик? Разве ты любишь так людей, как он? А он даже ведь о тварях лесных заботился. И одного только Арсеньева сколько раз от смерти спасал... У тебя, как и у меня, грешного, одна надежда... Уповать только на безграничную милость Христа. Но уповать в полной мере можно, лишь раскаявшись о прежней жизни и окрестившись, и получить этим — второе рождение.
— Хитрый ты, поп! — после некоторого раздумья произнес Яков. — Нам с тобой уповать?.. Сравнил тоже. Священника, который служит Ему всю жизнь. И меня... из потомков тех, кто Его распял на кресте.
— Православным повезло уж тем только, — отвечал терпеливый отец Василий, — что в вере нашей не грех берет верх, но чистосердечное раскаянье в нем пред Богом. Это, опять же, и истинность веры нашей доказывает. Кабы не было так, то ни у одного живущего на земле не было бы шанса спастись. Вспомни про разбойника на кресте.
— Ладно, — перебил попа Зусман. — Мне стало полегче. Уже не так жжет. Утром дам ответ, Василий. Согласен креститься или нет. Взвесить надо мне все. В последний раз.
— Что взвешивать, Яков?! — вдруг подал голос возмущенный Марк. — Сделай, как отец Василий говорит. Я и раньше... не скажу, что понимал, но чувствовал, что он прав. Просто тебе угодить хотел, а сам думал: ну когда же ты перестанешь упрямиться и спорить с попом. Святое семейство: и Иосиф, и Дева Мария, и Христос, и Апостолы — тоже ведь из нашего народа. Значит, мы никого не предадим.
— Мы? — переспросил удивленный Яков, — Ты решил креститься, выходит?
— Да, решил. Если батюшка не откажет.
— Но если ты решил, то я еще нет! — обидчиво буркнул Яков и закрыл глаза, показывая, что говорить он больше ни с кем пока не намерен...
И все-таки отец Василий укладывался на ложе свое в хорошем расположении духа. Как неожиданно все выходило! Увещевал одного, а достучался до другого. Знать, не зря, ох не зря были эти наши душеспасительные диспуты в бараке. «На пару им легче будет решиться, — размышлял он. — Если Бог даст, и оба еврея крещение примут, дождь, наверное, посередь зимы пойдет али еще какое чудо случится. Это ведь редкость пока великая. То-то радость на небе будет!..» Эта мысль была последней у батюшки перед крепким сном накануне величайшего праздника...
А утром его огорошили печальным известием. Зусман помер. Марка не было в бараке. Он, наверное, уже хлопотал у печей канцелярии, спросить было не у кого, когда это случилось и как. После завтрака и поверок в барак наведались начальнички: зам. по режиму, начальник отряда и лагерный врач. Врач осмотрел мельком Зусмана и попросил заключенных завернуть его тело в лохмотья, что являлось постелью покойника. Зам. по режиму сделал запись в одну строчку в амбарной книге смертей, и все трое расписались в ней. Потом начальник отряда, повернувшись к осужденным, с ехидной улыбочкой спросил:
— Ну-с? И кто вызовется за лагерь его везти? Предать, так сказать, тело... заполярному снегу. Или мне самому назначить?
Конечно, никому не хотелось тащиться в открытую тундру с трупом. Хотя пурга стихла еще вчера и на улице царствовали теперь только круглосуточная полярная яркозвездная ночь и злой человеконенавистник — здешний Мороз.
— Я, — недолго думая, вызвался отец Василий. — Осужденный Подберезкин, — представился он по всем правилам.
— Ну что ж, Подберезкин, — продолжая улыбаться, проговорил начальник отряда. — Кому ж, как не попу, провожать в последний путь? Не все ж религиозной агитацией заниматься? Катафалк знаешь где. Только отвези его подальше и не заблудись в этакую темень.
— По своим же следам и найдет лагерь. Сегодня не метет, — подсказал зам. по режиму, надел рукавицы и вышел из барака. А за ним последовали и два других офицера...
Катафалком в лагере называли конфискованные у какого-то оленевода нарты. Зусман был нетяжелым, до прочного утрамбованного наста, который держал вес отца Василия, свежего снега было лишь по колено, а потому, пусть и нелегко, но продвигаться по тундре сегодня вполне можно было. Снег скрипел, от батюшки шел пар, ноздри слипались, борода и усы покрылись инеем. Все говорило о сильном морозе, но отец Василий, не обращая на него внимания, все шел и шел вперед, волоча груженые нарты под свои тяжеловесные мысли. О бытии человеческом, о превратностях судьбы. О том, что опять правы святые отцы, говорившие, что для спасения души человеку порой не хватает лишь одного вздоха. Ну зачем вот Яков, в принципе хороший человек, который даже в апогее споров никогда не позволял себе грубости в отношении святых для Православного человека вещей или оскорблений в сторону священника; зачем, понимая в  глубине души правоту Православия, он все-таки так опрометчиво и расточительно отдалил столь необходимое для спасения души таинство крещения? Не так печально ведь было бы сейчас хоронить Христианина. Над ним можно было бы почитать положенные молитвы и с надеждой думать, что вот еще одна душа отмучилась для вечного блаженства. А что вот теперь думать о душе Зусмана?..
— Эх, Яков-Яков, — сокрушенно вздыхал то и дело священник...
Наконец, остановившись на краю крутого склона очередного оврага, батюшка заглянул с него вниз, потом обернулся назад в сторону лагеря, куцые огоньки которого затерялись во тьме. Не слышен был уже и лай сторожевых собак.
— Ну вот и все, Яков, — произнес отец Василий, сняв шапку и прощаясь с покойником. — Вот и твой последний приют... Пусть этот чистый снег будет тебе пухом. Господи, спаси и помилуй и его... несмотря ни на что...
Он осторожно наклонил нарты, и тело покойника вывалилось, перевалилось пару раз с боку на бок, немного проскользило вниз. Затем в один миг зарылось в мягком пушистом снеге, утонув в нем навсегда...
— Эх, Яков-Яков, — продолжал повторять сокрушенно, со слезами глядя в овраг, добрый отец Василий, не спеша отходить от снежной могилы...
Но вдруг!.. Он увидел на снегу скользящие разноцветные блики! Батюшка поднял голову и обмер!.. В небе, разворачиваясь и сворачиваясь, словно гигантские огненные свитки, мерцали и переливались всеми цветами радуги световые кольца. Они будто играли меж собой, догоняя друг друга, перемещались то в одну, то в другую сторону небосвода. Это было — Северное сияние! Которое батюшка видел впервые. У него захватило дух от этого чудесного и красивейшего зрелища.
— Небо радуется... Небо радуется! Какая красота! Какая благодать! Ох и велика Слава Господня! — шептал он, крестясь. — Праздник ведь сегодня! Праздник-то какой!..
Про шапку и чуть не обмороженные уши свои батюшка вспомнил только, когда чудные всполохи так же неожиданно растаяли, как и появились.
Обратно отец Василий возвращался словно на крыльях, повторяя вслух примерно одно и то же:
— Я знал, Господи! Я всегда верил! Твоя любовь ко всем чадам Своим безмерна! Не зря знамение сие! Значит, не все так плохо! Ты милостив, Господи! Даже к таким, как моя новая паства! Ведь все мы — чада Твои! Кто-то — разумный и ревнивый, кто-то — непослушный и маловерный, однако же все — дети Твои, Господи! И если уж мы своих детей готовы простить за все, то не больше ли должна быть Твоя любовь к нам? Ко всяким и разным? Слава и хвала Тебе, Господи! За милость Твою! Ныне и присно и во веки веков! Аминь!..
Буквально ввалившись в барак с клубами пара, раскрасневшийся от мороза и радостный от переизбытка чувств, отец Василий вдруг неожиданно громко и красиво запел:
                        Рождество Твое, Христе Боже наш,
                        возсия мирови свет разума…
И так это у него заразительно получилось, что последние слова ему подпевать стали еще несколько голосов, чему батюшка был несказанно рад. Однако радости его не понял всегда угрюмый Змей:
— Ну и чему, отец святой, ты так возрадовался? Аж до песняков? То, что спорщика своего заядлого зарыл? И теперь с того света не сможет он тебе досаждать? Хотя... Откуда взяться тому свету? Канул навсегда Зусман в небытие, и мы так же скоро все тут загнемся. Никто и не вспомнит о нас. Что вообще были такие...
— Да как же не радоваться, Миша? — обратился священник к Змею по имени, которое тот, пожалуй, уж и сам подзабывать стал. — Сегодня же Рождество! С праздником вас всех!.. Ведь и ты ему когда-то радовался? Хотя бы в детстве? Ведь так?
— То в детстве, — вздыхая, отвечал Михаил. — Подарки, то, се, свобода — самое главное. А здесь — ледяной гадюшник за колючей проволокой и белый порошок, сколь глаз видит. Чему радоваться?
— А зато в таком месте, — бросился горячо доказывать батюшка, — спастись легче! Я это понял только что, особенно ясно! Когда Якова схоронил... Когда-то Бог, в напоминание о Себе, оставил людям красивейшее явление — радугу! А здесь для нас, несчастных, еще давно-давно создал Северное сияние. Которое я впервые сегодня и увидел. А для чего в безлюдной тундре такая красота? А? А для того, братия мои, что Бог велик! Он уже тогда знал, что здесь появятся люди. В том числе и мы с вами, грешные, которые будут пропадать тут почем зря. А сиянием этим Он напоминать станет нам и всем другим, что видит всех и помнит каждого! И что страдания наши тут все-таки не за зря! Он Сам страдал невинно и знает, каково это! И даже если мы насмерть замерзнем здесь и косточки наши растащат по тундре песцы, души свои мы вполне можем и тут спасти! И увидеть-таки — Царство Божие! Ведь говорил же мой небесный покровитель — Василий Блаженный, который по своей воле ходил босым и раздетым зимой в любую стужу: «Люта зима, да рай сладок!» Ох как сладок, дети мои! Ради него можно все стерпеть. Там вас обогреют. И утрут ваши слезы. Утешат и приласкают, как малых детей. Потому как мы всегда для Создателя — всего лишь детки. Только не умирайте прямо на ходу! Не унывайте и не ропщите! Помогайте друг другу! И улыбайтесь! Хотя бы через силу! Хотя бы в такой, как сегодня, праздник!..
Только батюшка закончил свою горячую проповедь, как почувствовал, что кто-то осторожно тронул сзади его локоть. Он обернулся и увидел Марка.
— Отец Василий... Яков велел вам передать, если с ним что случится, вот это...
В его протянутой руке был клубок аккуратно свернутых тех самых шерстяных носок, которым завидовал весь лагерь.
— Смотри-ка, — ухмыльнулся Змей. — Рождественский подарок — с того света. Значит, он все-таки существует? Ха-ха-ха!
— Еще… я хотел сказать… Он, ну то есть Яков… когда… отходил, уже в последнее мгновение прошептать успел: «Прости меня, Господи Иисусе Христе… Истинный Сын Божий…» И даже силился перекреститься. Пальцы ко лбу занес… Не донес только немного…
Взяв носки и смахнув набежавшую слезу, отец Василий виновато произнес:
— Ну вот… Вас учу, а сам? — потом испытующе взглянул на парня и нарочно громко, чтобы все слышали, спросил: — Ну, Марк? Не передумал креститься?
— Нет, что вы? — улыбнулся Мазурик. — А можно сегодня прямо, в Рождество, а?
— Не можно, а нужно! И креститься нужно. И не забывать, что крещеные!.. Вот тогда, братья... Мы спасемся... Мы обязательно спасемся!..

Рис. Валерия Спиридонова

Антон Голик

г. Самара

15.09.2006