‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

Джой и Джемми

Рассказ для старшеклассников.


Рассказ для старшеклассников.

— Джемка, за что меня вздул мой хозяин, мой любимчик?.. Р-р-ы-ы! — обидно.
Джемка, тупоносенькая, лохматенькая собачка удивленно-возмущенно проурчала:
— Вздул?! Это ты называешь вздул? Всего лишь цыкнул слегка, да и то потом погладил. Ты же воем своим всех доконал! Даже меня, т-тяф! В моей-то собачьей душе тошно, чего же про людей говорить, тем более про таких, как наши хозяева. Воешь, понимаешь, как русский дикий волк в лесу, а ты как-никак английский спаниель в русском дворце!
— А оттого и вою, Джемка, что, как ты изволила заметить, душе собачьей тошно — твоей от моего воя, а моей от того, что перестал чувствовать присутствие в жизни одного человека, считай, второго хозяина, хоть и редко его видел. Нет его больше. Оттого и вою.
Вбежал хозяин в своей парадной матроске, сосредоточенный, озабоченный и с большой коробкой в руке.
— Ну куда ж они все подевались, а, Джойка? Ну, перестал наконец выть?
— У-у-ы-а-а...
— Еще ведь в вагоне начал выть...
— У-ы-ы... р-раньше...
А ведь действительно раньше. Ни с того ни с сего вдруг завыл, когда Папа внезапно решил покинуть ставку и велел ему без объяснения причин собраться в течение часа. И даже Военный совет прервал. Ефрейтор не спрашивает у Верховного Главнокомандующего о причине неожиданных приказов. Хоть и очень не хотелось уезжать из ставки, но приказ есть приказ.
И вообще с того момента все кругом стало как-то не так, даже здесь во дворце, хотя здесь всегда было «так» и по-другому и быть не могло, тут всегда царила радость, ибо тут царила дорогая Мама. А там, где она, там любая печаль в радость обращается. Так он чувствовал всегда сам и уверен был, что и другие должны были чувствовать так же. И его учила: в любом плохом ищи хорошее, оно всегда есть, плохое надо искать только в себе.
Много хорошего было и во внезапном отъезде с фронта. Первое и главное — встреча с Мама, второе — как раз поспевают к Настиным именинам — ко дню Анастасии Узорешительницы; всей семьей с Настей во главе пойдем в Кресты подарки арестантам раздавать. А подарки — плод их семейного рукоделия: большая раскрашенная коробка (клеили Мама с Татьяной, а раскрашивали все), а в коробке икона и серебряный образок Анастасии Узорешительницы на серебряной цепочке, а также платки носовые с цветной вышивкой и вязаные шерстяные напульсники — весьма полезная вещь при русской зиме. И большой куль с печеным, выпекали все девочки под руководством Мама. И на каждом изделии фирменное клеймо — О.Т.М.А — Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия. А он самолично, с веселого согласия Мама, приставку придумал и на этих подарках фирменное клеймо выглядит теперь так: О.Т.М.А. + два А (Алексей, Александра). Об этом просил ее телеграммой из ставки, и женский семейный совет просьбу удовлетворил. Сначала хотел облечь просьбу в шутливо приказную форму, но Папа не велел и очень серьезно сказал:
— Шутка и приказ между собой несовместимы, тем более из твоих уст и из твоих рук.
— Но ведь это вроде игры...
— Нет, — очень жестко перебил Папа, — когда ты на фронте, игры кончаются, даже твои занятия с оловянными солдатиками это не игры, а — учеба, маневры на макетах. А издавать приказы ты, как ефрейтор, без моего согласия не имеешь права. А я не согласен.
И хоть бы улыбнулся всегдашней своей улыбкой. Все так серьезно... Все-таки очень не хотелось уезжать с фронта. И прощание у вагона с генералитетом было каким-то тягостным, а Могилевский Владыка, покачивая головой, произнес совсем уже непонятное:
— Вот несчастье-то...
— Что мы уезжаем несчастье? Да мы же скоро приедем опять, ну какие-то дела у Папа в Царском...
Провожавшие генералы как-то угрюмо-странно молчали и отводили глаза от взгляда своего Верховного Главнокомандующего. А воющий Джой вдруг зарычал на них всех разом. Пресек рычанье шлепком и криком:
— А ну, марш в вагон.
И вслед за скуляще-рычащим Джоем одним прыжком вскочил на подножку. И засмеялся, радуясь своему прыжку. Да, страшная, неизлечимая болячка, несвертываемость крови, начала отступать, и неизбежен ее окончательный разгром, как неизбежен разгром германских армий с тех пор, как Верховным Главнокомандующим стал Папа. Войска противника встали, зарылись и больше не продвинутся ни на сантиметр. А мы под командованием Папа, наращивая в невиданных доселе темпах наш потенциал, готовимся к решающему удару. А против его неизлечимой болячки воюет дядя Григорий с его необоримой молитвой...
Каждый раз после прочтения вечерних молитв, перед надвижением сна, проступает в воздухе перед глазами его ласковая, успокаивающая бородатость. И рука его на засыпающей голове, а от руки сила могучая, исцеляющая, которая любую боль, любую болячку прихлопнет, как тогда в прошлогодний Николин день, когда доктора решили, что этот день его — последний, кровь безудержно лилась из носа, и остановить ее не было никакой возможности. Силы неотвратимо таяли, вместе с кровью уходила жизнь. Мама стояла на коленях рядом с его кроватью и плача молилась.
Тогда первый и последний раз он видел под глазами у Папа слезы. Две слезинки под правым и левым глазом замерли под нижними веками. В руках у Мама трубка телефонная, и голос из наушника в больное ухо: «Ты, Алешенька, это брось... Ушко болит? Ничего у тебя не болит, ну-ка засыпай давай, спи, спи, дорогой, ничего не болит». Заснул мгновенно и утром помнил только голос, боль не помнил.

†††
«Подданные» — это понятие уже сейчас, в неполные 13 лет, уложилось в его сознании полновесно и определенно. Подданные — это дар Божий, когда их свобода воли подчинена воле монарха и общегосударственная воля есть единый поток, одно русло. Этот поток есть благодатный бальзам для подданных и друзей и всесметающий смерч для врагов, если же свобода воли подданных в разнобое с волей монаршей — это уже проклятье, в первую очередь для подданных. Самодержавие — самый могучий в мире строй, и он же и самый хрупкий. Свободу воли даже Господь у людей не трогает. А Государь, он хоть и Помазанник, но — человек. Это Папа недавно ему очень четко объяснил... И добавил тогда тихо и печально:
— Я никогда не буду загонять плеткой себе в подчинение и не хочу, чтоб меня боялись, и не буду казнить за убеждение, чтоб избавиться от революционеров...
Это он знал и собирался эту линию продолжать, когда самому придется восходить на царство. Как-то давно уже Мама читала ему из Нового Завета послание Апостола Павла к Титу, где он обличал жителей острова Крит: «Критяне всегда лжецы, злые звери, утробы ленивые» (Тит. 1, 12). Он тогда спросил испуганно:
— Мама, а у них был царь?
— Был, конечно, — вздохнув, ответила Мама.
— Как жалко ихнего царя, — и предсонно потянувшись, со счастливой улыбкой добавил:
— Как замечательно, что у нас с Папа подданные не такие — и покорные, и правдивые, и не злые...
И тут же уснул и не видел нескольких горьких слезинок из материнских глаз.

†††
...В вагоне они сели как всегда друг против друга, и вот тут-то он и заметил, что Папа действительно какой-то не такой, на себя не похожий: рассеян, как-то не по-своему задумчив и даже растерян.
— Папа, что все-таки с Джойкой случилось?
Отец, помолчав, ответил вопросом:
— Да что уж, и поскулить нельзя, коли сказать не умеешь? — Голос его был всегдашним ровным, негромким, спокойным, чуть ироничным, и он должен был обязательно улыбнуться, ответив так. А он не улыбнулся. И в голосе его присутствовала некая нотка, раньше ни разу не слышанная. Он смотрел на сына и не представлял, как он отреагирует на страшную весть. И что-то теперь с болячкой? Нет! Надо просто приказать себе об этом не думать и делать свое дело до конца. Только бы сердце любимой Аликс выдержало. Ее воля и нервы — несокрушимы, сколько бы ни кусали их злодейские змееныши, а вот мышечная биология сердца — непредсказуема. Впрочем, на все воля Божия!
Эти пророчества монаха Авеля о своем царствовании и о себе хранит в самом дальнем своем душевном бронированном хранилище. Кроме него и Аликс, бремя этих знаний не несет никто. Аликс это знание понесла в своей душе чуть раньше, чем понесла во чреве своем — наследника. Сидя на полу, в келейке Паши Дивеевской, в день прославления Батюшки Серафима Саровского, она от нее услышала все. И в полуобморочном состоянии шептала: «Нет! Нет, не может быть, не верю...». Но, встретив его взгляд, замерла и затем спросила обычным своим голосом:
— Так что же, я рожу его, чтобы обречь... на то, что он будет убит?
— Нет, — последовал ответ, — ты родишь его на то, что он будет прославлен!
И мгновенно утихла кричащая боль в глазах его солнышка, отвердели они, и даже когда взрывались потом во времена приступа кровотечений у Бэбички, в них никогда не было отчаяния. И вообще вся она будто соткана из слов молитвы Господней: «Да будет воля Твоя...».
Как-то Алексей нечаянно подслушал разговор меж собой двух педагогов, хваливших его, что и на лету все схватывает, и вопросы по материалу задает такие, что полдня думаешь, как ответить. Все это с гордой радостью выложил матери. Ее реакция была мгновенной:
— Алешенька, Бэбичка, бегом на исповедь, а за то, что подслушал... ну, а если не нечаянно, это уже епитимья; и за гордыньку про дар, тобой не заслуженный и который будет отнят в любой момент, коли гордыньку эту лелеять будешь.

†††
«Вражьи козни», — так бы определил этот процесс любой сельский батюшка. Способ действия — все ее добрые дела (а других у нее не было) выставлять за злые. Валится с ног после изнурительных дневных операций в лазарете, где работает операционной сестрой, — не более чем реклама, врожденную застенчивость выдать за пренебрежение, нелюбовь к пышным приемам и любовь к тишине храма — за ханжество. Каждый шаг, каждое действие обложить ядовитыми змеенышами клеветы и ненависти. После рождения Анастасии едва до помрачения не довели ее интрижки родственников, мол, не может наследника родить. Едва успокоил.

†††
— Ну что, перестал наконец выть? Ну — молодец, молодец, хорошая собачка. А ну-ка! — Вверх взвилась его правая рука. — Ай да прыжок!.. Ну куда они все пропали, Джемка? И Жилик (Жильяр — преподаватель французского языка — Н.Б.) какой-то не такой, глаза прячет.
Наконец они пришли.
— Папа! Джой выть перестал. Папа, я хочу, чтоб в Кресты мы с дядей Григорием пошли.
— Это невозможно, Алексей, его больше нет. Его убили. Мы сейчас с его погребения.
Коробка выпала из рук, все внутри сжалось и похолодело, в ноге проснулась старая боль.
— К-как убили? Он что, на фронт ездил?
— Нет, убивают  не только на фронте.
— А, а, кто, как? Как можно его убить?! Кто?! За что?!
— За то, что мы его любили. А убили наши с тобой подданные.
— Джойка поэтому выл?
— Да.
— А перестал почему?
— Так панихиду отслужили, погребли, сейчас он на пути к Царству Небесному, чего же выть?
— Ты накажешь убийц, папа?
— Нет. Григорию Ефимычу это не надо. А убийцам Бог воздаст.
— И ты уверен, что надо так поступить, это Его воля?
— Да.
Царевич опустил голову. Он всегда чувствовал, что его отец имеет право говорить вот так прямо про Божью волю.

†††
— Ох, Господи, иногда мне кажется, что наша семья в таком одиночестве, — со слезами на глазах говорила Аликс.
— Нет, Аликс, мы не в одиночестве, мы — в осаде.
Она со страхом посмотрела на супруга.
— А впрочем, не совсем. — Он, улыбаясь, показал на дверь. Там сидели Джой и Джемми.
— Забавная парочка, — тоже улыбаясь, сказала Царица, — особенно смешно, как она у него под брюхом бегает, не касаясь спиной брюха.
Джой лежал рядом с уже уснувшим хозяином, стерег его сон, готовясь уснуть самому, и поскуливал, радуясь миру и тишине, царившим в этой огромной замечательной конуре под названием Александровский дворец. Мир и тишина жили в каждом  обитателе дворца, это Джой очень остро ощущал, вдруг вспыхнувшая непонятная тоска прошла, и ему казалось, что успокаивающие благие волны дворцовых мира и тишины должны накрыть собой всю землю и вся земля должна почувствовать, какие замечательные у него хозяева, и порадоваться за него, английского спаниеля, живущего в русском дворце.

†††
Когда иерей Афанасий вышел на улицу, его зашатало. Встречный удар бурного весеннего солнца Великой Субботы явился довеском к тому состоянию ошеломления, в котором он пребывал. Ему казалось сейчас, что на фоне солнечных лучей, бьющих по глазам, стоят те, кого он только что исповедовал, — бывший Царь и его семейство, и это от них идет сияние. Сейчас до него дошло окончательно и выразилось в скороговорочной фразе испуганным шепотом:
— Господи, помилуй, да ведь я исповедовал святое семейство.
Никогда не предполагал, что такое случится в его иерейской жизни, и вдвойне не предполагал, что ими окажутся эти люди, сплетням про которых, ну хотя бы десятой их части, сам порой верил. Особенно наседал вопросами на бывшую Царицу, устроив ей форменный допрос.
«...Да, когда узнала об отречении, была потрясена... — вдруг задумалась, уйдя в себя, он знал эту редчайшую ныне особенность у редчайших исповедников — а ну-ка, дай-ка я пороюсь в глубине своей души, пороюсь, поищу тот грех, о котором батюшка спрашивает, вернулась «из себя» с улыбкой, — и вы знаете, чувствую в себе преображение и оно мне приносит радость, я стала замечать в себе смирение. Ой, Господи, помилуй, какое там смирение, но спокойствие — точно». Он вгляделся в ее глаза и действительно увидал там спокойствие.
«Нет, ни на кого зла не держу. Всем все простила и сейчас прошу прощения у всех...» Ее он исповедовал после детей и ощущал уже просто испуг. Господи, да как же мы действительно не разглядели, кто нами правит? А высоту нравственности их детей... он и предположить не мог, что такая существует. Такое незлобие, смирение, покорность родительской воле, полное осознание, что все изломы их жизни — воля Божия, чистота в помыслах, полное незнание земной грязи — все это привело священника в изумление.
…Алексей Николаевич на исповеди корил себя за свою давнюю проказу, как он подсунул мадам Тютчевой в ее туфлю (под столом сняла ее) клубнику. Иерей улыбнулся:
— Ну ведь не гранату же, — и совсем не по-иерейски подумал, что этой старой интриганке можно было бы чего-нибудь погорчее клубники.
Невинность умных, развитых, созревших девушек просто потрясла. Думал, намекать ли им о грехах, чисто девичьих, им, может быть, неведомых, и не стал. Нету их! Правда, Татьяне все-таки задал вопрос, заглядывалась ли она на женатых мужчин. Она сначала даже вопроса не поняла и потом растерянно проговорила: «Да нет же, конечно...».
Когда перед ним предстал сам Государь, его уже охватывал трепет. Двадцатиминутная беседа выявила один грех, который он сдал сразу:
— До сего момента не мог простить генерала Рузского и вот теперь простил. Всех остальных простил давно. Да, я написал, что кругом трусость, измена и обман, но, — пожал плечами, задумавшись, — это я без осуждения, а просто факт констатировал. Мне изменили все. Посылаю Георгиевских кавалеров, которые штур-мом десять Измаилов возьмут, порядок навести, а они где-то на железной дороге застревают. Посылаю моих казачков, Империи опору, — а они с бунтарями братаются… Приказы мои не исполняются, связи нет. Раз я не нужен России, что же — на все Божья воля.

†††
Изнуряющее сидение ночное на тюках и чемоданах наконец закончилось. Джой понуро сидел у автомобиля и не разделял веселья хозяина. Вчера хозяину исполнилось 13 лет. Джемми так же грустно сидела на руках у Татьяны. Очень не хотелось покидать обжитое, благое место — Александровский дворец. И покидать явно навсегда. Ясно, что хозяин изображает из себя шутки, чтобы облегчить настроение его Мама. Под руку с Супругом она сходит по лестнице.
— Мама, а ты знаешь, почему мы уезжаем в вагоне японской миссии и под японским флагом?
— Так под рукой у них, наверное, другого поезда нет.
— Не-а, не в том дело. У нас ведь есть японская гражданка, вагон — в ее честь.
Государь с Государыней остановились, недоуменно глядя на сына.
— Так ведь Джемка-то у нас — японочка!
Тут рассмеялись все, даже Джой. Но Джемми была крайне возмущена и даже хозяина Джоя облаяла, чего никогда себе не позволяла:
— Р-р-тяв! Я не японская гражданка! Я р-русская подданная своих хозяев!

†††
На руках у Татьяны всегда хорошо, вот только от громадного чемоданища, который у нее в руке, ужас берет. И грязища под ногами. Как же ей тяжело, бедной. А этот матерщинник с винтовкой, нет чтоб помочь, орет только да грозит.
— Ур-р, вот я бы тебя!..
— Спокойно, Джемка, не дергайся, а то уроню.
— А ты-то! — Джемми тявкнула на Джоя, бредущего рядом. — Облаял бы хоть его, все равно своему хозяину не помощник.
Его хозяина нес на своих мощных руках матрос Нагорный.
— Ваше Высочество, давайте помогу...
— Я те помогу, — вскинулся матерщинник с винтовкой, — допрет, не убудет, свою ношу тащи, матрос тоже мне. Холуй царский.
— Я царский слуга, а вот ты — холуй, только бесовский.
— А если я тя пристрелю щас при попытке к бегству?
Джемми прямо-таки изошлась лаем.
— Хозяйка, да урони, дай мне хоть за ногу его...
Хорошо было в Тобольске, куда-то теперь? Чего-то повыть охота, да хозяйка против будет. А где вторая хозяйка? Где Ольга? Девочки, р-р-тяф, не отставать...

†††
Что-то сникло в нем, расхотелось отчего-то быть в этой команде охранников. И он видел, что сникло не только в нем, но и во всей команде. Неохота больше хорохориться, хамить, в туалет княжон под шуточки водить. Да и подсвечник этот отчего-то из памяти не выходит. Месяц назад было, а будто вчера. Проходу не давал этой гордячке, которая чемодан перла. А та его будто не замечала и матерщины его не слышала. И вот однажды, когда он уже совсем охамел, перед ним возник бывший Царь с бронзовым подсвечником в правой руке. Понял — еще шаг, и подсвечник обрушится на его голову. А во взгляде — ни злости, ни сердитости, будто на пса задиристого смотрит, — ну, не надоело бузить? Но шаг делать нельзя, сразу понял: этот человек если взял подсвечник, то шуткам места нет. Отступил и пошел, пошатываясь и поругиваясь, допивать. Вдруг остановился, обернулся. Все семейство продолжало пение перед иконами. И тут ощутил, что они не видят ничего, кроме икон, и не слышат ничего, кроме собственного пения. Поглощенность молитвой абсолютна, все наполняющее дом воинственное хамство, все пакости для них — не существуют. Будто невидимый бронированный колпак вокруг них от всей грязи мира. И они не стараются не видеть и не слышать окружающее зло, они — не видят и не слышат, сила невидимой брони необорима, зря старается-изгаляется его команда. А, собственно, чего вдруг пакость делать тянет? «Холуй бесовский» — вспомнилось вдруг брошенное матросом... И эта фраза впервые в жизни обрела смысл.
Он загородил ей дорогу и сказал самому себе неизвестным голосом:
— Отца позови.
Сидящая на руках Джемми внимательно оглядела старого знакомого и приготовилась тявкнуть.
Когда появился тот, кого он звал, сказал тихо:
— Вы, это... чего не так, зла не держите, хотя чего уж. Меняют нас. Сам бы напросился, да опередили. Говорят, разжижели мы, песни ваши слушая. Вы, это, просьба у меня, подарите мне тот подсвечник, которым давеча… Пусть будет Царский подарок…
И, когда держал уже в руке его, кивнул, собираясь уходить, и тут увидел протянутую руку. Пожал ее, сглотнув слюну, и быстро ушел.
Джемми даже не тявкнула ему вслед.

†††
— Ну а теперь-то куда? Только приживешься, и опять куда-то собирают. А где Джой?
Его хозяин, постанывая, сидел на руках у отца и ничего не ответил. С каждым днем ему становилось все хуже, и давно уже Джойка не прыгал к его вытянутой руке.
— А вот этот горбоносый мне совсем не нравится, р-р-тяф.
— Спокойно, Джемка, не дрожи, все будет хорошо.
— Не-нет, что-то не хорошо, что за железка у него в руке? А ну, пусти.
И Джемми неумелым прыжком ринулась на горбоносого. Декоративная японочка, верная русская подданная своих хозяев, рванулась загораживать их собой, принимая на себя первую пулю.

†††
— Ну что, Джоечка, все возвращается на круги своя, старичок. — Белобородый человек в рясе гладил его по спине, тот блаженно урчал. — Оба мы англичане и оба снова в старой доброй Англии, а я еще теперь и Православный архимандрит Николай. Предрек бы мне кто такое тогда, когда я твоему хозяину в Царском Селе английский преподавал, — разве б поверил бы. Что, хвостом крутишь, дню радуешься? Я тоже. Сейчас начнут собираться наши мрачные гости. Еще какой-то будет особый, записку вон прислал.
Все собравшиеся стояли, и каждый смотрел на подсвечник с горящими свечами, стоящий на столе. Тот, кто его принес, сказал:
— Ношу столько лет этот Царский подарок, ношу в себе этот прощальный его взгляд и не могу, хоть ты что, воспринимать этот день как траурный, хоть это день их расстрела.
— Замечательно! — воскликнул архимандрит Николай. — И только так! А то давайте, мол, без чоканья, за упокой... вон, глядите, старик Джой нас умнее.
Джой, восторженно лая, прыгал высоко вверх, будто к невидимой вытянутой руке хозяина. Да как же эти люди не видят его, моего светозарного Царевича! Вот же он, вот…
— А что, Джойка, а почему бы и Джемми там с ними не быть? А? У Бога всего много.

Рис. Германа Дудичева 

Николай Блохин
г. Москва
03.10.2008
863
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
1
Пока ни одного комментария, будьте первым!

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru