«Сегодня читают книги лишь те, кто ходит в церковь»

Перед тем как подготовить к печати это интервью с «главным писателем губернии» — Александром Витальевичем Громовым, я полистал январский номер самарского литературного журнала «Русское эхо». И в глаза почему-то бросились эти его поэтические строки, обращенные к недавно умершему тольяттинскому поэту Сергею Тришкину:

…Гроб деревянный свезут на погост,
Крест на могилу поставят.
Ты не печалься, это Христос
Деток Своих собирает.

Слезы отрет терпеливый Господь
Всякому, хоть ты и падший.
Ну и зачем эта глупая плоть?!
Мир зачем этот пропащий?!

Как хорошо за небесным столом — 
Кончились скорбь и дорога!
Все мы отсюда скоро уйдем.
Ты поминай нас, Серега.

Журнал с этим стихотворением вышел в январе 2006 года, и Громов, конечно же, не мог еще знать, насколько окажется близким к правде, почти пророческим это его поэтическое слово… В канун своего сорокалетия секретарь правления Союза писателей России, председатель Самарского отделения Союза писателей, лауреат литературной премии «Русская повесть» Александр Громов оказался в реанимационном отделении больницы под скальпелем хирурга с шансами на выживание один к трем… За него многие молились. В том числе молился и я — вдруг осознав, как важен для епархии, для города, для меня этот сравнительно молодой человек! За неделю до его неожиданной госпитализации мы как ни в чем не бывало договаривались о «юбилейном» интервью «Благовесту». «Вот вернусь с Афона, и тогда уже дам интервью», — сказал мне Громов. Но вместо Афона поехал он в больницу имени Семашко со скромными шансами на исцеление…
И вот спустя три месяца мы все-таки встретились: за большим начальническим (а отнюдь не «небесным») столом в Союзе писателей сидел все тот же — и все ж-таки немного уже не тот — Александр Громов. Как будто из «юноши-футболиста» вдруг сразу превратился в настоящего, а отнюдь не молодого прозаика. Главного писателя губернии… Уже без кавычек.

«Я вспоминал самого себя…»

— А на Афон я все-таки съездил. Вернее, слетал, — говорит мне Громов. — Только это было весьма необычно. Перед операцией крест с меня сняли (сразу после операции жена Татьяна вновь надела на меня крест), но я все-таки успел при уже действующем общем наркозе сказать несколько раз: «Господи, помилуй». И вот я провалился в безпамятство и… оказался на Афоне! Сначала я увидел незнакомого священника, и он сказал мне, что мы с ним сейчас пойдем на Святую Гору! И вот меня как будто перенесли в Грецию, и увидел я сверху весь этот полуостров, Святую Гору, монастыри… Но вот какая странность: потом я все больше видел там подземные храмы! Подземелья мне были показаны. Мне сказали, что там сейчас восстанавливаются подземные монастыри… Иконы я там видел необычные: не расписанные, а расшитые, большие. И было чувство, что раз я оказался на Афоне, то операция закончится благополучно.
— Твой сорокалетний юбилей будет в январе. Как ты относишься к этой «этапной» дате?
— Спокойно отношусь, ведь каждый день нужно проживать как последний. Дни рождения давно не отмечаю, а вот день святого Александра Невского для меня важен — причастился в день своего Небесного покровителя в самарском Свято-Георгиевском храме. Вот это праздник! А даты… Что даты? Хотя — как раз накануне сорокалетия мне и пришлось пережить тяжелую болезнь, оказаться между жизнью и смертью и лишь с помощью Господа уцелеть. Может быть, правда этот сорокалетний рубеж что-то означает, ведь хочешь не хочешь, а приходится делить жизнь на «до» и «после» этой болезни… Случайностей ведь не бывает! А так — день моего рождения, 26 января, будет нормальный, надеюсь, рабочий день, как и всякий другой.
— Многие верующие за тебя молились, когда ты был между жизнью и смертью. Ты чувствовал помощь от наших молитв?
— Самарский писатель протоиерей Николай Агафонов два раза исповедовал и причащал меня в больнице, отец Александр из Воскресенского монастыря соборовал… Я был спокоен, даже когда врачи произносили страшные цифры: сначала они давали всего десять процентов за то, что операция пройдет успешно. Потом зазвучала другая цифра — тридцать процентов… И когда все закончилось благополучно и я на ногах уже, сам пришел к врачам с медицинской картой, они изумлялись тому, что видят меня живым. Я же с самого начала чувствовал, что все будет нормально. Видимо, эта уверенность была во мне от молитв верующих. И сейчас еще многие мне звонят, спрашивают о здоровье. А когда я был в реанимации, больницу «замучили» звонками с вопросами обо мне. О моем здравии молились близкие люди, что понятно, но молились ведь и не такие уж близкие! И даже в других городах… И в нашем приходе за меня горячо молились. Только это и спасло.
— Два дня ты был без сознания, буквально на пороге смерти…
— И в этот период я все же как будто соображал: вся жизнь моя вдруг развернулась перед духовным взором. Я вспоминал самого себя. Как зовут, сколько лет, где живу… Кто у меня жена, как зовут сына… На все эти вопросы я находил ответы, и это все в сознании закреплялось. Было чувство, что если я сейчас что-то забуду, то не вспомню этого уже никогда! Я должен был за это время «отключки» вспомнить все, чтобы самим собой вернуться обратно. Аз есмь! Много раз я возвращался к каким-то своим уже далеким годам, просматривал их заново, чтобы чего-то не упустить. Потом память летела в другое время. Собирал свою личность по кирпичикам. Все переживать надо сердцем. А вот этого сердечного плача, даже несмотря на мое стояние на краю смерти, все равно я не достиг еще. Видел в прошлом и свои грехи… Тащить за собой их особо не хотелось, но и забыть их было нельзя.
— И в безсознательном состоянии ты ощущал свою греховность?
— Если правильно относиться к болезни, то видишь, что она послана за грехи. Вразумляет Господь! Я ведь молился Богу о том, чтобы мне бросить пить. Тут, в Союзе писателей, в последние годы я жил от банкета к банкету, от рукописи к рукописи, от стиха к стиху… Как еще меня было выдернуть из этих безконечных застолий? Метод жесткий, но действенный — болезнь! Видимо, по-другому вразумить меня не получилось бы…
— И вот теперь уж точно — ни грамма?!
— Чего зарекаться-то… Вдруг перед смертью мне кто-нибудь, как Сократу, принесет чашу с ядом?

Вернуться к духовным истокам!

— Болезнь вырвала тебя из литературного процесса?
— Не болезнь, работа в Союзе писателей это сделала гораздо раньше. Как занял эту начальственную должность, с тех пор не завершил ни одного произведения. И это меня очень сильно угнетает. Видно, следующая моя сердечная молитва будет о том, чтобы вернуться к творчеству… Но тут уж как решит Господь. Ведь от креста не бегают. С креста снимают.
— А в чем состоит сегодня твой писательский «крест»?
— Я не люблю людям отказывать, и очень хочется в чем-то помочь. А возможностей помочь немного. Представь: семьдесят талантливых писателей — а губернский грант только один. И вот шестьдесят девять писателей остаются обиженными. А я ощущаю свою вину в том, что не смог добиться если не семидесяти, то хотя бы десяти грантов. В следующем году будет у нас в творческом союзе восемь юбилеев. Надо книжки издать этим заслуженным людям, а как это сделать, не представляю… А главный «крест» в том, что очень тяжело переключиться с административной работы на творческую. Почти невозможно. Даже в больнице в этом смысле легче было: там я начал понемногу писать.
— Как литературная Самара сегодня — «дает стране угля»?
— Дает… Но только прикровенно. Сейчас основная задача литературы — не приумножение, а хотя бы сохранение традиций, возвращение к истокам. Но — не к тем истокам, под которыми мы привыкли подразумевать литературу XIX века, а к иным истокам. К той литературе, которая создавалась Святителями Тихоном Задонским, Игнатием (Брянчаниновым)… Недавно я прочитал Паисия Святогорца и подумал: так я никогда не напишу, и зачем тогда вообще писать? А еще прочел Святителя Николая Сербского, тоже близкого нам по времени подвижника. Потрясающий духовный писатель! Вот в этих великих личностях литература возвращается к своим подлинным — духовным — истокам! Конечно, самарским писателям очень далеко и до Святителя Николая Сербского, и до Старца Паисия. Но могу назвать книги протоиерея Николая Агафонова, где он все-таки движется по этому пути. А ведь духовную литературу создавать очень сложно, гораздо сложнее, чем светскую литературу. Вообще, плохое и греховное живописать легче, потому что его очень много в нас самих и очень много вокруг нас. Зло заметнее, оно, как всякая аномалия, всегда виднее, всегда бросается в глаза… Нам, греховным людям, сложнее создавать чистые и светлые произведения. И читателю сложнее воспринимать светлые произведения по той же причине. Но все же надо стремиться к свету и чистоте. Мне нравятся последние стихи Евгения Семичева, стихи последних лет Бориса Сиротина…
— Какие книги ты попросил себе в больницу сразу после операции?
— Все удивляются моему выбору! А я попросил жену принести мне… Достоевского! Врачи от этого были в шоке. Тогда я, чтобы их не пугать, попросил принести что-нибудь полегче. И она принесла мне Чехова, Бунина, Шмелева… Но вскоре мое уединение закончилось, и прямо в больничную палату мне авторы принесли рукописи нескольких романов. Пришлось впрягаться в свои обязанности, редактировать.

«В России сохранилась тяга к духовной литературе»

— Есть мнение, что русский народ обладает особой, прирожденной способностью к слову, что именно в слове наша душа выразилась наиболее полно. Так ли это, по твоему мнению?
— Почему только в слове? Зайдите в любую церковь и послушайте, как народ хором поет «Верую…» Стройнее хор и придумать сложно. Иностранцы удивляются: как у вас все хором умеют петь! А ты неделю походи в храм вместе со всеми, и так же запоешь. Конечно, слово нам особенно близко. На Руси детей ведь учили читать по Библии. Сейчас у нас в стране книг издается меньше, чем в Европе. Но там литература в основном приземленная, коммерциализированная. Когда духовность уходит, слово теряет свой сакральный смысл. У нас в России до сих пор к слову относятся все же более духовно, чем на Западе. Поэтому возникает ощущение, что у нас больше живут словом, чем там. Но все это касается в первую очередь духовного слова. В России у людей сохранилась тяга к духовной литературе, и не случайно сейчас издано так много святоотеческой литературы, стали известны многие авторы, о которых мы не знали пятнадцать-двадцать лет назад. Читают серьезные книги сейчас лишь те, кто в церковь ходит. А остальные все телевизор смотрят. В церковных лавках сейчас много духовной литературы, и эту литературу покупают. И есть там немало произведений, которые написаны светскими авторами, которые могут читать и светские люди.
— Как присутствует церковная тематика в современной литературе?
— Здесь два пути. Первый — путь новоначалия, когда просто описываешь радость от соприкосновения с Церковью. Такая литература живет собиранием поверхностных историй, каких-то баек, необычных случаев. Вот типичный пример — фильм «Остров». Я его смотрел в больничной палате. Рядом со мной смотрел картину невоцерковленный человек — и фильм его потряс! Для начинающих фильм очень нужен, а таких людей у нас большинство. У меня же отношение к фильму иное. Я вижу, как лента разбивается на отдельные эпизоды, которые мы уже давно знаем по рассказам батюшек в монастырях, на различные байки околоцерковные, взятые из разных источников… А уж тумана сколько понапустили! И литературы такой вот поверхностной сейчас очень много. Если изображается монах — то обязательно бывший афганец; если кто-то уверовал, то непременно через чудо… Но есть и литература более серьезная, которая идет вглубь. К сожалению, литература сегодня не кормит никого: ни первых, ни вторых. Вот живет у нас в Самаре замечательный поэт Чепурных, ни копейки не получает за свои стихи, но ничего, все равно пишет хорошие стихи — и счастлив.
— Но есть же и литературные «удачники», например Акунин?
— Я прочел только один его роман, и больше ничего не стану читать. Когда я читал его книгу, то еще не знал, что он бывший переводчик. Но у меня было ощущение, что читаю переводную литературу. Нет ни стиля, ни мысли, и, самое главное, с исторической точки зрения все перевернуто с ног на голову…

«Война может многому научить…»

— Раз уж ты упомянул Афганистан, скажи, почему ты почти не говоришь и не пишешь о том, что тебе пришлось воевать там?
— Я пробыл в Афгане 22 месяца. У меня об этом написана целая книга. С «афганскими» рассказами я поступил в литинститут. Дипломной работой была тоже повесть про Афганистан, которую опубликовал московский журнал «Истоки». Война любого человека может многому научить — не только писателя, но и читателя. Не зря же говорят, что на войне неверующих людей не бывает… Я все-таки еще не успел там до конца уверовать в Бога. Но на войне я вел дневники, и когда их потом перечитывал, то обратил внимание, как часто в них употребляется слово «Бог». Писалось там это слово с маленькой буквы, как в советских изданиях Достоевского. Но то и дело на каждой странице я встречал выражения: «Слава Богу, что получилось так…», «Как Бог даст…», «Бог знает…» и прочее. Я был поражен этим открытием! Оказывается, на войне я был с Богом в душе. Ведь душа по природе своей Христианка. И на войне это особенно проявилось… Мой отец вряд ли читал религиозные книги, но всегда меня учил: поступай с людьми так, как хочешь, чтобы они поступали с тобой. И когда я позднее открыл Евангелие, то с удивлением увидел там эти слова… Видно, в русском человеке Закон Христов написан в сердце!
— Как стать писателем?
— Я долго сомневался — мой ли это путь, и только в 25 лет окончательно определился. И сразу успокоился, когда понял, что писательство — главное для меня. А все остальное лишь сопутствующее, не основное. Вот почему для меня стало такой болью то, что я сейчас перестал писать. «Ни дня без строчки» — это нормальное писательское правило, и не важно, будут ли эти строчки где-то опубликованы. Если ты с утра не поработал, ничего не написал, потом весь день чувствуешь дискомфорт, как человек, не оправдавший на день своего предназначения. Это как молитвенное правило — не прочел его утром, проспал, и потом весь день ходишь сам не свой…
— В одном из твоих автобиографических рассказов в конце есть такая фраза: «А в футбол я уже наигрался!..» Ну, теперь уже точно «наигрался», да?
— Полностью автобиографических рассказов у меня нет. А в футбол… Нет, я надеюсь еще поиграть. Друзья-футболисты приезжали ко мне в больницу, поддерживали морально. Так что, может быть, еще и сыграю. На все воля Божия.

Антон Жоголев

15.12.2006