Студент. Лучший рассказ А.П. Чехова

К 150-летию Антона Павловича Чехова.

Эти бедные селенья,
Эта скудная природа — 
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.

Ф.М. Тютчев

Погода вначале была хорошая, тихая.
Кричали дрозды, и по соседству в болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку…
Так начинается рассказ А.П. Чехова «Студент», который сам Антон Павлович считал своим лучшим рассказом…
Герой его, студент Духовной Академии Иван Великопольский, возвращаясь с охоты на вальдшнепов, идет в сгущающихся сумерках по заливному лугу. У него закоченели пальцы и разгорелось от ветра лицо. Ему кажется, что этот внезапно наступивший холод нарушил во всем порядок и согласие, что самой природе жутко, и оттого вечерние потемки сгустились быстрей, чем надо…

1.
И пейзаж, и настроение «Студента» созвучны «Пасхальным вестям» Якова Полонского:

Весть, что люди стали мучить Бога,
К нам на север принесли грачи…
Потемнели хвойные трущобы,
Тихие заплакали ключи…
На буграх каменья обнажили
Лысины, покрытые в мороз…
И на камни стали падать слезы
Злой зимой очищенных берез…

В рассказе А.П. Чехова так же пронзительно и проникновенно описано русское переживание Страстной пятницы, когда от тяжести невообразимого горя сжимается сердце и весь мир, еще несколько часов назад наполненный звуками весны и человеческими голосами, становится пустым.
«Кругом было пустынно и как-то особенно мрачно. Только на вдовьих огородах около реки светился огонь; далеко же кругом и там, где была деревня, версты за четыре, всё сплошь утопало в холодной вечерней мгле. Студент вспомнил, что, когда он уходил из дому, его мать, сидя в сенях на полу, босая, чистила самовар, а отец лежал на печи и кашлял; по случаю Страстной пятницы дома ничего не варили, и мучительно хотелось есть. И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета, — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. И ему не хотелось домой».
Стремясь укрыться от пустоты, ледяным холодом заползающей в сердце, герой рассказа А.П. Чехова сворачивает к костру на вдовьих огородах, далеко кругом освещающему своим жарким пламенем вспаханную землю.
У костра две женщины.
Вдова Василиса, женщина бывалая, служившая когда-то у господ в мамках, а потом няньках, выражалась деликатно, и с лица ее все время не сходила мягкая, степенная улыбка; дочь же ее Лукерья, деревенская баба, забитая мужем, только щурилась на студента и молчала, и выражение у нее было странное, как у глухонемой.
— Точно так же в холодную ночь грелся у костра Апостол Петр, — говорит студент, протягивая к огню руки. — Значит, и тогда было холодно. Ах, какая то была страшная ночь, бабушка! До чрезвычайности унылая, длинная ночь!

2.
Помню, впервые я прочитал этот рассказ возле дома-музея Чехова в Ялте, где он и был написан, и показалось, что тяжелое ялтинское солнце уже не так безжалостно давит на землю — предпасхальным холодком повеяло от книжных страниц.
«Студента» Чехов написал в 1984 году и всегда потом вспоминал о нем как о своей удаче.
Рассказ очень простой.
Он как бы нарочито разделен на три абсолютно равные части.
Вначале — среднерусский пейзаж, внезапно подувший холодный ветер… Пейзаж среднерусской полосы выписан сурово, точно и как-то щемяще-нежно. То ли в предощущении этого рассказа, то ли уже после, под влиянием им же самим созданного шедевра Чехов писал в тот год в письме Лике Мезиновой из Ялты: «север все-таки лучше русского юга, по крайней мере весной».
Во второй части приводится рассказ студента об отречении Апостола Петра той страшной ночью. А в третьей, заключительной — рассказывается о том, что думает студент, возвращаясь домой.
Рассказ занял всего 195 строк «Русских ведомостей», кстати сказать, скрупулезно подсчитанных самим Чеховым в записной книжке: «без заголовка и без подписи».
Рассказ поразительно краток, если учесть, как много остается после него в памяти. И мать студента, которая «сидя на полу, босая, чистила самовар», и отец, кашлявший на печи; и высокая пухлая старуха Василиса, и ее дочка Лукерья, которая «только щурилась на студента и молчала, и выражение у нее было странное, как у глухонемой»; и мужики, то пропадающие в темноте у реки, то снова возникающие, бородатые и молчаливые, в свете костра…
А еще — и это, конечно, глав¬ное! — остается тревожное ощущение Страстной пятницы, соединяющее не только героев рассказа, не только нас, читателей, с этими героями, но и всех нас…
И тех, кто жил раньше, и тех, кто будет жить после…

3.
Герой рассказа посмотрел кругом на потемки, судорожно встряхнул головой и спросил:
— Небось, была на Двенадцати Евангелиях?
— Была, — ответила Василиса.
— Если помнишь, во время Тайной вечери Петр сказал Иисусу: «С Тобою я готов и в темницу, и на смерть». А Господь ему на это: «Говорю тебе, Петр, не пропоет сегодня петел, то есть петух, как ты трижды отречешься, что не знаешь Меня». После вечери Иисус смертельно тосковал в саду и молился, а бедный Петр истомился душой, ослабел, веки у него отяжелели, и он никак не мог побороть сна. Спал. Потом, ты слышала, Иуда в ту же ночь поцеловал Иисуса и предал Его мучителям. Его связанного вели к первосвященнику и били, а Петр, изнеможенный, замученный тоской и тревогой, понимаешь ли, не выспавшийся, предчувствуя, что вот-вот на земле произойдет что-то ужасное, шел вслед… Он страстно, без памяти любил Иисуса, и теперь видел издали, как Его били…

Понятно, что человек, подошедший погреться к чужому костру, должен говорить что-то. Герой чеховского рассказа так и поступает, он говорит первое, что приходит ему на ум, начинает рассказывать из Евангелия, что происходило почти две тысячи лет назад во дворе первосвященника, но оказывается, что как раз это и занимает мысли сидящих у костра женщин.
«Лукерья оставила ложки и устремила неподвижный взгляд на студента.
— Пришли к первосвященнику, — продолжал он, — Иисуса стали допрашивать, а работники тем временем развели среди двора огонь, потому что было холодно, и грелись. С ними около костра стоял Петр и тоже грелся, как вот я теперь. Одна женщина, увидев его, сказала: «И этот был с Иисусом», то есть, что и его, мол, нужно вести к допросу. И все работники, что находились около огня, должно быть, подозрительно и сурово поглядели на него, потому что он смутился и сказал: «Я не знаю Его». Немного погодя опять кто-то узнал в нем одного из учеников Иисуса и сказал: «И ты из них». Но он опять отрекся. И в третий раз кто-то обратился к нему: «Да не тебя ли сегодня я видел с Ним в саду?» Он третий раз отрекся. И после этого раза тотчас же запел петух, и Петр, взглянув издали на Иисуса, вспомнил слова, которые Он сказал ему на вечери… Вспомнил, очнулся, пошел со двора и горько-горько заплакал. В Евангелии сказано: «И исшед вон, плакася горько». Воображаю: тихий-тихий, темный-темный сад, и в тишине едва слышатся глухие рыдания…
Студент вздохнул и задумался. Продолжая улыбаться, Василиса вдруг всхлипнула, слезы, крупные, изобильные, потекли у нее по щекам, и она заслонила рукавом лицо от огня, как бы стыдясь своих слез, а Лукерья, глядя неподвижно на студента, покраснела, и выражение у нее стало тяжелым, напряженным, как у человека, который сдерживает сильную боль.
Работники возвращались с реки, и один из них верхом на лошади был уже близко, и свет от костра дрожал на нем. Студент пожелал вдовам спокойной ночи и пошел дальше. И опять наступили потемки, и стали зябнуть руки. Дул жестокий ветер, в самом деле возвращалась зима, и не было похоже, что послезавтра Пасха».

Вот и весь почти рассказ…
Закоченевший на ветру студент подходит к костру на вдовьих огородах и вдруг, повинуясь неосознанно возникшему в нем чувству, начинает рассказывать, что произошло почти две тысячи лет назад во дворе первосвященника в Иерусалиме. При этом и сам, и его малограмотные слушательницы так остро и так полно переживают все события той страшной ночи, словно и не разделяют их тысячелетия лютой бедности, голода, тоски, мрака, так, словно это недавно было, словно они все сами были свидетелями величайшего события мировой истории…
Только почему же словно?
Антону Павловичу Чехову с необыкновенной художественной убедительностью удалось показать, что многие столетия не преграда для Православных душ, и, вживую сопереживая событиям Страстной недели, эти люди обретают чистоту и нравственную силу…

И другие вести, горше первой,
Принесли скворцы в лесную глушь:
На кресте распятый, всех прощая,
Умер Бог, Спаситель наших душ.
От таких вестей сгустились тучи,
Воздух бурным зашумел дождем…
Поднялись — морями стали реки
И в горах пронесся первый гром…

Нет сомнения, что рассказ «Студент» Антона Павловича Чехова относится к ярчайшим образцам литературы Православного реализма, так глубоко и полно раскрыта в нем духовная проблематика, так естественно и просто высокохудожественный рассказ о духовных переживаниях героя помогает читателю и самому озаботиться о спасении своей души.

4.
Об этом высочайшем милосердии искусства, умеющем собирать разбросанных во времени и в странах души людей ради общего спасения, и думал я, входя в ялтинский дом А.П. Чехова.
Конечно, впечатление от любого музея во многом определяется тем душевным состоянием, с которым ты входишь сюда, но едва ли только этим можно объяснить, почему так резко выделяются все дома и квартиры Чехова в безконечной череде музеев мира. Не много я знаю мемориальных квартир, где была бы так сильно и полно запечатлена в вещах, в обыденной обстановке личность их хозяина, как здесь.
И не музейным холодом встречают посетителя чеховские комнаты, а домашним теплом… И почему-то всегда именно в чеховских музеях возникает мысль, что здешнее жилище не менее замечательное и значительное произведение искусства, нежели прославленные повести и рассказы его хозяина.
Вещи так трепетно хранят память о Чехове, что порою забываешь о реальном течении времени и начинает казаться, что ты пришел в этот дом в гости и потому неприлично с таким любопытством разглядывать шкатулку, заполненную аккуратно перевязанными нитками стопочками использованных марок. Или восхищаться, как точно попадает в интерьер гостиной икона, повешенная, как и положено ей, — в красном углу.
Стопочки отклеенных с конвертов марок свидетельствуют о любимом чеховском занятии «собирать то, что не нужно», а икона в красном углу — о глубокой, не стесняющейся себя религиозности писателя…
Но ведь видишь здесь и совсем уже для постороннего человека закрытое.
Я долго восхищался, как светло и просторно в небольших комнатках Марии Павловны Чеховой и Ольги Леонардовны Книппер, пока не сообразил, что в этих крохотных платяных шкафчиках они умудрялись умещать весь свой гардероб, хотя им приходилось вести не только домашний образ жизни.
Если бы внести в эти комнаты платяные шкафы, способные уместить гардеробы современных женщин, о просторности комнат пришлось бы позабыть. Шкафы заслонили бы весь свет, свободно льющийся сейчас в окна…
Увы… В эпоху потребления мы отвыкли от скромности и сдержанности, и невольно начинаешь сомневаться в рассуждениях героя рассказа «Студент», что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, во дворе первосвященника, составляют главное в человеческой жизни и вообще на земле.
И не потому ли «невыразимо сладкое ожидание счастья» так редко овладевает нами…
Кусая губы, стоял я перед витриной с одеждой Чехова и смотрел на ботинки писателя, на рубашку, на такой не по-чеховски яркий галстук…
— А чей это галстук? — удивленно спросил у служительницы стоящий рядом со мной мужчина.
— Его самого и есть… — словоохотливо объяснила служительница музея. — Антон Павлович во Франции его купил…
И она бережно провела рукой по музейному стеклу, стирая с него невидимые пылинки.
— Странно… — сказал мужчина и задумчиво отошел от витрины.
Почему странно? Чехов сам говорил, что хорошо быть студентом или молодым офицером, сидеть в саду и слушать музыку. А значит — так, наверное, иногда казалось ему! — и яркий галстук носить тоже хорошо.
Раздалось за спиной сухое покашливание, так схожее с тем, о котором писал в своих воспоминаниях Иван Бунин, и я заспешил к выходу…

5.
В рассказе «Студент» мысль, что если Василиса заплакала, то, значит, все, происходившее во дворе первосвященника в ту страшную ночь с Петром, имеет к ней прямое отношение, поражает не только героя рассказа.
Мысль эта ошеломляет и читателя своей новизной, хотя возраст этой мысли никак не меньше двух тысячелетий…
«Он оглянулся. Одинокий огонь спокойно мигал в темноте, и возле него уже не было видно людей. Студент опять подумал, что если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему — к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям. Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра.
И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой.
А когда он переправлялся на пароме через реку и потом, поднимаясь на гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где узкою полосой светилась холодная багровая заря, то думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, — ему было только 22 года, — и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла».

6.
У выхода из ялтинского музея А.П. Чехова я задержался, разглядывая визитную карточку Бунина, лежащую под стеклом. Печатные буквы «Иван Алексеевич Бунин», а вокруг них летучие строки, написанные от руки: «Для пересылки писем адреса: до 10 мая — Москва, Арбат, Староконюшенный пер. Редакция «Вестника воспитания». После 10 мая Лукьяново Tульской губ.»
Карточка оставлена, должно быть, когда Бунин уезжал из Ялты и не сумел повидаться перед отъездом с Чеховым… Только вот в каком это было году? Хотя не важно… Все равно сейчас август, и ясно, что надобно пересылать письма прямо в Тульскую губернию.
Визитная карточка лежит так, словно сам Бунин и положил ее здесь.
И я хотел уже выйти, но внимание привлекла бумажка, лежащая поверх музейного стекла.
Я перевернул ее.
Это тоже была визитка.
«Иван Петрович Сухотин, главный инженер производственного объединения…»
Я не успел дочитать название объединения. За спиною раздалось сухое покашливание, и я, выронив визитку неведомого мне Ивана Петровича, поспешил выйти…
Что это было? Случайно уронил здесь свою визитку Иван Петрович Сухотин? Быть может, вручил ее понравившейся экскурсоводше, а она позабыла, и карточка так и осталась лежать на музейном стекле.
Хотя почему бы и не оставить главному инженеру свою визитную карточку, побывав в этом доме? Может быть, этому Ивану Петровичу, как и мне, тоже показалось, что он пришел сюда не на экскурсию, а забежал узнать последние новости.
Хотя бы о том — дописан ли Антоном Павловичем рассказ «Студент».

7.
Дописан…
Это воистину великий рассказ…
Кто, приближаясь к Светлому Христову Воскресению, не испытывал дивного волнения, когда даже останавливаешься, чтобы перевести дух, осознавая, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь в Гефсиманском саду и во дворе первосвященника, по-прежнему составляются главным и не кончающимся переживанием всей человеческой истории…
Всего на нескольких страничках удалось А.П. Чехову рассказать о том, что испытывали безчисленные миллионы людей живших до него, о том, что будут испытывать безчисленные миллионы людей, которым предстоит жить после нас, приготовляясь к Празднику Праздников — Православной Пасхе, когда, как сказано в стихотворении Якова Полонского:

Третья весть была необычайна:
Бог воскрес, и смерть побеждена!
Эту весть победную примчала
Богом воскрешенная весна…
И кругом леса зазеленели,
И теплом дохнула грудь земли,
И внимая трелям соловьиным,
Ландыши и розы зацвели.

На снимках: А.П. Чехов. Портрет; дом-музей А.П. Чехова в Ялте.

Николай Коняев

г. Санкт-Петербург

04.12.2009