Как молились старухи (окончание)

Повесть.

Окончание. Начало см.

3.
«Слава Отцу и Сыну и Святому Духу», — произнесла Мария и поняла, что ей надо передохнуть, набраться сил, чтобы продолжать молитву дальше. Она решила, что прочтет эту песнь до конца, до того места, где написано «И ныне», а затем передаст молитвослов Валентине.
«Разреши мглу прегрешений моих, Богоневесто, просвещением Твоея светлости, Свет рождшая Божественный и превечный», — прочла она и остановилась, потому что занялся дух.
Дальше как раз было написано: «И ныне», но она вынуждена была остановиться и опустила книгу, глянув на молящихся.
Прежде всего она увидела зареванное лицо Натальи. Кулачками она вытирала слезы, стояла согнувшись, ставшая совсем маленькой, как девочка. И раньше-то она не отличалась ростом, а сейчас вообще поубавилась, пригнулась к земле.
Рядом стояла Валентина, опустившая голову в белом платке. Большие руки повисли, широкая спина согнута. Мария увидела толстые шерстяные носки, надетые на больные ноги Валентины, растоптанные домашние тапочки, в которых она ходила и дома, и на дворе, пока позволяла погода.
Вся она была погружена в молитву, и потому, что Мария перестала читать, подняла голову.
Лицо в крупных морщинах, со шрамом, тоже было в слезах. Плакала Валентина, думая о Ленке своей, сейчас сидящей без работы, о зяте Тихоне, хорошем отце, механике, но тоже сейчас сидящем без работы, потому что завод еле-еле теплится, вот-вот закроется. А два внука растут — сильные, крупные, им ведь есть надо. А как их прокормить, если работы нет?
Дальше стояла Авдотья — одинокая, жалостливая. Вот и она посмотрела на Марию, подняла заплаканное лицо. Вырастила сына, отправила учиться в Самару, а его за способности взяли даже в Москву. Обрадовалась Авдотья, стала растить внучку, нянчилась-нянчилась, и внучка в люди вышла, хоть и была брошена отцом и, самое ужасное, — матерью.
Кончила внучка университет. И что? Внучка-то и нос не кажет к бабке, что была ей заместо блудной матери и бросившего отца.
Вера Ивановна смотрела на Марию отяжелевшими от слез глазами. Она думала сейчас о своих сбежавших дочках. И мужа вспомнила, давно лежащего в могиле.
Пригорюнилась Алевтина: думала о своем спившемся муже, жалела его, жалела себя — разве нечем было заняться в жизни, кроме «гамырки» да торговлишки водкой по ночам?
Вот и жизнь прошла, помоги и спаси Богородица…
Глянула Мария на Клавку и даже вздрогнула: стоит на коленях, ни на кого не смотрит, рыдает, голова до самой земли упала.
Мария собралась с силами, прочла:
«И ныне и присно и во веки веков.
Исцели, Чистая, души моея неможение, посещения Твоего сподобльшая, и здрaвие молитвами Твоими подaждь ми».
И только после этого сказала:
— Валентина, подмени меня. Немного передохну.
Валентина достала из кармана кофты очки, торопливо надела их, взяла молитвослов, как берут драгоценность: осторожно, боясь запачкать или, не приведи Господи, уронить.
— Вот отсюда читай, — показала Мария.
Валентина, собравшись с духом, прочла:
«Молитву пролию ко Господу, и Тому возвещу печали моя, яко зол душа моя исполнися, и живот мой аду приближися, и молюся яко Иона: от тли, Боже, возведи мя».
Смысл этих потрясающих своей простотой и глубиной слов был не совсем понятен Валентине, как и другим молящимся, в отдельных словах, но все написанное и произнесенное сейчас отозвалось в душе, как удар колокола, который как будто прозвучал здесь.
На самом деле установилась та звонкая тишина, какая бывает летним вечером на закате солнца. Зеленые холмы притихли, и птицы перестали щебетать, и над Волгой установился Вечный покой, такой родной и непонятно почему щемящий душу.
Точно так было и в тот день, когда хоронили Володю и Костю, несли гробы по деревне на кладбище. Сентябрь, а вдруг вернулось тепло, и народ, которого понаехало в Повинную и из района, и из Самары, шел за гробами с непокрытыми головами, одетый по-летнему.
Лица Володи и Кости были чисты, лишь у виска Кости виднелся шрам — где русые его волосы загибались в непокорный вихор. Они были строгими, их лица.
На них надели милицейскую форму, а на груди лежали фуражки. Под фуражками Мария положила крестики и иконки Спасителя и Богородицы, которыми крестила их.
Панихиду отслужил отец Георгий, священник, к которому прежде Мария ездила в Самару. Он сильно постарел, борода стала до груди и совершенно белая. С ним служил молодой диакон, и была одна певчая, пожилая женщина, которую тоже Мария знала по тому храму, в котором всегда молилась, когда приезжала в Самару.
Сергачев позаботился, чтобы приехал оркестр. И военные прибыли. Когда гробы опустили в могилы и забросали их землей, они трижды дали залпы из карабинов.
Вспугнутые птицы поднялись с окрестных деревьев, подняв долго не утихающий гвалт.
Все происходило как будто не с Марией. Ей оказывали такое внимание, какого никогда не оказывали прежде. Все, что она хотела сделать, уже оказывалось сделанным. В ней все будто замерло, как холмы и Волга замирают перед грозой. И когда она увидела могилы сыновей рядом с могилой мужа, Виктора, в один ряд стоящих три креста, только тогда словно разразилась гроза — силы оставили ее, ноги подкосились, и она упала бы, но ее подхватил Сергачев. Довел до своей машины и привез домой. Не отходил от нее, все стараясь чем-то помочь.
Но Мария и сама скоро пришла в себя и вышла к поминальному столу, который установили во дворе.
Уже многие разъехались, и Мария подумала, что и остальные сейчас уедут. Да так оно и лучше — не привыкать жить одной.
Вот только ждать теперь некого.
Прежде она ждала мужа, Виктора. Если уезжал на колхозной машине куда-нибудь в командировку — ждала. Выходила туда, где видно дорогу на Березовку, на тот холм, где они молились.
И появлялась машина Виктора, и сам он, крепкий, белозубый, улыбался ей и обязательно говорил: «Приехали с орехами. Принимай, Мария», — и смеялся.
Ждала его с войны — вернулся, но уже не на машине, а пешком, и не такой, как раньше, а хворый — ранили в живот.
Все-таки сказал: «Приехали с орехами. Принимай, Мария».
Ждала сыновей — тоже вернулись, и тоже пораненные, хотя не так сильно, как отец. Отец-то недолго прожил после войны, а сыновья — ничего, им раны — пустяк, жить бы да жить.
Но вышло-то вон как.
И тут она поняла, что когда есть кого ждать — это счастье.
А теперь его нет — потому что ждать некого.
— Будем вас навещать, Мария Прокопьевна, — сказал Сергачев. — Служба, конечно. Но для вас время всегда найдем.
— Приезжай, когда сможешь. А не сможешь — не горюй.
— Ладно, увидим, — и он обнял Марию на прощанье, словно винясь, что это из-за него погибли ее сыновья. И в который раз подумал о том, что братья Чечню прошли, отвоевали, а тут…
Что же, тут тоже война, раз таких парней приходится терять. Убийца пойман, но он ведь живой, а Володи и Кости нет.
Сергачев уехал, разошлись и свои, и чужие. Посуду перемыли, все поставили по своим местам.
Одна осталась Мария.
И тут она ясно поняла, что жить-то ей незачем. Ни мужа, ни сыновей. Внуков не успели ей нарожать. Ни Володя, ни Костя не успели жениться. Что же остается?
Да ничего.
Вышла во двор, подошла к сараю. Спокойно нашла веревку, попробовала ее на прочность.
Прости, Господь. Понимаю, что грех. Но жить-то незачем.
Ну, нехорошо с веревкой-то. А как иначе? Лечь и лежать? Так придут, начнут тормошить. С обрыва прыгнуть? Как-то смешно старухе прыгать. Топиться она тоже не умеет — если заплыть, то увидеть могут.
Нет, подходяще все же в сарае, чтобы никто не видел.
Веревка хорошая. Балка крепкая. Виктор из сосны ее делал…
И тут она, уже закинув веревку на балку и сделав петлю, вдруг увидела в глубине сарая какую-то фигуру.
Что это? Померещилось?
Присмотревшись внимательно, она увидела отца Иоанна.
Он в том же виде, что и тогда, когда его увозили на подводе вместе с отцом и другими арестованными.
Отец Иоанн в рясе, с крестом на груди. Лицо со следами побоев — вон глаз в сине-черном подтеке. Били его прикладами мадьяры.
Но ведь он только ей и матери сказал, где церковные ценности.
Мария замерла.
Отец Иоанн ничего не говорил. Только подняв правую руку, поводил указательным пальцем из стороны в сторону.
Мария стояла, замерев, и все смотрела туда, где возник отец Иоанн.
Сняла веревку с балки, бросила ее в угол.
Отец Иоанн кивнул.
И только тогда растворился в темноте.

4.
«И ныне и присно и во веки веков», — прочла Мария, сменив Валентину.
Оставался небольшой отрывок молитвы, но Мария еще не решила, будут ли они читать Канон ко Иисусу Христу. Сейчас стало понятно ей, что больше у них не будет общей молитвы, вот той горькой и сладостной минутки, что подошла к их сердцам сейчас. Всем пора уходить и предстать пред Господом и держать ответ за свою жизнь. Надо молиться, но хватит ли сил?
«На одре ныне немощствуяй лежу, и несть исцеления плоти моей: но, Бога и Спaса миру и Избaвителя недугов рождшая, Тебе молюся, Благой: от тли недуг возстaви мя», — закончила молитву Мария и опять оглядела всех.
— Сестры, вот что. Будем читать Канон ко Иисусу Христу? Решайте.
— Будем, — твердо сказала Валентина. — А то больше не соберемся.
— И я так думаю, — неожиданно поддержала Вера Ивановна. Смотрела открыто, не стесняясь слез. Вытирала их платком и шмыгала носом.
— Давайте я начну, — художник Сергей подошел к Марии и достал из кармана старенького джинсового жилета очки. Следом за ним подошла и дочь его Светлана, встала рядом.
— А мне можно? — спросила она Марию. — Я умею по-церковному, дома с папой читаем.
— Можно, — согласилась Мария. — Вот отца и сменишь. Начинай, Сергей.
Голос у художника спокойный, ровный. Но слова Канона настолько сильные, настолько в них запечатлелось раскаяние в людских прегрешениях, а если сказать иначе, то в безобразиях и пакостях, которые им всем, стоящим на холме перед Господом, наделали люди и которые наделали они вольно или невольно сами, что опять содрогнулись сердца, еще не успевшие выплакаться.
«Блудника и разбойника кающегося приял еси, Спасе, аз же един леностию греховною отягчихся и злым делом поработихся; душе моя грешная, сего ли восхотела еси?»
И хотя меньше всего они могли упрекнуть себя в лености — упрекали; кто-то был злым делом прорабощен в какие-то дни жизни, а кто-то и нет — но все говорили себе: «порабощен».
И все грехи мира принимали в души свои и каялись в них пред Всевышним.
И молитва их была о всех и за вся.
Солнце уже совсем близко стояло над зелеными холмами. По-прежнему стояла такая тишь, будто все вокруг слушало молитвенные слова, вечные и безсмертные, заповеданные людям для спасения.
Но они забыли про них, забыли про Бога, осквернили храм и убили лучших из них — тех, кто был верен Христу.
И вот сейчас, в эти минуты, и холмы, и деревья, и река, и небо, и души людские вновь вернулись к Нему и просили Его простить, помиловать их.
Да не столько их самих, сколько детей и внуков.
Ближних и дальних, заблудших и не прозревших, слепых, хотя им Господь дал прекрасное зрение, прекрасный слух и столь же прекрасные души.
Вот такие, как у Светланы, которая после отца читала звонким детским голосом:
«Верую, яко приидеши судити живых и мертвых, и вси во своем чине станут, старии и младии, владыки и князи, девы и священницы; где обрящуся аз? Сего ради вопию: даждь ми, Господи, прежде конца покаяние».
Тоненькая, в ситцевом платьице, в красной косынке, она сейчас сама была как свечка с красненьким огоньком, который горит, не колеблясь, ровно и трепетно обратившись к небу.
Закончили молитву.
Свечи догорели. Убрали огарок и той свечи, которая стояла у икон.
Мария взяла икону Казанской Богородицы, намереваясь завернуть ее в покрывало.
И вдруг увидела на иконе, там, где платок Богоматери слегка касается головы Сына, прозрачную капельку — она скатилась на благословляющую руку Богомладенца.
Боясь, что это ей привиделось, Мария замерла, согнутыми старческими пальцами крепко держа икону.
— Мария, — услышала она голос за спиной. — Видишь?
По голосу она поняла, кто это говорит — Наталья. Не оборачиваясь, она ждала, что же будет дальше. Если это роса, так откуда ей взяться, время-то еще не позднее. Да и сухо тут, на вершине холма. И небо окрасилось алым цветом, чисто, дождя никакого нет.
Вторая прозрачная капелька скатилась из правого глаза Богородицы.
Мария поставила икону обратно на столик и опустилась на колени.
Встали на колени и Наталья, и Валентина, и подошедшие Авдотья с Верой Ивановной.
Последней, кто понял, что происходит, была Клавдия. И она подошла к столику и тоже опустилась на колени.
— Царице моя Преблагая, надеждо моя Богородице, — запела Мария.
— Приятелище сирых и странных Предстательнице, — подхватила Светлана, хорошо знающая эту молитву Богородице, которую хором поют в церкви, куда водила ее покойная мама Арина. И отец тоже стал ходить в церковь и тоже стал петь и эту молитву, и «Отче наш». А потом они вместе выучили «Символ веры». — Скорбящих Радосте, обидимых Покровительнице! Зриши мою беду, зриши мою скорбь, помози ми яко немощну, окорми мя яко странна…»
Мария смотрела на Лик Богородицы, боясь оторвать от Нее взгляд.
Вот Она, Пречистая, плачет со всеми старухами и просит Своего Сына, который сидит на троне и благословляет всех, простить их, многогрешных.
Наталью, мать убийцы сыновей Марии. Вот она на коленях стоит и опустила повинную свою голову на плечо Марии, и та обняла ее, прижала к себе.
Авдотью, с вечной своей виноватой улыбкой, мать блудницы и бизнесмена-сына, пустившегося в очередную авантюру, которая, конечно же, закончится крахом, или, того и гляди, застрелят его конкуренты прямо в подъезде новейшего дома в Москве.
Алевтину — за то, что травила людей, зарабатывая на этом.
Чтобы она не упала, придерживает ее Валентина и тоже плачет, видя слезы Богоматери — вот им какая выпала милость, какое счастье. Значит, будет работа у Тихона и Лены, и будут сыты внуки, и вырастут, Бог даст, такими же славными парнями, как и у Марии.
Вера Ивановна плечом к плечу стоит на коленях с Клавдией. Она клянется сейчас Богородице, что до конца дней своих будет молиться и помогать слабым и больным и всем, кто ее попросит помочь.
И Вера Ивановна уже не презирает Клавдию, не относится снисходительно, а то и брезгливо, к Алевтине, да и ко всем односельчанам.
— …не имамы иныя помощи, разве Тебе, ни иныя предстательницы, ни благия утешительницы, токмо Тебе, о Богомати, яко да сохраниши мя и покрыеши во веки веков. Аминь.

Когда Мария вернулась в свой дом, то не стала ужинать, а сразу прошла в свою комнату. Затеплила лампадку, перекрестилась и легла. Закрыла глаза и сразу увидела холм, всех молящихся перед иконами, гаснущее вечернее небо.
А потом небо начало медленно светлеть, и алый покров неба стал выстилаться серебристой дорогой. На ней показалась какая-то блестящая точка. Она все приближалась, и Мария уже отчетливо видела, что это мчится по небу какой-то автомобиль и кто-то ловко управляет им.
Вот машина, сделав плавный круг, опустилась прямо перед домом Марии.
Она встала с постели, подошла к окну и открыла его.
Пахнуло свежестью, и благоухание, похожее на запахи сирени и еще каких-то неведомых растений, ворвалось в ее комнату.
Она смотрела во все глаза и не верила тому, что видит.
— Да ты чего, мам? Иди скорей сюда, надо ехать.
— Вовка? Костя?
Володя улыбался, и Костя тоже улыбался. Они выглядели все так же — в летней милицейской форме, русоволосые, крутолобые, один голубоглазый, в Марию, другой черноглазый, в отца.
Она закрыла окно, вышла из дома.
Такого автомобиля она никогда не видела раньше. Длинный, сверкающий серебряными боками, с открытым верхом. И руль какой-то странный — крестом.
Володя открыл дверцу и усадил Марию рядом.
— Ну прощай, Повинное, — сказал Володя. — Пора.
И автомобиль поднялся в воздух, как вертолет, и плавно стал набирать высоту. А когда поднялся над селом, над Волгой, Володя прибавил скорость, и они понеслись по небесной серебристой дороге.
— Да куда же мы? — радостно, но все же с нотой испуга спросила Мария сыновей.
— А ты разве не поняла? — ответил Володя. — Туда, прямо к Нему.
— Правда? — спросила Мария, и не могла сдержать слез счастья.
— Правда, мама, — ответили ей сыновья.

Но на этом не закончилась история села Повинное. Даже после того, когда все старухи упокоились на кладбище рядом со своими мужьями, отцами и матерями, а кто и детьми, как Мария.
Пришло время, и церковь в Повинной, как и виделось Марии, восстановили. А иконы, у которых они молились на холме, вернули в храм внуки Валентины, Вася и Коля. Или, если говорить уважительно к их положению, то Василий Тихонович и Николай Тихонович, старший мастер и токарь-универсал того же знаменитого завода, где работал их отец.
Повинное живо, и история села продолжается, как и история России.
Но ее уже напишет иной писатель, который придет после меня.

Рис. Г. Дудичева

Алексей Солоницын

г. Самара

20.12.2010