Святой воин

– Э, да тут у нас новый прихожанин? – услышал я весёлый басок и оглянулся. На дорожке в двух шагах от меня стоял тот самый батюшка, который приходил к нам в школу. Как его… отец Сергий?

Митрич, вышедший из сторожки пару минут назад, подошёл к священнику, благословился совсем как Ленка Симонова и тоже поцеловал ему руку.

– Вот, батюшка, котёнок у меня в сторожке поселился. Благословите для него покупать молочко, сметанку, мясца понемножку?

– Молочко и сметанку благословляю, а с мясом погоди маленько. На Рождество купишь сразу и ему, и себе.

Священник перекрестился и вошёл в церковь. Следом за ним прошмыгнул и я в открытую дверь.

И остановился у порога.

До чего же здесь было… нет, не просто красиво – хорошо! Ещё не горели свечи на больших золотистых подсвечниках, не горела огромная люстра под потолком, но темно не было. Светились иконы. Мягким, едва заметным светом светились лица святых, их строгие и добрые глаза.

Нет, всё я как-то не так говорю! Здесь и слова-то нужны другие, только я их – не знаю!

Митрич степенно прошёл вперёд, где на высоком узеньком столике с наклонной крышкой лежало что-то, чего я издали, с полу, не мог разглядеть. Наклонился и поцеловал. Обернулся ко мне:

– Что, Дымка, – нравится в церкви? Был бы ты мальчишкой, тоже бы сейчас приложился к иконе. Нонче мученица Евгения, но её образа у нас пока нет, так что положили икону Всех Святых. Зато на ней сразу столько святых! И Николушка-Угодник Божий, и Спиридон, и Варвара… Я тебе как-нибудь почитаю их жития.

– Василий, ты что это – никак котёнку вздумал жития читать? – усмехнулась пожилая женщина, вся в тёмном, расставлявшая свечи на подсвечниках. – Может, и молиться его научишь?

– А что – и научу! – отозвался Василий Дмитриевич. – Он у меня такой умница, только что не говорит!

Я тихонько левым бочком прошёл вперёд. И замер под устремлённым прямо на меня испытующим взглядом.

С большой старинной иконы (всю её сверху донизу прочерчивала тонкая трещина) смотрел воин. Я так подумал, что нельзя его назвать ни солдатом, ни офицером – воин. Он был в воинских доспехах, в руке крепко сжимал копьё. Подняв глаза, я с трудом разобрал причудливую вязь таких же, как в Псалтыри, букв: «Св. воин мученик Димитрий Солунский».

Святой воин? Мученик? Это что же, его, значит, мучили – а он не сдался врагам! Я видел такое в кино про фашистов. Наши были храбрыми и мужественными, они умирали, но не предавали свою Родину. Они отважно защищали таких же, как я, мальчишек и девчонок…

Святой воин посмотрел на меня одобрительно. Он словно бы говорил: всё ты правильно понял. Только враги мне достались пострашнее фашистов. Они хотели не тело убить, а душу. Это – гораздо хуже…

Нет, я не слышал этих слов, но просто вот откуда-то понимал это.

Василий Дмитриевич поставил восковую свечу на подсвечник у иконы святого воина.

– Что, Дымка, загляделся на воина Димитрия? Был бы ты не Дымкой, а Димкой, мальчишкой, это был бы твой Покровитель.

У меня от этих слов голова пошла кругом. Ничего себе!.. А Митрич продолжал:

– Это был не просто воин – сильный духом, нестерпимые муки претерпел за Христа. И теперь помогает всем, кто ему молится. Я его очень почитаю: моего-то отца Димитрием звали. …Гляди-ка, Ларисина свеча за обедню так и не догорела! Вон какая большая свеча, витая, красивая. Ох, горюшко материнское! Святый отче Димитрие, помоги рабе Божией Ларисе, верни её непутёвого сына, отрока Димитрия!

Он отошёл к другим иконам, и там тоже ставил свечи и что-то приговаривал, молился за кого-то. А я сидел, оглушённый услышанным. Лариса? Так это точно – моя мама! Это она приходит сюда и молится обо мне, и ставит самые красивые и большие свечи. Чтобы только я не пропал совсем, чтобы вернулся домой! Так, значит, я поэтому прибежал сюда?

– И поэтому – тоже, – тихо прозвучал во мне уже знакомый невидимый голос. – Молитва матери со дна моря достаёт! И святой воин Димитрий молится за тебя, с того самого дня, как тебя в младенчестве окрестили.

– Меня – окрестили? – я спрашивал молча, но Невидимый услышал.

– Твоя бабушка отвезла тебя двухмесячным в дальнюю деревню, где так и не смогли закрыть церковь – люди там крепкие, верующие, не отдали Божий храм на поругание. Окрестила, привезла домой в крестике. Жаль, что мама твоя тогда считала себя неверующей. Рассердилась на свекровь, сняла с тебя крестик и убрала подальше. Хорошо ещё, не выкинула: рука не поднялась. Когда придёшь домой, посмотри в антресоли над книжным шкафом, в самом уголочке под книгами. Там твой крестильный крестик. Надень его и носи!

Я хотел возразить, что пока не стану человеком, не смогу вернуться домой, но голос опять смолк, и я не знал, услышит ли он меня теперь. Внутри меня всё горело, в сердце радостно стучало: «Когда придёшь домой…»

Я приду домой! Теперь уже, наверное, – скоро!

Воин Димитрий ободряюще, с сочувствием смотрел на меня с иконы.

Долго ещё я бродил по церкви, останавливаясь то перед одной, то перед другой иконой. Читал надписи – и каждого святого просил помочь моей бедной маме, утешить её и дать ей побольше сил. Просил и мне помочь поскорее стать человеком! Не мальчиком – это само собой разумеется, но сначала – человеком!

Раньше я никогда никого, кроме мамы, ни о чём не просил. Потому что «человек – это звучит гордо». Потому что «просить нехорошо, жалким быть стыдно». А здесь мне не было стыдно, что все эти святые видят, какой я слабый и жалкий. Не было стыдно просить. Я чувствовал, что все они – хоть и видят, наверное, в первый раз – любят меня и поэтому жалеют. И нет в этой жалости ничего постыдного, унижающего. Наоборот: я словно поднимался над собой, маленьким сереньким котёнком, и что-то во мне возносилось высоко-высоко… К расписанному чудесными картинами куполу и ещё выше – к синему небушку… К Богу!..

Я неумело, всей лапкой, попробовал перекреститься – хорошо, что никто этого не видел! Но сразу вокруг меня словно вспыхнули тысячи самых больших свечей, так светло стало глазам. И ещё – сердцу.

Я увидел все свои гадкие, плохие поступки, которые совершал, когда был мальчишкой. Сколько раз я обижал тех, кто был слабее меня, да вот и над Ленкой смеялся вместе с другими в классе. И стукнул один раз, она так плакала… И маму-то свою я не любил по-настоящему: обманывал, не слушался…

И вообще – ничего-то хорошего я никому не делал!

Слёзы хлынули из моих глаз, и я зажался в уголочек, чтобы никто не увидел, как я плачу. Никто из стоявших в церкви людей, потому что святых я не стыдился. Я плакал и вспоминал, сам старался вспомнить и так вот молча – рассказать каждый свой проступок. И в мыслях говорил себе: когда опять стану мальчиком, буду очень-очень стараться никогда больше так не делать!

Так плакал я долго, долго. А потом, наплакавшись, улёгся в уголочке и крепко, без снов, уснул под проникновенное пение хора, вдыхая клубящиеся волны уже знакомого горьковатого аромата.

Разбудил меня Митрич:

– Вот ты где, сонюшка! Эх ты, такую службу проспал! Ну иди ко мне, Дымка, иди! Пойдём с тобой вертеп строить.

Сидя на руках у Митрича, я вертел головой во все стороны, но народ уже разошёлся, и я так и не увидел, была ли на службе моя мама.

Была! – у иконы святого Димитрия Солунского я заметил ещё одну полусгоревшую толстую витую свечу. Э-эх, как же я – маму не увидел!

Читайте далее: Вертеп